Czytaj książkę: «Три узды», strona 8
Я покивал с умным видом, хотя действительно не понял ни слова:
– Ну, это же тривиально, братан. А причем тут прошлое?
– Ну ёпта! – закатил глаза Стасик. – Ты, как и любой обыватель, изучаешь прошлое по текущему состоянию вещей. Если в прошлом произошло какое-то событие, то тебе о нем известно исключительно по тем последствиям, которые можно наблюдать сейчас. Например, то, что у тебя появился сын, однозначно говорит нам, исследователям, о том, что в прошлом ты влупил некоей Эльвире…
– Эльзе, – поморщился я.
– Что?.. Да похуй. А теперь представь, что ты абсолютно уверен, что вел монашескую жизнь и никогда никому не влуплял, а ребенок у тебя взял и появился как бы ниоткуда. Это и значит, что прошлое изменилось. Ясна идея?
– А может, я просто склеротик и про это забыл?
– Прекрасное объяснение. Только имей в виду, что если все вокруг будут кем-то и каким-то образом уверены, что это твой сын, и уверят тебя самого, что это твой сын, то хочешь – не хочешь, а тебе придется признать, что в прошлом ты все-таки трахнул условную Эльзу. Для тебя прошлое все равно изменится, и меньше всего тебя будет волновать, произошло ли это на самом деле или только в твоем воображении. По твоим ощущениям разницы не будет никакой. Но это уже байки из области твоей ботанической психологии, сам с ними разбирайся. А мои частицы склерозом не страдают…
– Продолжай, – подбодрил его я. – Шикарная у вас тут трава, да?
– Не надейся, тебе не достанется, – фыркнул он. – Короче, эксперимент такой. Представь себе, что у нас есть какая-то простая квантовая система. Например, состоящая из одной частицы. Эта частица тихонечко плывет себе по пространству-времени, как говно по речке, а мы можем измерить ее состояние. Досюда понятно?
– Ну, более или менее. А можно без квантов?
– Уф. Ладно, давай совсем просто. Бармен наливает пиво в кружку и запускает тебе по барной стойке. Ты на другом конце ее ловишь, выпиваешь и по вкусу понимаешь, что в прошлом имело место описанное событие, а именно бармен налил пива. Такая ситуация тебе близка?
– М-м-м… не люблю пива. А дальше?
– Тут есть один момент. Поскольку кружка у нас все же квантовая, то бармен иногда ошибается краником. И, например, в девяти случаях из десяти тебе достается светлое, а в одном – темное. Это называется распределением вероятности волновой функции пива. Экспериментально измерив распределение вероятности, то есть высосав с сотню-другую кружек и убедившись, что соотношение светлого к темному составляет примерно девять к одному, ты делаешь вывод о степени косорукости бармена. То есть восстанавливаешь условия события в прошлом, последствия которого ты наблюдаешь сейчас. Так мы изучаем прошлое…
– Ты говорил – меняем…
– Не спеши. Усложняем систему, добавляя квантовую запутанность. Теперь бармен наливает в кружку ёрш. Причем это специальный квантово-механический ёрш, у которого время полураспада меньше, чем у ежа на автостраде. И сразу же после того, как кружка наполнена, она распадается на две – в одной чистая водка, в другом пиво. Представил?
– Да представил, представил. Дальше жги давай.
– И эти два продукта распада разлетаются в разные стороны. Ну, допустим, по разным концам стойки. Причем эти концы находятся… так далеко, что с одного вообще не видно другого. То есть можно сказать, они в разных мирах. И вот, на одном конце сижу я, а на другом ты, и мы, независимо друг от друга, пробуем то, что нам прилетело. При этом мы с тобой бывалые физики и знаем, что в наших мирах что пиво, что водка, могут сами по себе образовываться из ерша. Только помни, что вся наша система квантовая, поэтому до тех пор, как мы сделаем глоток, мы не знаем, что в кружке, которая до нас доехала. С равной вероятностью там может быть пиво или водка, но если один из нас уже выпил и ему попалось, скажем, пиво, то чуваку на другом конце точно попадется водка. Потому что не может же ёрш состоять только из пива? Водочка нужна…
– Ну, и?
– Вот это и будет распределением вероятности нашей запутанной квантовой системы. Пока ничего не происходит, вероятность того, что одному из наблюдателей попалось пиво или водка, будет один к одному. Как в ерше. И этот наблюдатель делает закономерный вывод о том, что он видит последствия распада ерша, который когда-то набодяжил бармен.
Теперь следи за руками. Допустим, ты уже настолько погрузился в экспериментальную работу, что устал и заснул пьяный. В это время я немножко замедляю время при помощи банальной теории относительности, и, грубо говоря, пересаживаюсь поближе к бармену – со своей стороны. Я ловлю кружки, которые летят ко мне же, сидящему дальше – только в будущем, и ставлю ловушку: кружки с пивом выливаю на пол, а кружки с водкой, не трогая, пропускаю дальше. Теперь к моменту измерения на моей стороне доходит только водка. Иными словами я, своим грубым воздействием, меняю распределение вероятности на своем конце. И вообще говоря, в этом нет ничего особенного, если не считать того, что из-за спутанности до тебя, бедолаги, теперь начинает доходить только обожаемое тобой пиво – хоть и общий поток кружек сократился в два раза. Волновая функция ерша на твоем конце коллапсировала в пиво, и, проснувшись, ты с удивлением обнаруживаешь, что в прошлом уже нет никакого ерша, а бармен наливает только пиво. Бинго! Твое прошлое изменилось.
– Да это же шулерство чистой воды.
– Ничего подобного! Если мы это проделываем в рамках многомировой теории, то все чисто. Прошлое в твоем мире изменилось за счет того, что в моем мире изменилось настоящее. Ну, и будущее заодно. Никакие законы сохранения не нарушены…
– Слушай, а можешь еще раз повторить для тупых?
– Ты охренел? Могу только сказать то же самое более академично. Раньше считалось, что измеряя состояние одного кванта в спутанной системе, мы автоматически заставляем волновую функцию другого принимать конкретное значение. А я показал теоретически… а теперь, клянусь, докажу экспериментально, как только этот самовар с говном вместо мозгов досчитает, – он раздраженно треснул по монитору ладонью, – что, изменяя каким-то образом волновую функцию одного спутанного кванта, мы влияем и на второй. И его состояние меняется. Дошло теперь?
– Ну и какая польза от этих твоих игр разума?
– Да вы все пизданулись, что ли?! Чего вам всем пользу-то нужно выковырять из фундаментальной науки? Польза в том, что теперь мы точно знаем: прошлое в нашем мире не статично, его можно изменить – пусть за счет другого мира. Точнее, наоборот – прошлое в другом мире можно изменить за счет будущего нашего мира… И когда-нибудь мы научимся его менять по своему, блядь, желанию и прихоти. Тебе мало?
Его глаза возбужденно горели.
– А какое тебе дело до других миров? Ты-то в этом живешь. Вот, допустим, сделаешь ты так, чтобы в том мире Гитлера в прошлом убили, и войны не было. Тебе-то какая польза?
– Во-первых, с точки зрения абстрактного гуманизма, Гитлера будет полезно прихлопнуть где угодно. А во-вторых, мне нет дела до Гитлера. Не забывай, что в том мире тоже живу я. И представь, что у меня в том мире умер любимый щенок, и это разбило мне сердце. Неужели я здесь не помогу самому себе там, если в силах воскресить его? Ясна идея?
Он замолчал, запустив пятерню в бороду.
– Но вообще ты прав. Все это работает на каких-нибудь сраных фотонах. А вот щенок там, или хотя бы Гитлер… это такие энергии нужны, мама не горюй…
– Ты не переживай, – успокоил его я. – Если говорить об условном щенке, то проще завести нового. И оживить его при помощи методов социальной инженерии. Тоже неплохой способ менять прошлое.
– Это как?
– Ну, сам только что говорил, что если все вокруг будут верить, что мой… ребенок от Эльзы, то так оно и будет. Читал про Магаданский опыт группы Мануйло-Воображенского?
– Первый раз слышу.
– Стыдоба. Они взяли кучу зеков – достаточно большую, чтобы там каждый не был знаком с каждым, и попросили их выполнять какую-то работу, требующую относительно сложного взаимодействия. Примерно как на конвейере, только с бóльшим количеством связей. При этом в общении между собой их не ограничивали. Через недельку такой работы они исключили из процесса одного участника. Допустим, Васю. Просто перевели в другой барак. При этом Васина работа исправно выполнялась самими экспериментаторами, то есть нужные детали, за которые отвечал Вася, незаметно передавались другим участникам в нужное время и в нужном месте. И что ты думаешь? Через несколько дней они опросили оставшихся и выяснили, что исчезновения Васи никто не заметил. Более того, некоторые утверждали, что много раз встречали Васю, говорили с ним и даже стреляли у него папиросы. Нормально, да? То есть мифического Васю воспринимали только по той якобы работе, которую он делал, и которая была важна для других, а все остальные Васины черты додумывали сами. Ты не находишь, что такой способ воскресить щенка гораздо проще?
– Да, – медленно произнес Стасик, явно думая о своем. – Так тоже неплохо. А ты, собственно, чего хотел-то?
– Ну… вот, – я постарался изящно, подобно фокуснику, извлечь из кармана трусы, но смутился, запутался, и несолидно шлепнул их на стол. Стасик уставился на клетчатую тряпку, как баран на новые ворота, а потом загоготал.
– Что… что это?! – рыдал он.
– Биоматериал, – мрачно сообщил я. – Тот, о котором мы договаривались. Вот еще, – с этими словами я приобщил к делу Эльзины кружевные стринги.
– Ну ты, бля, комик… – он, похрюкивая, вытер набежавшую слезу. – А свое-то принес?
– Что, тоже трусы снимать?
– Да уймись ты уже!.. – вновь зашелся он. – На, держи банку. Отхаркайся хорошенько… Да не в банку, осел, в раковину! А теперь вот этой палочкой, аккуратно, по щеке… Вот так. Все.
Он подцепил трусы пинцетом, ловко отстриг от них ножницами лоскут и упаковал его в маленький пакетик. Обрезки выбросил в урну. Разглядывая стринги, он вдруг посерьезнел и спросил:
– А вообще, откуда это у тебя? И вот здесь что за фигня? – он ткнул пальцем в запястье, исцарапанное острыми коготками Эльзы. – Что, пришлось поиграть в Мату Хари, чтобы добыть образец?
Отпираться было бесполезно. Стасик знал толк в следах, оставляемых женщинами, и в следах, оставляемых на женщинах. При всей своей бесцеремонности и безалаберности, а может быть, и благодаря им, Стасик пользовался уважением у слабого пола. Еще бы: он был брутален, громок, харизматичен, неизменно настойчив, а главное – следил за собой. Его черные, с редкой проседью волосы были всегда тщательно причесаны, чисты и ухожены, а борода содержалась в таком порядке, что могла бы составить конкуренцию благородному английскому райграсу10. Меня всегда удивляло, что у бесцветной тихони Аси уродился такой яркий, энергичный брат.
– Жену бы пожалел, – с лицемерным упреком сказал мне этот жиголо.
– Давай-ка не лечи меня, дружище, – огрызнулся я. – Моя жена, мне и лечить. У тебя-то жены нет, вот и радуйся жизни, пока можешь.
– Да потому, может, и нет, что все приличные тёлки предпочитают таких долдонов, как ты. Нормальная же она у тебя, живи да радуйся…
– А тебе откуда знать, какая она? – холодно поинтересовался я.
– Да вот уж знаю, представь себе.
– Чего-о? – протянул я не столько с ревностью, сколько с недоумением. Выслушивать подобные нотации от беспутного Стасика было совершенно невообразимо.
– Да не ссы, не ссы… по работе знаю. Я же участвовал в этом вашем аборигенном исследовании. Ну, где вы добровольцам хуи линейкой мерили… то есть черепа. Сестра привела в качестве контрольного материала. Что, не помнишь?
– Не помню, – сердито заявил я. – Буду я еще всякой деревенщине сам члены измерять…
– Ну вот, а я помню. И Нину твою помню прекрасно. И так тебе скажу – ты уж меня прости, дело давнее – что почти влюбился. Единственный приятный человек во всем этом бредовом бардаке, что вокруг. Не поверишь, готов был жениться, клянусь…
– Ну и как, женился?
– Смешно… Нет, брат, я думаю, она уже тогда на тебя глаз положила, так что так до сих пор в холостяках и хожу. Из-за тебя, мудилы горохового…
Вся эта откровенность настолько озадачила меня, что я не нашел ничего лучше, чем отшутиться.
– Ты не переживай, – заверил я Стасика. – Я уже немолод, так что как сдохну от цирроза, принимай эстафету. По крайней мере, буду знать, что жена в надежных руках…
– Договорились, – с комичной серьезностью кивнул он.
– Ладно, – вздохнул я. – Потрепались и будет… Это-то когда будет готово? – я показал на мешок с кусками трусов и банку с обломком ватной палочки.
– Посмотрим на твое поведение… Но вообще, ребята быстро делают. Может быть, завтра. Денег потом не забудь отдать.
– Сколько? Впрочем, неважно. Пойду я, затрахался что-то в конец.
– Это заметно, – ядовито заметил Стасик на прощание.
Я вышел из дверей его «лаборатории», но направился не на свежий воздух улицы, а предпочел спуститься в подземный переход, проложенный рядом с ускорителем и соединяющий ангар с главным корпусом университета. Что-то мне надо было в деканате, что-то важное… Я уже не помнил, что именно, и зачем я туда иду. Неинтеллигентно потирая на ходу лоб, я все прокручивал в голове слова Стасика и пытался ухватить за хвост какую-то тревожащую мысль, на которую меня навела наша беседа. Но я слишком устал от разговоров, и никак не мог понять, что именно меня беспокоит.
Я вдруг почувствовал себя полностью разбитым. Действие Эльзиной таблетки давно закончилось. В голове звонко щелкало, в груди кисло тянуло, а самое главное – на душе было так мерзко, словно там обгадилась целая свора лишайчатых подвальных котов. Все несуразности и приключения последних суток вымотали мою нервную систему до состояния полного опустошения. Я отчетливо понимал, что надо ехать домой и попробовать заснуть, но мне было страшно представить, как я окажусь в нашем с Ниной доме, ставшем чужим и преданным после измены.
Так я и шел по университету, опустив глаза и с трудом пробираясь сквозь толпы студентов, заполонивших коридоры на время вечернего перерыва, – не зная, чем себя занять, как поступить, и как вообще существовать на оставшемся отрезке жизни.
И тут…
Узда вторая: Ася
Пятница, сумерки. Все кувырком. Возвращение.
…и тут в подбородок мне больно заехала блондинистая голова, а в живот, чуть не сбив с ног, с силой толкнулось мягким. Голова испуганно отпрыгнула, задрала круглые глаза, и я ясно увидел, что передо мной стоит, нервно озираясь, аспирантка Хомячкова – да какая там чертова аспирантка – самая настоящая Ася! У меня было несколько секунд, чтобы разглядеть ее вблизи, и теперь, после всех мыслей о ней накануне, после вновь и вновь просмотренных фотографий, я не мог ошибиться. Клянусь, если бы она просто мимоходом извинилась и обошла меня, затерявшись в толпе, я бы так и остался стоять с разинутым ртом. Но девушка повела себя так, словно наткнулась на убийцу с окровавленным топором в руках: она истошно взвизгнула, и, проскользнув у меня подмышкой, бросилась удирать. Это было настолько неожиданно, что я, не раздумывая, кинулся вслед. Не знаю, что на меня нашло. Вообще-то, я культурный человек, и обычно не гоняюсь за людьми, разбрасывая попавших под руку студентов, как кегли, но тут меня словно подменили. Ася (я ни капли не сомневался, что это она) бежала по-кроличьи нелепыми дерганными зигзагами, умудряясь при этом еще и косолапить. Я двигался гораздо быстрее, и погоня обещала быть недолгой.
– Ася!!! – заорал я, не помня себя.
Она заполошно обернулась, потеряв скорость, а когда поняла свою оплошность и попыталась прибавить ходу, я уже схватил ее за руку. Со всех сторон на нас встревоженно пялились оторопевшие студенты, но мне было плевать.
– Ася, – повторил я, бестактно притягивая ее к себе. Я был полон решимости рассмотреть ее, наконец, как следует, чтобы наверняка убедиться в том, что не ошибся.
Она с ненавистью впилась в меня взглядом и яростно рванулась. Тут мне почудилось, что у меня закружилась голова: ее рука легко провалилась куда-то вниз и выскользнула из моих непроизвольно разжавшихся пальцев; а сама она отскочила назад на добрых два метра и замерла там, не отрывая от меня пронзительных глаз. Я остолбенело поднял с пола обрубок руки с кистью и опасливо поднес к носу. Протез?!
– Сейчас же верните! – выкрикнула она дрожащим от возмущения голосом. – На н-нас смотрят!
Я затравленно огляделся. На месте происшествия уже сгрудилась нехорошая толпа.
– Простите, что испугал вас, – выдохнул я. – Вот, возьмите, вы обронили…
Я протянул протез. Она боязливо сделала шаг вперед, выхватила его, и стала, не глядя уже на меня, прилаживать ремешки на место – причем получалось у нее из рук вон плохо (наблюдая за ее мучениями, я не удержался от грустного каламбура). Собравшиеся вокруг начали расходиться – сам того не ожидая, я выдал им удовлетворительное объяснение своей дикой выходки. Ну потерял человек вещь, не заметил, а этот… взялся ее догонять, чтоб вернуть – что же здесь такого? Слава Богу, зазвенел звонок, призывающий на пару, и через минуту рядом с нами не осталось никого.
Девушка отчаялась правильно застегнуть все нужные пряжки, и бессильно опустила правую, здоровую руку вниз. Левая рука со свисающим протезом выглядела жутко, будто переломленная пополам. Глаза угрожающе наполнялись слезами.
– Давайте помогу, – неудачно предложил я.
– Не т-трогайте меня! – строго сказала она. Теперь у меня не оставалось никаких сомнений: если я и забыл, как она выглядит, то этот ломкий, звенящий голос я бы не перепутал ни с чьим другим. Это было невозможно, но это было так: это была она.
Я шагнул навстречу, но она снова резко отшатнулась, всплеснув руками (при этом оторванная конечность крутанулась в воздухе, махнув мне ладонью), неловко наступила сама себе на носок ботинка, и, как давеча, грохнулась на пятую точку. Смех смехом, но все это становилось невыносимым. Я, презрев смущение, подхватил ее подмышки, поднял на ноги и втащил в ближайшую, к счастью незапертую, аудиторию. Здесь было пусто, и никто не мог помешать нам объясниться. Посадив всхлипывающую Асю на край парты, я присел перед ней на корточки.
– Ты – Хомячкова Ася, верно? – мягко спросил я.
Она кивнула, закрыв лицо пустым рукавом левой руки.
– Ты помнишь меня?
– П-помню, – сказала она в нос. – Вы же сами спрашивали на лекции, кто я такая.
– А почему ты сейчас убегала от меня?
– Какое вам дело!
– Знаешь, я ничего не понимаю. Да перестань же рыдать, ради Бога! Ничего страшного не происходит… Просто помоги мне разобраться. Пожалуйста.
Она не ответила, и я тяжело вздохнул.
– Я знал одну девушку, которую тоже звали Ася Хомячкова. И на которую ты очень-очень похожа. Это ты, Ася?
Она снова молчала, неподвижно глядя на меня.
– Это ты?..
– Да к-какая разница! – замотала она головой так, что ее волосы разлетелись пушистым облаком. – Оставьте меня в покое! Неужели вы могли подумать, что я… вы… П-после всего, что вы сделали со мной?!.
– Что же я сделал?!
– Не п-помните? – зловеще протянула она, уставившись на меня широко раскрытыми глазами, в которых стремительно высыхали слезы. – Так вспоминайте! Вспоминайте же!
Она вдруг наклонилась вниз, обхватив меня здоровой рукой за шею. Не удержав равновесия, ткнулась мокрой щекой в мою, и коротко бросила:
«…Давай поженимся!»
И случилось странное и страшное. Эти простые, такие неуместные сейчас слова заставили меня дернуться вбок, да так, что я чуть не завалился на пол: чтобы устоять, мне пришлось опуститься на колени. Внутри меня, откуда-то из-под сосущего желудка, бурным, отвратительно свежим водоворотом ринулись вверх забытые эмоции, звуки, запахи и ощущения. Еще не понимая, что происходит, я знал, что они несут с собой какое-то страшное откровение, которое тщательно скрывалось моим сознанием много лет, мутную тайну, которая должна была сокрушить мою личность, и, предчувствуя этот удар изнутри, я закрыл глаза и вцепился в волосы пальцами.
Я вспомнил.
* * *
– Я завтра уеду, – сказала Ася.
– Куда? – рассеяно спросил я. Не то, чтобы мне было сильно интересно.
– Домой.
– Зачем?..
– У мамы н-ноги совсем никакие. Надо помочь… с картошкой. И вообще.
Я лениво посмотрел на нее. Вся она была чистенькая, опрятная, скромная. Скучная. Скучным был однотонный шерстяной сарафан с синими пуговками, и целомудренно теплые молочные колготы, обтягивающие пухлые икры, и закрытые туфли с пряжками бабушкиного фасона, и волосы, гладко заколотые в немудрящий узел, и бледное лицо, для которого любая косметика была запретным плодом из-за непременной аллергии. Школьница-заучка на линейке, разве что бантов не хватает. Непорочность, возведенная в занудство. Были времена, когда эта постная невинность будила во мне запретные, порицаемые мной самим, но невыносимо жгучие желания: своего рода либидо, настоянное на родительском умилении. Это работало, пока мы встречались урывками, скрываясь от всех, и закончилось ровно через неделю после того, как мы, в той же обстановке строжайшей и неясной мне тайны, стали вместе снимать квартиру. После наступил тягостный период длиной чуть ли не в год, когда вид любой мало-мальски яркой женщины, встреченной на улице, отзывался во мне уколом ревнивой зависти – непонятно только, к кому. Впрочем, потом появилась Нина… и стало полегче.
– Надолго?
– Не знаю… – она замялась, и это значило, что она стесняется о чем-то попросить. – Н-наверное, долго. Она же там одна. И к-картошка…
Я представил, как этот тепличный ангел, задрав попу кверху, копается детскими пальчиками в картофельной грязи, и поморщился.
– Далась тебе эта картошка, – хмыкнул я. – Имей в виду, я с тобой не поеду. Не завтра, по крайней мере.
Она промолчала, глядя себе под ноги. Я тоже посмотрел. При ходьбе она ставила носки туфель немного внутрь, и это всё еще было мило.
– Ася, я сто раз говорил, что у меня все не так, как у тебя, – я старался быть убедительным. – Я не могу просто взять и уехать в деревню. Меня все время ждут какие-то дурацкие люди. У меня работа, понимаешь? Неужели так сложно предупредить заранее?
И снова она не ответила, и я уже был уверен, что она молчит назло, транслируя свое недовольство напрямую мне в мозг. Чтобы пригасить раздражение, я дососал остатки пива и с грохотом швырнул бутылку в урну у тротуара. Затылок Аси чуть вздрогнул.
– Ладно, – мрачно заявил я, сдавшись. – Я приеду в субботу и мигом выкопаю всю твою картошку. Все, закрыли вопрос? Теперь ты не будешь дуться, как мышь на крупу?
Она, наконец, подняла голову и скептически задрала рыжую бровь:
– Да что ты завелся-то? Там картохи этой… на полдня. Сиди дома, отдохнешь хоть. Я п-просто задумалась, как мы теперь вообще будем – я там, ты здесь…
– Всё равно, – по инерции сказал я, остывая, – надо было раньше сказать. И мы могли бы что-то придумать. С нами и с твоей мамой.
– Ну вот, сейчас у т-тебя есть возможность что-то придумать, – печально улыбнулась она.
– То есть ты точно решила ехать?
– Да. П-прости.
Я вдруг почувствовал странное воодушевление. Мелькнула мыслишка о том, что если Ася будет торчать хрен знает сколько на матушкиных грядках, то, значит, Нина… Да нет же, болван! – я мысленно врезал себя по башке, ужасаясь собственной подлости. Всё, в жопу всех этих Нин, Оль, Лен, Насть и прочих шлюшек, которые спят и видят, как бы спустить перед первым встречным юбку. Хватит… Буду монашески сидеть один и писать свои долбанные рассказы, и может быть, если меня все оставят в покое, то начнет что-то получаться. Максимум – пиво по вечерам… И вообще, подумал я, радоваться можно только тому, что небольшая разлука пойдет нам обоим на пользу. Буду приезжать к ней… ну, скажем, на выходных. Или через выходные. И все будет хорошо.
– Ты не скучай, пожалуйста, – тихо сказала Ася. – Я же все равно буду с тобой, п-просто издалёка. И буду думать о тебе все время. Буду приезжать к тебе на выходных… И все будет по п-прежнему. Да?
– Нет уж, – вздохнул я. – Лучше я к тебе. Через выходные…
– Хорошо… я тебя люблю.
– Я тоже.
Мы молча пошли дальше. Ежевечерний променад, мать его. Ася считала такие прогулки полезными для фигуры (она находила себя полноватой, и, черт возьми, была права в некоторых деталях – хотя сам я в глубине души признавал, что ее округлые формы при близком контакте гораздо приятнее селёдочных ребер иных диетических красавиц). Ну а мне, в то время еще не озабоченному своей внешностью, в качестве мотивации позволялось прихлебывать во время моциона из бутылки. Я полез в рюкзак за очередной, третьей или четвертой порцией, предложил жестом Асе – она отказалась, немного по-птичьи покрутив головой.
– Ты точно не будешь грустить? – с сомнением спросила она.
– Не дождешься, – попытался пошутить я, но вышло слишком черство, и она, кажется, теперь уже точно обиделась.
Сквозь алкогольную дымку в моей душе внезапно прорвалась щемящая жалость. Как же бедняжке Асе не повезло! Такой непутевый мужик рядом с ней, беленькой, маленькой, аккуратной, и никуда уже не денешься: от первой любви, как понимаете, самой сбежать невозможно… Да тут еще и мама эта больная, и вообще – скажите мне на милость, ну в чем может быть смысл жизни такого хрупкого, милого, но совершенно незначительного существа? Что ждет ее впереди, кроме разлуки со мной и картофельной ботвы? Кто, если не я, сможет сделать ее счастливой – пусть и положив на это собственную, еще, может быть, интересную жизнь? Никто. Так что давай, приятель… скучно, не скучно, а это твоя единственная и неповторимая женщина. Именно она, а не беспечная потаскушка Нина. Так что возьми себя в руки и сделай уже для нее что-то стоящее.
Почувствовав настоятельную потребность сказать что-то приятное, я притормозил и аккуратно поставил пиво на асфальт:
– Послушай, Нина… – радостно начал я, и тут же осекся, холодея. – То есть, тьфу, Аська!
Пока до нее не дошло, я выпалил первое, что пришло в голову:
– Давай поженимся!
Я схватил ее за руки (обе живые, теплые), и наклонился, чтобы поцеловать, но она скривилась от запаха перегара и вырвалась. Я ощутил себя конченным идиотом.
– П-протрезвей сначала, милый, – пробормотала она, судорожно вжав подбородок в грудь и, резко развернувшись, шагнула с тротуара на переход.
Я, остолбенело отвесив челюсть, смотрел, как она убегает от меня – кажется, ей было все равно, в какую сторону, лишь бы подальше, и не мог взять в толк, что ее задело – то ли моя оплошность с именами, то ли пьяная неуместность моего матримониального порыва. А она уже почти дотопала своими нервными, недевичими шагами до другой стороны улицы, и было, наверное, глупо бросаться ей вслед. И, когда ее светлые колготки мелькнули в последний раз, перепорхнув над поребриком, раздался отвратительный скрежет, и звон, и рядом с ней возник из ниоткуда фургон с бессмысленной тупой мордой. Он пошел боком, отчаянно тормозя, чудом остановился в считанных сантиметрах перед Асей, и вдруг, уже замерев, приподнялся на два колеса и обрушился вниз всей своей многотонной тушей. Треснул тент, разорвав изнутри намалеванное на нем веселое усатое лицо, и на Асю сверкающим на солнце потоком хлынуло грохочущее море зеленых пивных бутылок.
– Ася! – по-рыбьи разинул я рот, но не выдавил не звука. Я вдруг понял, что уже всё. Всё закончилось. Бежать, спасать, кричать больше не имело смысла.
…Но это было еще не всё. Я знал, что в этом муторном воспоминании меня ждет еще немало гадких подробностей.
Деревянными, ходульными шагами я заковылял к перевернутой машине, но остановился, чтобы не замочить ноги: вокруг бурно растекалась пенная лужа, от которой – вот незадача! – шел пряный, плотный, вкусный запах. Я увидел гору битого стекла, из которой торчала только одна ступня в туфле с бабушкиной пряжкой – все, что осталось от моей Аси. Из кабины, натужно матерясь, выкарабкивался водитель с перекошенным, разбитым лицом. Я встретился с ним взглядом и тихонько отошел в сторону. Присел на асфальт.
На меня, к счастью, никто не обращал внимания. Вокруг появилось много людей, они бегали, звонили, ругали водителя, который тоже кому-то звонил и размахивал руками, приезжала милиция, и скорая, и может быть даже пожарные, и все это вертелось и мельтешило вокруг меня совершенно беззвучно, словно я смотрел немое кино. А потом крики пробились сквозь кокон из глухой стекловаты, обмотавшей мою голову, и вдруг выяснилось, что Ася еще жива.
Ее увезли – я благоразумно заставил себя отвернуться, чтобы не видеть, как ее распластанное тело достают из-под груды колючих осколков и несут в машину, – но я каким-то чудом сообразил выяснить, куда ее увозят. И механически, без надежд и мыслей, поплелся следом.
Двое суток я, не сходя с места, провел на скамейке рядом с больницей. Это было совершенно бесполезно и жалко – в интенсивную терапию, конечно же, никого не пускали – да и кто я был такой? Не родственник, не муж, просто пыльный и грязный от ночевки на улице хрен с горы. В эту безвременную пору я сошелся со Стасом – до этого Ася никогда нас не знакомила, чего-то стесняясь, но он сам выудил мой номер из телефона, отданного ему вместе с разрезанной сумкой и комом окровавленной одежды. Мы мало тогда общались: он появлялся рядом или звонил раз в день, сухо сообщая, что все без изменений, а потом снова пропадал, решая какие-то вопросы. У меня было острое чувство зависти к нему, потому что он, как мне представлялось, занимается Асиным спасением – ищет специальных врачей, с кем-то о чем-то договаривается, занимает какие-то деньги, а я сижу в отупении в ледяном сквере у реанимации.
Потом я, вроде бы, пришел в себя. Осознал, что здесь ничем не помогаю, вернулся в нашу с Асей квартиру, вымылся, поел, смог худо-бедно поспать, и постепенно стал успокаиваться. Шли дни и ничего нового, страшного, не происходило. Я даже решился сделать уборку, презрев детские суеверия. Аккуратно раскладывая Асины вещи по местам, прикасаясь к ним и чувствуя ее легкий запах, я почти убедил себя в том, что все будет в порядке.
Я вернулся на работу и занялся обычными делами – сначала через силу, не понимая, зачем и за что хвататься. Затем, ощутив свою полезность, увлекся, да так, что временами забывал о горе. Я даже решился съездить в командировку в соседний город, решив, что за пару дней точно ничего не случится. Я помню, что ужасно долго добирался на такси (университет, зная о моем несчастье, расщедрился – вместо того, чтобы отправить меня на обычном поезде) и к концу пути устал как собака. Это радовало, потому что отвлекало, и когда, заселившись в гостиницу, я вышел на вечерний балкон со стаканчиком лечебного коньяку и сигаретой, то наконец-то почувствовал, что жизнь продолжается.
Стоит ли говорить, что в эту ночь Ася умерла.
