Czytaj książkę: «Диалог пятого среди трех из квартета», strona 5

Все рефлексы ее так же неуклюжи, как тогда в школе на скамейке после красного письма. Там я с наслаждением от сконструированной нелепости выслушивал диагнозы свои из уст будущей шлюхи. Ничего не изменилось, по крайней мере, я не помню, чтобы что-то менял.

Я представляю себя жертвой. И убийцей. Моя жертва, которой я себя представляю, ее пустой взгляд говорит – он перерезал мне горло, рассек упругость моей кожи, разорвал эти тысячи тонких сплетений, составляющих мой организм. Неужели я всегда была такой хрупкой? Он перерезал мне горло. Я ничего не вижу, ни о чем не думаю, не говорю всего этого, разумеется. Я не слышу, я не дышу. Эта связка, которую так привычно еще называть собой, это Я – разомкнуто, несовместимо с жизнью.

Я, что еще совместимо, – Я убийцы. Я стою и смотрю на умиротворение, коему она сподобилась. Мне хочется поцеловать ее, пока она не распалась. Я смотрю на эту грудь и мечтаю о молоке. Думаю, что мог бы – будь она способна…

Преображая распад этого тела, к какому слову я сведу сегодня ее бессмертие? Мне слишком часто случалось сводить человека к одному единственному слову, которое однажды просто уходит из употребления. Больше нет человека. Ты возразишь, быть может, мне, что суть человека – молчание. Да, это звучит ласково и уютно. Но в истине нет уюта, – молчание слишком хрупко и телесно, оно прервется прежде, чем ты дочитаешь это слово.

Была б возможность снова стать мне первой страницей, трогательной и нежной первой строкой. Я хочу вернуться и сказать любой возможной инкарнации твоей: друг, я ухожу – и статься точкой. Я не знаю, куда пойду и чем это для меня завершится. Возможно, я просто умру, оставив автора безгласным и нагим перед лицом своего одиночества. Ему – бояться и трепетать. Самое страшное впереди. Старость и так далее. Но я не хочу об этом думать, не хочу знать о будущем, о грядущем, не хочу ничего знать. Это сводит с ума.

Ты вправе оставить здесь книжную закладку и выкурить сигарету или что-нибудь еще, помыть посуду, присесть пятнадцать раз, посмотреть рекламный блок своей пятиминутной медитации, мастурбации, молитвы, чашки чая или бокала вина, таблетки или музыки Моцарта, накричать на детей, поплакаться матери, похоронить отца, заготовить петлю на случай верного решения – я не знаю, какая мода будет в вечности, на которую притязает безрассудство моего демиурга, благо мне до нее не дожить, как и тебе, любезный читатель.

…Как и тебе, сынок.

Так больно возвращаться в прошлое, сколько там осталось нерешенных уравнений, невысказанных признаний. Сколько смерти я за собой влачу. Что страшнее на этом распутье: конец, который ждет меня, или смерть прошлого, от которой мне не уйти? Когда эти две точки пересекутся, я встречу тебя.

Кто бы мог протянуть мне руку и лечь со мной на земле? Ждать, пока не станешь весь пронизан корнями деревьев, пока не напьются они вполне, чтобы состариться на фасаде какого-то сарая или в молчании библиотек, выцвести на солнце смятым буклетом, сломаться спичкой в руках бродяги, так и не осуществив своего простого назначения – сгореть. Безликую тревогу о хлебе насущном я заменил великим трепетом последнего вздоха в минуты страсти, в минуты любви. Нечистую совесть я меняю на предсмертные вопли твоей матери, сынок. Потомок Авраама, чью руку никому не отвести. Лишь взгляд – во всесожжении. Сын, я занес свой нож. Я никогда не причиню тебе боли. Я сделаю это снова.

Избавь меня от любого намека на нестираемость. Моя приязнь к тебе бесповоротна и недолговечна, как осенняя листва. Как смею я тебе признаться, что жизнь моя оборвана? Что на ветру я листом жухлым, чтоб двор не в сор, сметен метлой казенной к прочим трупам, под аккомпанемент сутулого дворницкого кашля во всесожжении – разоблачен, разомкнут – сник. Моя приязнь к тебе – обман. Неужели ты не видишь, что мне не вырваться из этого тела, разорванного шрамами синтагм? Я так страдаю, мне так больно, весь надрыв, весь ущерблен, убей меня, сотри – во всесожжение.

Кто я? Животное? Влюбленный? Вечно влюбленное извращенное животное. Я хочу любить тебя, твое изувеченное тело, коснуться хоть взглядом. Я знаю твое имя. Твое имя знают миллионы. Я хочу посадить на кол миллионы. Оскоплять их, отрезать им языки. Я хочу лишить их возможности звать тебя, означать тебя своим означающим. Я хочу смерти и войны – так я люблю тебя! Молчание – это то, что не в моих силах вынести. Это твой дар. Твой дар – моя неудача, мое всегда-желание, то, что еще способно живить животное. Прощение невозможно, прощание невозможно. Ты мать? Ты не-мое-счастье, не-моя-ненависть, немая ненависть. Ты – рождающая в забвении – не-моя-кто-угодно! Забвение меня. Моя ΛΗΘΗ⁹.

Список дел незачатым потомкам:

☑ Убить отца

☐ Взрастить на могиле его древо жизни

☐ Срубить древо жизни

☐ Сподобить древесину целлюлозной бумаге

☐ Сплести страницы в книгу

☐ Читать ее на перекрестке трех сосен, сжигая листву, и молчать свой бесконечный диалог

☐ Сжечь книгу вместе с листвой

☐ Выродиться¹⁰

Эпитафия

Перед каждым словом я ставлю вопрос: что оно значит, и над каждым словом я ставлю показатель его времени. Где дорогая душечка Маша и где ее убогие руки глаза и прочие части? Где она ходит убитая или живая. Мне невмоготу. Кому? мне. Что? невмоготу. Я один как свеча. Я семь минут пятого один 8 минут пятого, как девять минут пятого свеча 10 минут пятого. Мгновения как не бывало. Четырех часов тоже. Окна тоже. Но все то же самое.

Александр Введенский

– Значит, не можешь?

– не хочу.

– не можешь вспомнить?

– если бы память вернулась ко мне…

– …разве не сошел бы я с ума?!

…Когда я вновь одолел диффузию век, на меня взирала собственная изношенная плоть. Еще живая. Сегодня я с трудом заполняю свои засмоленные пыльные легкие зноем миллионного города. Здесь – это где-то на излете сил, где-то шелушится кожа на лице, где-то темнеет зубная эмаль. Здесь – это когда боль в спине или в суставе твоя неразлучная спутница. Ты знаешь, что она одна останется с тобой до конца. Сосна, твое отсутствие, письма и разложение этого дряхлого и седого тела. Зачем все эти слова? Этот риторический цветок на нашей могиле. Если верить тому глупому греку, убеждавшему меня сквозь века, словно сказанное слово влачит за собой крест означаемого, раз от раза царапая мне небо, обжигая язык, умножая трещины обветренных губ, то я готов проглотить все эти слова, как всякий раз глотаю имя твое, как ты глотаешь семя, сына, всю мою жизнь со всеми вытекающими, дабы ошибки в моем ДНК не были совершены и не были так совершенны, как ошибки вроде нас с тобой. Идеей ошибки я, впрочем, соблазнен (я знаю, здесь ты на моей стороне). Еще со школьной, помнится, скамьи. Сел однажды, сделал ошибку, и дальше, как по Беккету: ошибись снова, ошибись лучше. Сутулая дама сидела за учительским столом и наслаждалась, оглашая оценки. Я узнавал это наслаждение, когда ресницы ее, сподобившись крыльям колибри, учащали свои совокупительные движения. А губы разрастались до размера аудитории, неровные, дребезжащие. Волнами переливались по ним эти слова, как на заплывшей жиром целлюлитной ляжке распоследней отставной шлюхи вибрирует кисель многоопытной кожи: ДВА! Эта два, материализуясь, превышала всякие допустимые размеры, всякий допустимый красный. Она смаковала, облизывала это слово, пока бриз ее слюны осеменял довольные и злорадные лица сидящих, сложа руки, на первых партах отличниц. И челку Х., что так любило сердце моего пубертата. Должно быть, они также мысленно ловили и проглатывали этот бриз, а с ним и весь диапазон их будущей надменности. Глотать все слова, все ошибки – писать лишь многоточиями, чтоб спотыкаться, чтоб каждая точка норовила свернуть мою глотку в нульмерный свой склеп. Точка, что свела бы к себе всю твою танатографию и всякое твое «ли?»: тебя ли, сына ли, ли ли, наше не-нас и всю мою не-любовь – в безмерное препинание вне времени и пространства. Ты и я в мельчайшем пикселе письма. Наш риторический цветок. Уходя, я оставлю тебе эту точку. Она станет для нас эпитафией, и я буду вечно об этом молчать.

[анти-послесловие]

Слезы психопомпа
Егор Дорожкин ¹¹

«Τίς δ’οιδεν, εί τό ζήν μέν έστι

κατθανεΐν, τό κατθανεΐν δέ ζην» ¹²

Хорошо известно, как высказывание Эпименида «Я лгу», представляя собой логический парадокс, пошатнуло древнегреческую истину. Спустя две с половиной тысячи лет рациональность нового времени не выдержала высказывания «Я говорю», вскрывающего психолингвистическую парадоксальность собственной речи. Однако сколь бы ни были сильны эти эффекты, еще более странным мраком сияет простое «Я есть». Претендуя на интимное и уникальное, оно растворяет единичность моего бытия в самом общем имени любого говорящего «Я», не оставляя никаких шансов на достоверность и приводя онтологическое утверждение «есть» к пустой лексической форме. Безличное полагается в пустое. Небытие субъекта в языке наслаивается на небытие языка в материи и открывает тем самым бездонность существования. Тревожно не оттого, что существование не может овладеть истиной или высказыванием, но в свете его несовпадения с самим собой. Язык, со всеми парадоксами истины, собственной речи и немоты единичного, предстает открытым местом несовпадений. И если существует бессознательное, то исключительно в качестве конфигураций подобного несоответствия, вытесненного на уровне речи, но активного на уровне бытия. Не коллективное бессознательное и не индивидуальное, а материальное, ибо «материя» является именем самой непрозрачности существующего в силу его неадекватности себе. Еще одно знаменитое высказывание «Я мыслю там, где я не есть, и я есть там, где я не мыслю» выступает не более чем структурно-аналитическим прерыванием картезианского «Мыслю, следовательно, существую» через все то же «Я говорю». Оно не достигает материального бессознательного, стоящего за простотой «Я есть». Бессознательное не говорит, а молчит на изнанке языка в качестве преломления собственной речи о материальность как таковую и указания на еще более сокрытую немоту – не вещь-в-себе и не темное божество мистиков, а бездну, в которою страшатся глядеть даже боги. Молчание самого молчания. Именно в невозможной встрече языка с материей бессознательное порождает смерть в качестве своего рода антиномии чистого разума.

Ведь что еще может быть столь глубоко связанным с тревогой субъекта как не смерть, и что столь же универсально маркирует человеческое присутствие в мире? Есть бессмертные боги и не ведающие смерти объекты, а есть люди, имя которым – смертные. Слишком возвышенны, чтобы не знать о своей смертности, но слишком жалки, чтобы ее избежать. В этом срединном положении разверзается вся бездонность существования; не в боге, не в доисторическом прошлом, не в постапокалиптическом будущем, нет, – бездна зияет в смертном. Будь уверен, ты умрешь, причем с такой степенью вероятности, каковой не будет обладать ни одно другое происшествие твоей жизни. Всех и любых событий могло не быть, но смерти не быть не может. Все принадлежащее тебе можно отнять или оно вовсе могло бы у тебя не оказаться, но смерть будет именно твоей. Смерть абсолютна. Однако смерть абсолютна для меня, но не для другого, хотя только другой может быть свидетелем моей смерти, которая для него есть смерть другого, а значит смерть как факт – это всегда смерть другого, коим никто не является. Другой выступает носителем истины бытия субъектом, от которой сам субъект как говорящее бытие оторван. Для меня смерть абсолютна и непостижима, но само мое бытие, отчужденное в языке, связано с нею тесней, чем с моим о нем представлением. «Меня не было», «меня не станет» и «я есть» – в равной степени неподвластные мне факты, выражающие онтологическое условие того, что субъект никогда не заболтается настолько, чтобы стать законченным высказыванием о себе. Навсегда останется трагикомический раскол между мной и моим бытием, а значит мной и моей смертью, где я оказываюсь не с противоположной стороны разлома, а самим его зиянием. Смерти нет. Как априорное отсутствие и как антиномия разума, смерть не дает никакого факта, производя лишь амбивалентные эффекты ужаса и наслаждения, агрессивности и любви. Смерть вообще не терпит достаточных оснований. Отсутствие в присутствии раскрывает само это присутствие, или, говоря иначе, бояться смерти, значит бояться самой жизни. В качестве антиномии такого рода, смерть выступает лишь интерфейсом тревоги – понятным и скрывающим под собой полное непонимание.

В действительности же подобное зияние, до всякого представления о смерти, заключено в материальности «Я есть» как неадекватности существования. И не столь важно, свяжем ли мы зияние бытия с небытием посредством «Ничто» спекулятивного мистицизма или с помощью «Танатоса» психоанализа – необходимую для нашего существования трещину это никак не ушьет. Она останется темным и теплым местом, манящим укрыться, но из удушающих лап которого хочется во что бы то ни стало вырваться. «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет». Отсюда смертельная тоска, всегда обитающая где-то рядом с субъектом, включая моменты, когда он сам об этом не подозревает. Платон узрел в ней намек на вечность, движущую время и его истины, а с другого конца истории ту же мысль спел Леонард Коэн: «Во всем есть трещина, ведь только через неё может проникнуть свет»¹³. Сколь бы ни были значимы фаллические символы в истории культур и в аутопсии субъекта, напряжение его означающего воздвигнуто зиянием абсолютной раны, родовых путей, геотравмы, негативности, агрессивности, зла. Светоносный храм Аполлона в Дельфах основан на темной расщелине, источающей дурман. Тоска Платона. Жестокость де Сада. Трагический пафос Ницше. Влечение смерти.

* * *

Пустота шелушится безымянными сущностями. Они преследуют молчание ночи где-то там, за кулисами видимого и говоримого. Чешуйки несуществования, забившиеся в зазоры между бытием и небытием, безыдейная шелуха, нечто абсолютно ненужное. Аура последнего, растворяющегося в пустоте отзвука мелодии – ни нота, ни пространство, ни смысл, а нечто неуловимое, без имени и места. Или то чувство, когда повторяешь несколько раз знакомое слово, фокусируешься на его материальности, и внезапно смысл таит, оставляя безъязыкий голос. По краям этих линий расположилась дисперсия самой материальности, преломленной через объективную силу абстрактного и являющая призраков несуществования. Неорганические, в большинстве своем холодные и пассивные, не-сущности способны прорастать, если им удается пустить корни в человеческом желании. Является этот симбиоз аномалией или же напротив сама душа есть ни что иное как результат неорганического роста в органическом, но как бы то ни было, порой их связь становится неразрывной. Плоды ее творят нового человека или, возможно, монстра, чье сердце не на стороне жизни, а за абстрактной линией, в грезах несуществования – герои, друиды, святые, но также и великие разрушители, настоящие садисты.