Czytaj książkę: «Клуб «Декстер»»

Пролог

Меня зовут Надя Филинцева, и это история о том, как я охотилась за маньяком, а поймала саму себя. Нет, я не была убийцей – по крайней мере, не в том смысле, в котором об этом пишут в криминальной хронике. Но иногда я думаю, что все мы в какой-то степени убийцы. Мы убиваем время, разменивая его на бессмысленную суету. Убиваем надежды, закапывая их под слоями повседневности. Убиваем детские мечты – свои и чужие. Особенно мечты наших собственных детей. И в этом смысле я, возможно, серийный убийца.

Я бежала от зеркал. Не в буквальном смысле, конечно, хотя были дни, когда даже случайное отражение в витрине заставляло меня отворачиваться и менять маршрут. Психоаналитик? Нет, не слышала. Слишком дорого, слишком лично, слишком… для тех, кто может позволить себе роскошь признать собственную слабость. А я не могла. Журналист-расследователь не имеет права на слабость, особенно женщина-журналист. Особенно мать-одиночка с двумя детьми, которая пытается доказать всему миру, что она чего-то стоит. Особенно та, кто видела слишком много тьмы на улицах города и продолжает всматриваться в неё, надеясь разглядеть проблеск истины.

Где начинается моя история? В тот момент, когда я впервые увидела фотографии жертв – размытые, нечеткие снимки с телефонов случайных свидетелей? Или когда редактор швырнул на мой стол пухлую папку с делом, от которого отказались все остальные журналисты? А может, всё началось ещё раньше – в тот день, когда я впервые поняла, что могу переступить черту ради хорошего материала?

Нет. Давайте начнем с конца – как в "Бойцовском клубе", который так любил мой бывший муж. Он постоянно цитировал этот фильм, словно это была его личная библия, кодекс чести разочарованного человека. "Я разбитое сердце Джека," – говорил он, когда я его расстраивала очередной командировкой или пропущенным семейным ужином. "Тебе звонит избитая совесть, слышишь?" – произносил он, указывая на молчащий телефон, когда я пропускала родительские собрания или дни рождения детей. Кажется, последняя фраза даже не из фильма – он либо сам её придумал, либо подхватил у кого-то из своих друзей-философов, которые собирались по пятницам в прокуренной кухне, чтобы за бутылкой водки обсудить, как прогнил мир и почему во всём виноваты журналисты вроде меня.

Итак, начнем здесь: побитая Рено Логан мчится по ночному шоссе, убегая из города N. Города, где мы оставили слишком много следов. Города, который теперь будет сниться мне в кошмарах – если, конечно, я когда-нибудь снова позволю себе роскошь сна. Туман стелется по полям, как призрачное море, временами выплескиваясь на дорогу молочно-белыми волнами. Мы прорезаем его, словно нож – застывшее масло, оставляя за собой разорванные клочья белесой мглы. Интересно, так же выглядит граница между явью и безумием? Между нормальностью и тем, во что превратилась моя жизнь?

Атмосфера в салоне – тяжелый запах гари смешивается с удушливым потом и металлическим ароматом страха. Как бы назвали такие духи маркетологи? О де паник?

Вика, моя четырнадцатилетняя дочь, сидит на переднем сидении. Её лицо в тусклом свете приборной панели кажется посмертной маской – бледное, застывшее, с темными провалами глаз, в которых отражается что-то, чего я не хочу видеть. Не хочу знать. Но знаю – потому что я журналист, а журналисты всегда знают больше, чем хотят. Больше, чем могут вынести.

– Почему вы это сделали? – мой голос звучит хрипло, будто я кричала несколько часов подряд. Может быть, так оно и было – последние дни слились в один бесконечный кошмар, где реальность и галлюцинации танцуют смертельное танго. – Что с вами не так? Я давала вам всё, что могла. Всё, чего не было у других детей…

Ложь. Я давала им материальные блага – новые телефоны, дорогую одежду, отдельные комнаты с компьютерами. Но я никогда не давала им того, в чём они действительно нуждались. Времени. Внимания. Любви, которая выражается не в подарках, а в тихих вечерних разговорах и совместных завтраках. Я была слишком занята, гоняясь за призраками чужих преступлений, чтобы заметить, как в моём собственном доме вызревает что-то тёмное и страшное.

– Я не знаю, мам, – отвечает Вика, и её голос звучит так по-детски, что у меня сжимается сердце. Как может этот невинный голос принадлежать той, кто… Нет, не думать об этом. Не сейчас. – Это просто случилось.

"Просто случилось". Как будто речь идёт о разбитой чашке или испорченном платье. Как будто можно случайно оказаться в том месте, в то время, с теми намерениями. Как будто существует какое-то оправдание тому, что произошло в подвале того заброшенного дома на окраине города N.

– Вам было скучно? – я почти кричу, потому что не могу, не хочу верить в простую истину: дети способны на страшные вещи, и иногда им для этого не нужны причины. Иногда тьма просто находит благодатную почву в юных душах, как сорняк пробивается сквозь трещины в асфальте.

– Нет, не из-за скуки. Это была игра, понимаешь? – Вика поворачивается ко мне, и в её глазах отражается свет встречных фар, превращая их в два колодца, полных нездешнего света. – Мы как будто понимали, что делаем, но одновременно не понимали… Как в компьютерной игре, знаешь? Когда ты делаешь что-то, но это не по-настоящему.

Только это было по-настоящему. Всё было по-настоящему: и крики, и кровь, и тот момент, когда я поняла, что мои дети… Что я опоздала.

Слёзы застилают глаза, размывая дорогу в калейдоскоп огней и теней. До Москвы ещё километров четыреста, и каждый из них – как отдельная глава в книге кошмаров. Туман становится гуще, превращая мир за пределами фар в непроницаемую стену. Мы словно движемся сквозь чистилище, пространство между реальностью и кошмаром, где каждая полоса тумана – это граница между "до" и "после", между нормальностью и безумием.

Впереди возникает мираж – сияющая вывеска автозаправки. 92-й бензин по 99 рублей за литр. Грабёж среди ночи, но выбирать не приходится – в этой глуши другой заправки не найти до самого рассвета, а рассвет – это роскошь, которую мы не можем себе позволить. Рассвет принесёт с собой новости, заголовки, ориентировки. "Разыскивается журналистка с двумя детьми". "Новые подробности в деле о пропавших подростках". "Шокирующие детали расследования".

– Остановимся здесь, – говорю я, и мой голос звучит чужим, механическим, как у автоответчика. – Если нужно в туалет…

Дети молчат, как будто их здесь нет. Как будто их никогда и не было, а я везу только призраков.

Останавливаюсь у колонки номер 13. Чёртова дюжина на взрывоопасной территории – как метафора всей моей жизни. Кто вообще ставит тринадцатый номер на бензоколонке? Это всё равно что подписать договор с дьяволом чернилами из собственной крови. Впрочем, разве не этим я занималась последний год? Последние года… сенсация! Мне нужна сенсация, нужно, чтобы моё имя прогремело во всей стране, в мире…

Фонари заправки отбрасывают неоновые блики на мокрый асфальт, создавая причудливый узор из света и тени. В этом рисунке мне чудятся лица – все те, кого я подвела, предала, не спасла. Все те, чьи истории я использовала как ступеньки к успеху. Интересно, видят ли мои дети те же лица? Или в их мире тени складываются в другие узоры, более тёмные, более зловещие?

– Сидите спокойно, – командую я, хотя знаю, что это бессмысленно. Когда дети решают что-то сделать, их не остановит ни материнский приказ, ни здравый смысл, ни даже страх последствий. Я думала, что знаю их – каждую черточку характера, каждую привычку, каждый каприз. Я ошибалась. Мы всегда ошибаемся, когда думаем, что знаем других людей. Особенно тех, кого любим.

В магазине при заправке пахнет затхлостью и дешёвым кофе. Покупаю шоколадки – те самые, которые любила Вика в детстве, до того как начала считать калории и говорить о своей фигуре. Воду в пластиковых бутылках – без газа (не дай бог мне ошибиться!). Капучино из автомата – напиток пахнет картоном и сухим молоком, но кофеин нужен мне как воздух. Как оправдание того, что я всё ещё функционирую, всё ещё притворяюсь нормальным человеком. А я не пью чёрный кофе.

Продавец смотрит на меня странно, когда я говорю про тринадцатую колонку. В его взгляде мелькает что-то – узнавание? подозрение? – и тут же гаснет, сменяясь профессиональным равнодушием. Сколько таких, как я, он видел за свою смену? Сколько беглецов, притворяющихся путешественниками? Сколько убийц, играющих роль обычных людей?

– Что-то не так с колонкой? – спрашиваю я, чувствуя, как холодеет затылок. Паранойя – старый друг журналиста-расследователя. Иногда она спасает жизнь. Иногда разрушает её.

– Нет девяносто второго, – отвечает он буднично, как будто это самая обычная ночь, как будто за окном не клубится туман, скрывающий все грехи мира. – Только девяносто пятый. Проблемы на НПЗ, знаете ли. Беспилотники.

Конечно, я читала об этом. Очередной взрыв на очередном заводе. СВО. Три заветные буквы тянуть руки от границы страны в эту глушь залетающими механическими птицами.

Возвращаюсь к машине с пакетом в руках и застываю. Пассажирская дверь открыта настежь, как рана в боку автомобиля. Как беззвучный крик в ночи.

– Вика? – зову я, и собственный голос кажется чужим, надломленным. – Вик?

Тишина. Только ветер гонит по асфальту обрывок газеты – танец мёртвой бумаги под неоновым светом. Забавно, как жизнь иногда подбрасывает такие метафоры: вот она я, гоняющаяся за историями, разрывающая чужие жизни на газетные страницы. А теперь моя собственная история разлетается по ветру, как эти обрывки.

Заглядываю внутрь машины. На заднем сидении – Виталик. Мой сын, моя плоть и кровь, мой личный Дориан Грей. Только его портрет – это моё отражение в зеркале заднего вида, искажённое тенями и угрызениями совести. Он держит связанную девочку так обыденно, словно это всего лишь очередная поездка с надоедливой младшей сестрой.

– Вики нет, мам, – говорит он голосом, в котором смешались детская невинность и что-то древнее, тёмное. – Она ушла.

Ушла. Какое простое слово для такого сложного действия. Люди уходят разными способами: захлопывают двери, растворяются в тумане, исчезают из жизни по капле, как вода из неплотно закрытого крана. Вика выбрала свой способ – исчезнуть в момент, когда я не смотрела. Разве не этому я её учила все эти годы? Не замечать её, пока она не исчезла окончательно?

Ругаюсь сквозь зубы, бросаю на заднее сиденье шоколадки и воду. Пластиковые бутылки глухо ударяются о сиденье – звук похож на сдавленные рыдания. Или это плачет связанная девочка? Иногда так сложно отличить звуки реальности от шума в собственной голове.

Закрываю дверь – тихо, аккуратно, словно укладываю спать ребенка. Когда-то я действительно так делала: проверяла обе детские комнаты перед сном, поправляла одеяла, целовала в лоб. Когда это прекратилось? В какой момент работа стала важнее? В какой момент я позволила тьме просочиться в щели между материнскими объятиями?

Продавец выглядывает из-за стеклянной двери магазина. В его взгляде – любопытство провинциала, для которого случайный ночной посетитель – событие, достойное упоминания за завтраком. Улыбаюсь ему, показываю большой палец. Всё в порядке, всё нормально. Просто мать везет детей домой после затянувшихся каникул. Просто журналистка возвращается с очередного расследования. Просто женщина, бегущая от правды, которая оказалась слишком страшной даже для той, кто зарабатывает на жизнь чужими кошмарами.

Заправляю машину девяносто пятым, хотя двигатель будет недоволен. Но у нас нет выбора – как и во всем остальном. Мы уже давно перешли точку невозврата, и теперь можем только двигаться вперед, всё глубже в туман, всё дальше от нормальной жизни. От той версии реальности, где я – просто успешная журналистка, а мои дети – обычные подростки со своими обычными проблемами.

Знаю, о чем вы думаете, глядя сквозь строки этой исповеди. Нет, мы не будем искать Вику. Не сейчас, когда девочку на заднем сидении все еще ищут. Не сейчас, когда каждая минута промедления может стоить нам свободы. Или жизни. Или тех крох человечности, что ещё остались в наших душах.

Вы спросите, что я за мать такая? Что за чудовище бросает собственного ребенка посреди ночи на богом забытой заправке, среди полей, где туман скрывает все грехи мира? Ответ прост и сложен одновременно: я та, кем меня сделала эта история. Та, кем я стала, балансируя на краю пропасти между профессиональным долгом и материнской любовью. Между желанием докопаться до правды и страхом того, что эта правда может уничтожить всё, что я считала реальным.

Туман сгущается, обволакивая машину как саван. Мы въезжаем в него, словно в портал в другое измерение, где нет ни правых, ни виноватых, а есть только те, кто ещё способен чувствовать боль, и те, кто эту способность утратил. Впереди четыреста километров ночи.

Девочка на заднем сидении всхлипывает – тихо, почти неслышно, как будто даже её страх боится потревожить тишину этой ночи. Виталик поправляет верёвки на её запястьях – заботливо, почти нежно, как когда-то поправлял бантики на своих плюшевых игрушках. Мой сын, мой первенец, моё отражение в кривом зеркале родительских амбиций.

– Всё будет хорошо, – говорит он ей тем особым тоном, которым обычно успокаивают напуганных животных. – Мы просто играем. Ты же любишь играть?

И я вспоминаю все те разы, когда слышала похожие фразы из его комнаты, доносящиеся сквозь шум механической клавиатуры и гул компьютерного кулера. Все те разы, когда списывала странные звуки на особенности подросткового возраста, на компьютерные игры, на что угодно, лишь бы не задавать вопросы, ответы на которые могли разрушить хрупкую иллюзию нормальности.

А теперь мы здесь – посреди ночи, посреди нигде, между всеми возможными версиями будущего, и каждая из них пахнет горем и типографской краской. Завтра эта история появится в новостях, и другие журналисты будут рвать её на части, выискивая сенсационные детали, пытаясь понять, как такое могло случиться. Как обычные дети из приличной семьи могли…

Но разве бывают обычные дети? Разве бывают приличные семьи? Или это всё – просто удобные ярлыки, которые мы навешиваем на реальность, чтобы не сойти с ума от её сложности?

В салоне машины время течёт иначе – густое, вязкое, как смола, оно затягивает нас всё глубже в эту ночь. Каждая секунда растягивается в вечность, наполненную тихим дыханием трёх человек, из которых только один ещё помнит, каково это – быть невинным. И это не я, и не мой сын.

Фары встречных машин всё реже прорезают туман – на этом участке трассы мы почти одни. Одиночество всегда было моим верным спутником, но сейчас оно ощущается иначе. Оно стало осязаемым, как третий пассажир, притаившийся между сиденьями, наблюдающий за нами с молчаливым укором.

– Мама, – голос Виталика из темноты заднего сиденья звучит почти как в детстве, когда он будил меня среди ночи из-за кошмаров. – Как думаешь, Вика вернётся?

Вопрос повисает в воздухе, как дым от несуществующей сигареты. Я никогда не курила, но сейчас почти чувствую фантомный привкус никотина на губах. Может быть, это вкус тех слов, которые я проглатываю вместо ответа.

– У неё нет выбора, – наконец говорю я, и эта ложь оседает на языке горькой пылью. У Вики всегда был выбор. У всех нас он был. Мы просто предпочитали верить в обратное, потому что так проще – считать себя жертвой обстоятельств, а не автором собственного кошмара.

Связанная девочка на заднем сидении издаёт звук – не плач, не стон, а что-то среднее между вздохом и молитвой. Интересно, о чём она молится? О спасении? О быстрой смерти? Или о том, чтобы проснуться и обнаружить, что всё это – просто дурной сон?

Я тоже молюсь, впервые за много лет. Но мои молитвы больше похожи на торг с совестью: если мы выберемся из этого живыми, если сможем всё исправить, если… Впрочем, некоторые "если" слишком тяжелы даже для молитв.

Спидометр показывает 110 километров в час – быстрее нельзя, медленнее опасно. Мы балансируем на лезвии ножа между необходимостью бежать и желанием не привлекать внимание. Как будто вся моя жизнь была подготовкой к этому моменту – к искусству быть незаметной, оставаясь на виду.

Туман сгущается, и в нём растворяются все тени моего прошлого – журналистские расследования, громкие статьи, профессиональные награды. Всё, чем я так гордилась, оказалось дымовой завесой, за которой пряталась настоящая история. История о том, как слепота может быть не просто метафорой, а диагнозом. Профессиональным диагнозом журналиста, который так увлёкся поиском монстров в чужих домах, что проглядел, как они завелись в его собственном.

– Мы почти выехали из тумана, мам, – говорит Виталик, и в его голосе слышится что-то похожее на надежду. Или на её искусную имитацию – он всегда был хорош в имитации нормальности.

Я киваю, хотя знаю: из этого тумана нам не выбраться никогда. Он уже внутри нас – в наших венах, в наших мыслях, в наших снах. Особенно в снах.

Я – Надя Филинцева, и это моя история. История о том, как я охотилась за правдой, пока правда не начала охотиться за мной. И знаете, что самое страшное? Иногда монстры, которых мы ищем, оказываются не просто реальными – они оказываются роднее, чем мы готовы признать.

А девочка на заднем сидении… что ж, её история только начинается. Как и моя. Как и все истории, которые начинаются с конца.

Глава 1. Последний поезд

Последний поезд всегда пахнет отчаянием.

В полупустом вагоне метро ночь размывает лица пассажиров, превращая их в смутные отражения в чёрных окнах. Я смотрю на своё – бледное пятно с провалами глаз – и думаю о тех, кто не успел на этот поезд. О тех, кто остался там, в темноте перронов, где эхо шагов звучит как метроном, отсчитывающий чужое время.

Рабочий день закончился часов восемь назад. Нормальные люди давно дома, спят в тепле и уюте своих квартир. Я же торчу в редакции до последнего – привычка, выработанная годами. Дома ждут дети, но они привыкли к моему графику. Привыкли засыпать без сказки на ночь, без поцелуя в лоб. Лучшая подруга говорит, что я разрушаю их психику своим отсутствием. Может быть. Но лучше так, чем показывать им, как их мать трясётся по ночам от кошмаров.

Три станции до конечной. Вагон покачивается, убаюкивая и завораживая. В такие моменты реальность истончается, как старая газетная бумага, и сквозь неё проступают тени прошлого. Они всегда приходят в ритме стука колёс: тук-тук, тук-тук. Как пульс. Как сердцебиение загнанной жертвы.

Сегодня я снова облажалась в редакции. Главред орал так, что стёкла дрожали: "Филинцева, ты журналист или сраный Достоевский? Где факты? Где цифры? Кому нужны твои психологические портреты маньяков?" А мне плевать. Я знаю: за каждым преступлением стоит история. За каждой историей – человек. Даже если этот человек – чудовище.

Достаю блокнот – старая привычка, ещё с тех времён, когда верила, что правда спасёт мир. На последней странице – заметки о новом маньяке с Юго-Запада. Почерк прыгает в такт движению поезда: "Третья жертва… следы удушения…"

Напротив, через проход, сидит женщина с фиолетовыми волосами. Спит, откинув голову. На шее – татуировка: змея, кусающая свой хвост. Уроборос. Вечное возвращение. Я невольно тянусь к собственной шее, где под воротником свитера прячутся тонкие шрамы. Следы другой истории, которую я ещё не готова рассказать.

Утром звонила мать. Её обычное: "Надюша, тебе тридцать пять, пора снова замуж. Дети без отца не вырастут". Она не знает. Никто не знает. Даже в суде я не рассказала всего – только то, что можно было доказать побоями и справками. Остальное… Остальное живёт во мне, как осколок стекла под кожей. Я научилась с этим жить. Почти.

Поезд резко тормозит. "Китай-город" вспыхивает неоновым светом, режущим глаза. На платформе – только тени и отражения. И вдруг – движение. Мальчишка в ярко-оранжевом жилете службы доставки вваливается в вагон, спотыкаясь о собственные ноги. Термосумка за спиной покачивается, как горб. Его лицо искажено то ли страхом, то ли болью.

Разве их ещё пускают в метро? Они же давно катаются на своих электроциклах и самокатах по поверхности.

Наши глаза встречаются. В его взгляде – та же загнанность, которую я каждое утро вижу в зеркале. Что-то внутри меня отзывается на этот взгляд, как камертон. Мальчишка дёргается, словно хочет что-то сказать, но двери закрываются с шипением, похожим на выдох раненого зверя.

Я знаю этот взгляд. Знаю это отчаяние. Оно живёт под кожей, как паразит, питающийся твоими страхами. Мои пальцы сжимают блокнот до боли. На последней странице, под заметками о маньяке, появляется новая запись: "Мальчик в оранжевом. Служба доставки. Китай-город. 01:36"

Мальчик прислоняется в проход между двумя вагонами – садится на корточки, ставя термосумку рядом на пол.

Что-то не так с этим мальчишкой. Он измучан, он загнан в угол. Очевидно, что ему некуда идти. Я борюсь со своим демоном жалости. Я говорю ему, что в Москве невозможно оставаться эмпатичным и сочувствующим. Всем не поможешь – таков уж девиз этого города. Каждый здесь думает только о себе, да ещё, пожалуй, о своей семье.

Протухший город уставших людей. По утрам набиваются на конечных станциях, стараясь занять такие места, чтобы не приходилось уступать их случайным бабулькам, забредшим на одной из срединных станций. Залипшие в своих телефонах, в наушниках. Я пытаюсь делать вид, что я такая же… но мой взгляд всегда ищет, ему слишком тесно в экране смартфона.

Кажется, я одна вижу этого паренька в оранжевой робе служителя ордена потребления. Все давно перестали их замечать: стоит человеку надеть форму службы доставки, хоть жёлтой, хоть зелёной, хоть серо-буро-малиновой, как он сразу превращается в функцию и теряет человечность в глазах окружающих. На едущего на электроцикле персонажа можно только поругаться, если он проезжает слишком близко или бибикает тебе, когда ты этого не ждёшь, но никак не возможно видеть в нём человека. К сожалению.

Демон побеждает. Я поднимаюсь с седушки, преодолеваю расстояние до мальчишки, который положил руки на колени, а голову на руки и, кажется, пытался уснуть. В нос ударяет запах – пот и ещё какой-то набор непонятных ароматов.

– Эй,– говорю тихо. – Ты в порядке?

Он вздрагивает, как от удара. В расширенных зрачках отражаются диодные огни несущегося во тьме поезда. На рукаве его куртки я замечаю странный знак – спираль, закручивающуюся внутрь. Не придаю этому значения.

– Д-да, – неуверенно шепчет паренёк одними губами.

Женщина с фиолетовыми волосами просыпается, окидывает нас мутным взглядом и демонстративно отворачивается. Типичная московская реакция – не вмешиваться, не замечать, пройти мимо. Я сама такая. Была. До того случая.

– Как тебя зовут? – спрашиваю, доставая из сумки бутылку воды.

– К-кирилл, – его руки трясутся так сильно, что вода проливается на куртку.

Я ещё не сделал на этом акцента, но, вероятно, вы уже всё сами решили про внешность паренька. Думаю, вам представился азиатской наружности смуглый пацан лет двадцати с чем-то. Но нет, этот мальчик был обычным русским мальчиком. Таких крурьеров-доставщиков можно встретить летом, когда они подрабатывают, чтобы заработать себе на плейстейшн или скопить денег для свидания. Сейчас же был ноябрь, не время для подростков.

– Кирилл, тебе нужна помощь? Может, вызвать скорую? Полицию?

При слове "полиция" его глаза расширяются от ужаса. Он судорожно мотает головой:

– Нет-нет-нет! Пожалуйста… Они найдут… в смысле, нет, не нужно ничего…

Знакомая паника. Я сама когда-то так же боялась полиции. Боялась, что не поверят. Что решат – сама виновата. Или хуже – поверят, но ничего не сделают. Иногда бездействие страшнее предательства.

– Хорошо, без полиции, – киваю. – Давай просто поговорим. Ты откуда?

– Из N… Город такой… Далеко…

– Ого, далеко ты забрался. И давно в Москве?

– Три дня… Я думал… думал город большой – здесь легко спрятаться. Но оказывается, спать-то мне здесь негде.

Проблемы с законом? Наркотики? Или что-то серьёзнее? Мой журналистский радар вибрирует, как сумасшедший. Но сейчас не время для вопросов. Мальчишка явно на грани.

Следующая станция – моя. За окном мелькают огни "Таганской". Я достаю визитку, протягиваю ему:

– Вот, возьми. Я журналист. Если захочешь поговорить – звони в любое время.

Он берет карточку трясущимися пальцами, прячет в карман. На запястье мелькает синяк – тёмный, свежий.

– Выходи со мной, – говорю внезапно для самой себя. – У меня есть диван и горячий чай. Выспишься, придёшь в себя, а утром решим, что делать дальше.

Часть меня кричит, что это безумие. В моей квартире дети. Я ничего не знаю об этом пацане. Но другая часть – та, которая всё ещё помнит вкус собственной крови и звук рвущейся верёвки – не может пройти мимо.

Кирилл смотрит на меня долгим взглядом. В его глазах плещется что-то тёмное, бездонное. На секунду мне кажется, что я вижу в них отражение своих собственных демонов.

– Я… я не могу. Боюсь, вам будет плохо, если вы мне поможете.

Поезд начинает тормозить. Моя разумная часть кричит мне: "Отступи. Забудь. Спрячься." Но я уже приняла решение. Но демоны уже взяли верх.

– Пойдём, – говорю твёрдо, протягивая руку. – Я знаю, каково это – бежать. И знаю, каково это – когда некуда бежать.

Кирилл колеблется. Двери открываются. Поток людей – последних пассажиров этой ночи – выносит нас на платформу.

– Я… я не должен… Но… – он запинается, оглядываясь по сторонам. На его лице застыло выражение загнанного зверя.

– Эй, – я беру его за плечи, заставляя посмотреть мне в глаза. – Послушай. Что бы ни случилось, чем бы ты ни занимался – сейчас это неважно. Важно то, что ты жив. А с живыми людьми всегда можно что-то решить. Я сама решила тебе помочь.

Наверное, со стороны мы выглядим странно: взрослая женщина и перепуганный подросток в оранжевом жилете, застывшие посреди пустеющей станции метро. Но мне плевать. Я слишком хорошо помню, как сама стояла на краю, не зная, куда идти. Помню, как важно в такие моменты, чтобы кто-то просто протянул руку.

– Хорошо, – шепчет он наконец. – Хорошо.

Мы поднимаемся по эскалатору. Кирилл идёт за мной, как тень, крепко прижимая к себе термосумку. Ночная Москва встречает нас промозглым ветром и моросящим дождём. Где-то вдалеке воет сирена.

Я достаю телефон. Три пропущенных от Вики. Сообщение: "Мам, ты где? Таня говорит, у тебя задание". Следом голосовое от Виталика: "Ма, тут эти придурки из десятого "Б" опять к Вике доебываются в инсте. Я им ответил. Только не злись, ладно?"

Тринадцать лет. Господи, когда они успели так вырасти? Кажется, ещё вчера я укладывала их спать, читала сказки… А теперь у них своя жизнь, свои тайны. Виталик защищает сестру, как взрослый мужчина. Вика пытается быть сильной, как я. Иногда я ловлю её взгляд в зеркале – она красит глаза, как я, хмурится, как я. Учится быть несгибаемой. Я не знаю, радоваться этому или плакать.

Набираю Таню, няню:

– Прости, что я опять поздно. Можешь ещё побыть ещё немного? Уже совсем скоро буду.

– Надя, они же не маленькие уже, – в голосе няни слышится упрёк. – Виталик весь вечер в своём ноутбуке. Говорит, программирует что-то. А Вика… она какая-то странная последнее время. Сидит в своей комнате, рисует эти свои… специфические картинки.

Я знаю. Видела её альбом. Темные фигуры, искажённые лица. "Это же готика, мам! Это модно!" Но я-то вижу: она рисует мои кошмары. Те, о которых я никогда не рассказывала. Дети всегда чувствуют. Всегда знают.

– Всё нормально, Тань. Я скоро буду.

Кирилл мнётся рядом, теребя лямку своей термосумки. Он ненамного старше моих детей. Может, на четыре года, может даже меньше. В другой жизни они могли бы дружить. В другой жизни я могла бы быть просто матерью, а не той, кто видит чудовищ в темноте.

– У вас дети? – спрашивает он тихо, когда мы идём по пустой улице.

– Да. Близнецы. Тринадцать лет.

– И вы… вы не боитесь? Приводить незнакомого человека…

Я усмехаюсь. Если бы он знал, чего я действительно боюсь. Не его – измученного, дрожащего мальчишки. Конечно, я боюсь того, что моя одержимость чужими монстрами однажды привлечёт их к моим детям. Боюсь, что рисунки Вики – не просто временное увлечение, а Виталик… что однажды его желание защищать сестру приведёт его туда, откуда нет возврата.

– Я журналист, – говорю вместо этого. – Я умею читать людей. И я вижу, что ты не опасен. По крайней мере, не для нас.

Он опускает голову. В свете фонаря его лицо кажется восковой маской.

– Вы ошибаетесь, – шепчет он. – Я… я сделал нечто ужасное. Там, в N…

– У всех есть свои кошмары, Кирилл. Главное – не дать им победить.

Мы подходим к моему дому. Старая пятиэтажка дышит теплом жёлтых окон. Где-то там, на третьем этаже, мои дети ждут возвращения матери, которая снова притащила домой чужую беду. Но разве у меня есть выбор?

***

Дом встречает нас полумраком и тишиной, похожей на старую паутину – кажется, тронь, и она зазвенит. В коридоре горит единственная лампа: маленький светящийся гриб, который Вика притащила с барахолки. Она говорит, он похож на гриб из "Последних из нас". Я делаю вид, что понимаю эти отсылки. А сама стараюсь не думать о том, как грибы разрастаются в темноте, пожирая всё живое.

– Проходи, – шепчу Кириллу. – Только тихо.

Он замирает на пороге, словно вампир, ждущий приглашения. В тусклом свете его оранжевый жилет кажется неуместно ярким, как пятно свежей крови на больничной простыне.

– Мам? – голос Виталика из его комнаты разрывает тишину. Слышится звук захлопывающегося ноутбука. – Ты чего так поздно?

– Спи, солнце. Поговорим утром.

Но он уже выходит в коридор – длинный, нескладный, в своей неизменной футболке с мультяшными персонажами. Замирает, увидев Кирилла. Его глаза сужаются – этот взгляд я слишком хорошо знаю по собственному отражению в зеркале.

– А это кто?

– Это Кирилл. Он поживёт у нас немного.

Виталик скрещивает руки на груди. Господи, когда он научился этому взрослому, оценивающему взгляду? В последнее время я всё чаще ловлю его за изучением криминальной хроники. "Это для программирования, мам. Нейросети учатся на данных."

– Опять? – в голосе сына столько усталой взрослости, что на секунду становится страшно. – Мам, ты же понимаешь, что не можешь спасти всех?

В дверном проёме появляется заспанная Вика. Её чёрная футболка делает её похожей на тень самой себя.

– О, у нас очередной подопытный? – она щурится от света. – Дай угадаю: очередная "особенная" история?

Они стоят в коридоре – мои дети, мои маленькие взрослые – и смотрят на меня с той смесью любви и усталости, которую я не готова принять. Когда они успели стать такими? Когда я успела сделать их такими?