Czytaj książkę: «Машина снов»

Czcionka:

Историку приходится иметь дело не с тем, что действительно было, а только с событиями предполагаемыми: так как только эти последние имели следствия. И точно так же с предполагаемыми героями… Историки рассказывают о вещах, которые никогда не существовали, разве только в воображении.
Фридрих Ницше. Утренняя заря
КУБЛА-ХАН: Возможно, этот наш диалог ведут два оборванца с кличками Кубла-хан и Марко Поло, которые роются на свалке, разбирая железки, тряпьё и обрывки бумаги, и, опьянев от нескольких глотков дрянного вина, видят, как вокруг них сверкают все сокровища Востока.
ПОЛО: Возможно, от мира осталась пустыня, покрытая отбросами, да висячие сады в царстве Великого хана. Только наши веки разделяют их, но неизвестно, что внутри и что – снаружи.
Итало Кальвино. Невидимые города

Дизайнер обложки Сергей Шурупов

ISBN 978-5-0050-0843-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Раз

Когда порубленное тело быка уволокли со двора рабы, Марко вышел из-за колонны и сощурился от белого катайского солнца, нещадно бившего в глаза. Хубилай поднёс к обвислым негустым усам чашу с дымящейся бычьей кровью и жадно выпил, двигая кадыком. Низкорослые рабы-южане посыпали двор ослепительно белым песком. Песок быстро намокал, становясь сначала жёлто-перечным, а за-тем янтарным. Слуги смотрели в пол с навек застывшими на лицах масками преданности. Лживые суки. Хубилай, тяжело дыша, вытер кривой меч куском багрового шёлка, вложил его в узорчатые ножны и передал слуге. Слуга, пятясь и кланяясь, растворился в полутьме галереи. Марко учтиво поклонился, Хубилай засмеялся в ответ и хлопнул венецианца по плечу так, что тот покачнулся.

– Я уже стар, Марко, – всё ещё смеясь, сказал Хубилай. – Ты всё видел?

– Да, Кубла-хан, – наклонил голову Марко, – я всё видел и вовсе не считаю вас старым.

– Все купцы льстивы, и даже ты, мой мальчик, даже ты не являешься исключением, – снова захохотал Хубилай.

– Сам я в Венеции родной искусником в сабельном бою считался, да и разбойникам не раз отпор давал. Потому вполне могу верно оценить вашу силу.

– Будь я в твоём возрасте, я бы убил этого быка руками. Изнежился я с этими катайцами. В Степи мы отбивали скоту рога кулаком. Я сам выхватывал у бегущего быка клок чёрной шерсти, прямо вместе с кожей и мясом. А когда он одуревал от боли, я отбивал ему рога и сворачивал шею.

– Я знаю, Кубла-хан, мне рассказывала Хоахчин.

Хубилай подошёл к бочке с водой и с наслаждением опрокинул её на себя, отряхиваясь и фыркая, как пёс. С его сизой от седины косы слетали стеклянные брызги, седая же, изуродованная косым сабельным шрамом грудь усеялась рубиновыми бусинами: вода смешалась с покрывавшей Хубилая бычьей кровью, играя в лучах утреннего, но уже жгущего солнца. Слуга-катаец поморщился. Варварская дикость, из этого мунгальского ублюдка невозможно сделать достойного императора Поднебесной. Марко взял из рук слуги тонкое полотенце, сурово глянув ему в лицо. По жёлтой пергаментной коже старика тут же растеклась приторная медовая улыбка. Марко подал полотенце Хубилаю, тот, продолжая с удовольствием сплёвывать с намокших усов смешанную с кровью воду, стёр холодные капли с рук и плеч.

– Завтракал? – спросил Хубилай.

– Нет, только что встал.

– Тц-тц-тц, – неодобрительно поцокал языком Великий хан и хлопнул в ладоши. В полутьме галереи проявилась грушевидная фигура евнуха Цзы Чэня. – Вели Хоахчин, чтобы нам у Пэй Пэй накрыла. Возле Драконьих прудов завтракать будем.

Пэй Пэй совсем ребёнок. Или вроде как ребёнок. Азиатские женщины вообще непонятные. Сколько им лет, не разберёшь. Вот она ребёнок, и вдруг – уже старуха с кожей сухой и мятой, как катайская бумага. В одночасье меняются. Поразительная вещь, кстати, эта бумага. У них и деньги из неё делают. И письма пишут, и книги. Хрупкая только, хоть и нежнее любого пергамента. Сомнёшь случайно лист той бумаги, он уж и не восстановится, весь в морщинах будет, как старушечья кожа. Марко посмотрел на Хоахчин, чьи карие глаза были совсем как полосочки среди других морщин. Сколько ей лет? Она ещё деда Хубилаева кормила грудью. Здешние знахари на долголетии все помешаны, делают пилюли такие, что никакая зараза не возьмёт. Хоахчин и двести, может, уж исполнилось. Чудная бабка. Ты, говорит, молодой, тебе наложницу горячую надо, но ласковую.

Пэй Пэй. Стыдоба-то какая, живём невенчаны, да и живём-то смешно, в грехе всё. Отцу не говорил ещё, боюсь. Рука у него тяжёлая. Да и Матвею не сказал пока. Что значит «живём», спим в раздельности, она на женской половине, а Марко справа от Хубилаевых покоев. Он, Хубилай, спальни меняет каждую ночь, благо дворец как отдельный город. И никто не знает, кроме малого числа слуг, в какую ночь Хубилай будет там-то ночевать. Чтобы безопаснее было хану. А Марко везде за ним следует. А вот приспичит ему, Марку… плоть-то слаба человеческая… Пэй Пэй как знает, что прийти надо. И как она узнаёт, где он ночует сегодня и когда прийти нужно?

Пэй Пэй. Вся в шелка окутана, двигается неслышно и плавно, как дух бесплотный. А кожа под шёлком горячая, душистая. Поглядеть, так и смотреть-то не на что. Дома, в Венеции, женщины статные, говорят гордо, смеются громко. Италийское жизнелюбие. А здесь? Шея тоненькая, груди как яблоки, сосков почти не видать. А волос, стыдно сказать, нигде на теле нету. И бутон Венеры у неё, как у маленькой девочки, голенький весь. И вот ведовство какое: смотреть не на что, плоти-то и нет вроде никакой, а забыть невозможно. Как начнёт говорить, голос льётся, звенит колокольчиком, да так ласково, что весь дрожишь в огне бесовском и в предчувствии греха трепещешь, колени слабнут, стынет кровь в членах, и словно греческим огнем жидким, а не кровью, жилы налиты.

Ох, Пэй Пэй, пропажа моей душе бессмертной! Даром что язычница, умна, чертовка. Бывало, можно ночь целую слушать, как она про героев катайских рассказывает. Тот тигра убил кулаком одним, ещё сильнее Хубилая был герой. А тот – в обезьяньем облике всех обманывал, да так искусно. Смотришь, а в просвете между бумагой на окошке уже сереет, солнышко зовёт вставать с постели. Да только как с неё встанешь, когда Пэй Пэй тут, тонкая, как кисточка, которой катайцы пишут. Учит писать на вэньяне, гиероглифы катайские, сов-сем не то, что латиницей. Так ведь как учит. Вот, говорит, картинка, означает «преданность», и рисует на груди у Марка. А теперь, господин, на мне рисуй. А вот, говорит, «благоденствие». Но не скажу, где рисует, неудобно это. А то ещё, когда в постель ложится, всегда моется подолгу и Марка заставляет. Марко сначала всё быстро выпрыгнуть из бочки хотел да поскорей в постель. Смеется, говорит, нет, нельзя быстро так. Наслаждение, говорит, торопливости не любит. После, на другой день, служанки её пришли и давай Марка мыть. Руки жгучие, глаза чёрным наведённые, губы красным. Раздели втроём его, а меж собой всё смеются, ах, хорошенький какой, молодой господин, счастливая эта Пэй Пэй! И что наделали?! Всем телом тёрли Марка, отмывали, маслом натирали, несколько раз он осрамился, не удержал семени. Не хотел к Пэй Пэй идти, боялся, больно стыдно. А та смеётся, говорит, то хорошо, мой господин, если тебе хорошо было. Вот бесовка, что делает с душой христианской! А покаяться некому. Был священник-несторианин, так ему что каяться? Всё равно как сарацину какому. А добрых католиков здесь Марко да отец с Матвеем.

После завтрака Марко всегда чувствовал себя отяжелевшим, ну невозможно столько жрать с утра, эти степняки хотят убить его обжорством. Марко предпочёл бы позавтракать с Матвеем и отцом, вот это нормальная, хоть и местная трапеза. Да Хубилай его всё держит при себе, а отец живёт в дальнем пределе вместе с Матвеем. Ладно, если хоть раз в день его издалека увидишь. Сыра вот здесь, в Катае, днём с огнём не найдёшь, да и молоко катайцы не пьют, за отраву считают. Змей зато едят, и не противно. Татары тоже сыру не едят, пьют кумыс только. Сказал как-то Хубилаю, что хорошо бы сыру козьего наделать, так император хохотал так, что стены тряслись. В Степи-то ел, поди, сыр-то. Теперь хочет за катайца сойти, выучиться мудрёным этикетам, Кун-цзы читает, Конфуция то бишь, наложниц себе завёл из семей знатных, одевается по-местному. А всё одно учёного из него не сделать – первый раз человека убил, когда ему пять лет было, а потом и подавно. Всю Поднебесную с мечом прошёл. Великий воин. Даром что выглядит как зверь, ростом выше медведя, если бы тот на задних ногах стоял, да и силищей такой же будет. Как у Гомера: «Видом и ростом чудовищным в страх приводя, он несходен Был с человеком, вкушающим хлеб, и казался лесистой Дикой вершиной горы, над другими воздвигшейся грозно». Зверь на вид, а умом живой, ясный. Другой просто, не наш. На портретах-то его катайцы красивее рисуют. С другой стороны, чего там рисовать? Одни шрамы и будет видно, а никаких таких черт лица не видать. Всё порублено. Кровь пьёт бычью, конскую тоже, говорит, вся сила боевая в этой крови есть. Хоахчин рассказывала, когда он в поход идёт, так еды с собой берёт немного совсем, а голодный будет – ткнёт коню в жилочку на шее, попьёт немного, силы восстановит и ранку залепит смолой. Может так неделю ехать. Но вот во дворце жрёт, как будто вообще никогда не ел. И Марка заставляет.

Конечно, ясен секрет, почему это Хубилай его так любит, Марка-то. Поначалу опасался, конечно. В Катае мальчики в наложниках – обычное дело. Богопротивно, тьфу, а вот для идолопоклонников ниче-го, у них свои законы. А потом понятно стало – сын Хубилаев, Темур, тот, что старший, падучей страдает, говорят о нём дурное. Хубилай всё на войне, всё в походах, некогда было в покоях валяться. И что? Империя такова, что объехать нельзя, а Хубилаю и передать её некому.

Возразил раз Марко хану, говорит, у вас, Кубла-хан, десять тысяч наложниц, как это сына нет? Такого, чтобы Империю удержать в руках, – нету, сказал Хубилай, да как зыркнет из-под шапки ханской. Двадцать два придурка родилось от моего семени, говорит, а надежды – никакой. Тот, что Чиншином звался, в память Тэмуджина Чингиса, вот тот – мог. Он бы великим ханом был бы, да умер рано.

А так-то, если посмотреть, Марко – достойный сын посланника венецианского, хоть и годов небольших. По латыни и на греческом разумеет и вообще ко всем языкам человеческим способен. Бывало, месяц послушает язык чужой – и уж говорит на нём, как на своём. Ещё через месяц и писать может. За то его отец с Матвеем и взяли с собой в посольство к Хубилаю. И собой пригож Марко, и морское дело знает добро, и курс проложит, и ветер какой надо поймает. Учён арифметике, богословию и в сабельном бою способен. С сицилийскими пиратами воевал, плечом к плечу с отцом, с малых лет. В Венеции на Марка многие добрые семьи виды имели. Жених выгодный, рода извест-ного. Отец с Матвеем у самого легата, ныне понтифика, Григория Пьяченцского на службе состоят.

Венеция… Снова во сне видел. Зыбкий туман над каналами. Плеск воды под балконом. Хорошо у Хубилая, а домой хочется часто. Ганбалу тоже город большой и красивый, да только Венеция милая манит. Не пустит Хубилай. Говорит, что впереди у Марка судьба большая. Империя огромная разлеглась, распласталась на половину Суши. Языков, народов, законов намешано, как узоров у Пэй Пэй на покрывале. Гонцы у Хубилая спорые, да и бойцы знатные, а вот ума не дал Господь-то. Дикие они. Поскачут-поскачут, в месяц полсвета, кажется, объехать могут, кого надо разыщут, а рассказать о том не могут. Хубилаю же знать надо, в каком углу у него что происходит. Вот хан Марка в свои посланники и готовит. Языкам катайским его Пэй Пэй учит, Конфуцию, как империя устроена. Сабельное дело тоже татары да катайцы учить заставляют по-своему. Да всё подлые такие приемы, фокусы с подвертом, чтобы можно было хоть и одному, а целой банде разбойников задать жару.

В библиотеке почти всегда прохладно, от жары хорошо пря-таться. Хубилай распорядился, говорит, с каждой завоёванной земли мне книги лучшие везите. Надо знать, как народ там промышляет, в каких богов верит, какому закону подчиняется. Всё про то в книгах есть. И другие книги других стран тоже со всей земли везут ему посланцы. У сарацин, к примеру, книги такие есть жизненаучительные, как править многим людом, как недруга поостеречься, как интригой ловкой престола лишить кого, а как – самому удержаться на царстве. Сарацинские учёные такие книги пишут только те, кто давно на царской службе находится. Такой человек вазир называется. Трудно у сарацин до таких-то лет дожить – племён у них много, да и злые они. При царях сарацинских чуть что – сразу казнят, да половину по навету. Да и среди татар Хубилаевых сарацин немало. Слово Божие им неведомо, антихристам, отец говорит. А Марко слышал, что в математике они хороши да в астрономии, и астрологи знатные. Книги у них хороши, много мудрости в них. Труден арабский язык только, не столько язык, как письмо. Как начнёшь козявки разбирать, поначалу всё одно как будто муха по чернильнице проползла, а потом след оставила. К катайским гиероглифам уже привык – они сейчас важнее. Особенно ему такая картинка нравится: словно бы кораблик маленький, только не наш, а джонка катайская. У ней паруса, как птичьи крылья, узенькие, как перья, и много их. Такой кораблик до называется, а то ещё дао. Это «путь» на катайском. Хубилай ждёт, что Марко ему верным слугой будет, в путь отправится.

– А правда псоглавцы на земном краю живут? – спрашивал Марко слепого библиотекаря.

– Про земной край неверно, а что головы у них пёсьи, то правда, – отвечал библиотекарь сиплым голосом. Древний он, как Хоахчин, слепой, глаза белые, и голова – как курье яйцо в пуху. Идёт медленно, на трость опирается, а волосики так шевелятся, точно нити шёлковые, лёгкие. Только даром что старый, ум ясный, как у Хубилая.

– А где живут?

– На Агнамане-острове, как от Явы плыть.

– А я их увижу?

– Царей они не знают, а чужеземца встретят, так съедят. Незачем их искать.

– Так, может, их и нет вовсе?

Смеётся библиотекарь. Он на всех языках толмач, все наречия знает. Сегодня на латинском говорили, а завтра на корейском его спроси – он и так ответит. Как его имя, Марко не запомнил, а переспрашивать не стал – неудобно.

– Ах, Марко, неужели ты по молодости не понял ещё? Коль что-то выдумано, так где-то в свете оно обязательно есть.

– И чудеса?

– И чудеса. Вот неужели не покажется чудесным, как гнилые язвы плесенью особой лечат? А как стену Александр Великий от татар воздвигнул от одного края Суши до другого? А как индийцы могут алмаз разрезать, словно катышек масла? А как сарацинскую саблю вкруг бёдер обернуть можно, а она не сломится? Чудеса?

– Ага.

– Всё, что люди считают реальностью, – это и есть реальность. Всё, что ты считаешь существующим, существует. Ты говоришь, что Бог есть, и тогда для тебя Он есть.

– Не говори так, прошу. Ересь это, бесовство языческое, – быстро сказал Марко и отвернулся к пергаменту.

– Отворачиваясь от неприятного, не достигнешь цели. Стремясь только к приятному, не избегнешь боли, Марко, – засмеялся библиотекарь, уходя в полумрак хранилища. – Жизнь всё равно больше, чем думает молодой венецианский купец. Мир разнообразен. Хочешь – смотри, а не хочешь – можешь оцепенеть и окуклиться в своём страхе. Только вот бабочки из такой куколки не получится. И крыльев у тебя уже не будет.

Бедный Марко, думал про себя молодой венецианец, когда вечера удлинились и задул осенний ветер. Двор переехал в летнюю столицу, недавно отстроенную. В Канбалу зимой холода такие, что деревья трещат. Солнца стало меньше, погода испортилась, порывистый дождь сменился мокрым, хлещущим по глазам серым снегом. Италийские кипарисы, призрачные дворцы Венеции снова и снова входили в его сны. Купола соборов, острый сырный дух и терпкое красное, как кровь, деревенское вино, женщины, пляшущие с голыми ногами в карнавальную ночь, крестьянские бои на палках на площади, туманный утренний рынок и запах рыбы. Всё такое родное и далёкое, как будто было в прошлой жизни. Тьфу, снова ереси наслушался. Вот опять – «жизнь прошлая». Отец насмехается, спрашивает, может, сарацином станешь или в татары пойдёшь? Шутит, конечно.

Иногда в той Венеции, во сне, возвращалась мама. Черты лица её были неразличимы, но Марко знал, что это она, мама. Во сне она была огромной и очень тёплой, почти горячей, такой, как он запом-нил её с младенчества. Марко с удивлением спрашивал: мама? это ты? Да, малыш, звучал полный любви голос. Глаза его вдруг наполнялись слезами. Ты умерла? Неважно, милый, смеялась мама. Марко смотрел на свои руки, они казались странно маленькими, с крохотными ногтями, испещрёнными белыми крапинками. Марку стало особенно удивительно, что на руках у него не было волос. Я ребёнок, подумал он. Это сон? спрашивал он себя, но в тот момент, когда он уже был готов утвердительно ответить, раздавался мамин голос. Марко, сыночка, смеялась она, уходя в туман, поднимавшийся от поверхности канала. Увитая цветами, садилась от чего-то в катайскую джонку, и нарядный венецианский гондольер, плеснув длинным веслом, уносил джонку с мамой вниз, куда-то к морю, в туман. Мама? спрашивал Марко, пытаясь понять, сон ли это. Но только скрип уключины и шуршание воды под днищем джонки были ему ответом. Шшшшшррррапппф, скользила лодка. Тссссррррринк, скрипела уключина. Шррап. Тссрринк. Шшшррап. Тссррринк. Шрррапппффп. Тттссссррринкк.

– Ты снова молчалив, – наклонив голову, заметил Хубилай. Было красивое зимнее утро, какое редко случалось в ветреном Канбалу. Чер-ный Драконий пруд отражал огромные хлопья снега, как перья осыпав-шиеся с небес. Словно птица Рух из сарацинских сказок меняет перья где-то выше свинцовых кудрявых облаков. Снег касался чёрного стекла воды и растворялся в ней без следа. Хубилай бросил с подноса горсть корма, и огромный столетний осётр, похожий на дракона, давшего имя прудам, легко плеснул волной прямо под мостками.

– Это неважно, – тихо отозвался Марко и взял палочками кусочек змеиного мяса.

– Я знаю, что, когда ты молчишь, ты снова видишь свою Венецию. Во сне ты снова был дома?

– Да, Кубла-хан. Вы, как всегда, правы.

…Днями он учился, думал о Венеции и, после часов, проведенных с Пэй Пэй, засыпал неспокойным сном. Во снах он плыл по родным каналам… и снова вглядывался в туман, в белёсые волокна набегающей с залива дымки.

– Расскажи, где и что ты слышал, Марко, – просил Хубилай дол-гими дождливыми вечерами, когда воздух напоён водой так, что не спасает от дрожи даже открытый огонь очага, только рисовое мутное вино и горячее женское тело. Окружённый юными наложницами, старый воин лежал на верблюжьих одеялах. Да-да, скорее расскажи нам, молодой господин, смеясь искрящимися глазами, просили девушки.

– Есть города, Кубла-хан, где сами стены вызывают в тебе желание побыть ребёнком. Там нет ни опасностей, ни войн, ни гроз. Есть города, в которых ты постоянно преследуем адскими страхами, хотя повода для них нет, но сами улицы источают долгий ужас. Есть города, где красота повсюду, и ты никогда не можешь уснуть из боязни пропустить ещё что-то красивое. Есть города, настолько серые, что ты всё время трёшь глаза, потому что, как ни вглядываешься в такой город, ощущение того, что вокруг никого нет, не покидает тебя. А есть города, где ты постоянно одержим плотским желанием и всё вокруг тебя дышит тем же.

– И все из них ты видел наяву?

– Те, о которых говорил сейчас, я видел сам, Кубла-хан, так же, как сейчас вижу вас.

– А во сне ты видишь только Венецию?

– Да, Кубла-хан.

– Но если ты говоришь, мой мальчик, что каждый город для тебя по-прежнему остаётся отсветом родной Венеции, почему ты не видишь их? Тех, других городов? Почему ты не видишь их во сне?

И с тех пор ночи Марка стали другими. Он входил в свои сны крадучись, как, бывало, сходил на незнакомый берег, чтобы найти пресный родник, и не знал, что за приют ожидает их с отцом в этих местах. Марко входил в упругие объятия сна, проваливаясь назад, затылком, куда-то вдаль, словно падая в тёплую морскую воду. Он плыл по каналам Венеции, чтобы, завернув за знакомый поворот улицы, узнаваемой с детства, оказаться, благодаря волшебству сна, на шумном рынке Арзинги, поклониться храмам Акки, полюбоваться рубинами Басиана. Скоро улицы Венеции и её каналы сплелись во сне с тенистыми арыками Бухары, улочками Богада, её площади стеклись в единое с площадями Сандинфу, её храмы играли отсветом куполов града Константина.

Постепенно тоска о родном городе ушла, как ушло куда-то вглубь воспоминание о запахе молока рано умершей матери. Вновь появилось то же сосущее, как неуёмный червь, чувство, смутное желание нового, то самое, из-за которого он когда-то последовал за отцом и Матвеем в далёкий путь – отвезти масла лампады Иерусалимской в нечестивую языческую Канбалу. Как всё просто было тогда! Христианский мир, окружённый со всех сторон сарацинами и еретиками, казался источником единственно возможного света спасения для сынов и дочерей Господних. Всюду вокруг был мрак, думал Марко. Живя средь латинян в сердце цивилизованного мира, водя по утрам пальцем по молитвослову, твердя молитву вслед за падре Доменико, прислуживая ему в алтаре во вре-мя воскресной мессы, Марко слушал ангельские голоса хора и рос с убеждением, что всё что ни на есть в свете самого прекрасного, всё собрано в милой Венеции. In nomini Patri, et Filii, et spiritus sancti¹… А потом вселенная стала стремительно расти, да так быстро, что захватывало дух.

Иногда ночами он, как прежде, бежал вниз по кривому проезду Горшечников, к каналу, в надежде снова увидеть мать, но чувство было уже не таким детским, не таким беспомощно-слезливым. Марко бежал к туману, в надежде увидеть хоть что-то, хоть что-нибудь разглядеть в молочной, напоминающей кисель, туманной жиже. Он видел удаляющийся силуэт, и только пошипывание-поскрипывание напоми-нало ему об ушедшем сне. Шрррапп. Тссринк. Шшррап. Тсссрринк. Сзади что-то шевельнулось. Марко обернулся. На другом берегу узко-го канала стоял человек в длинном, похожем на татарский, халате с застёжками под мышкой, из тёмно-синей хлопчатой бумаги. Длинные волосы незнакомца были заплетены в косу, в ухе висела большая серьга. Черты лица были смазаны, как обычно во сне. Но Марку показалось, что чужак улыбается. Шшшшрапп, ттсссринк, донеслось из тумана. Незнакомец зовёт его, понял Марко, и стало ему так неуютно на этом берегу, нужно туда, к нему, к чужому, он знает, где мама, он всё сможет рассказать. Марко огляделся, но в лабиринте улиц не было моста, ведшего на тот берег, к улыбчивому незнакомцу в халате.

Ещё вчера Марко видел лишь плешиватую голову фра Доменико, тёплые руки вечно стирающей бельё тётки Фьоры да чадящую масляную лампу над выскобленным деревянным столом в гостиной, где они с братьями и сёстрами учили псалмы. Труп пирата-сарацина, чужие монеты в сундуках на пиратском корабле, сабля бусурманская в орнаменте чужих ломаных линий – слишком быстро новые цвета и звуки вторглись в жизнь Марка. Он снова стоял над разрубленным трупом пирата… и почувствовал… то же лёгкое движение, обернулся, а за бортом, в сгущающемся тумане, стоит незнакомец в синем халате и улыбается. «Отец, возьмите меня с собой в посольство в Катай», – попросил он отца, стоя среди поверженных пиратов, и… проснулся от звуков своего голоса. «Скажи ещё что-нибудь по-своему, господин», – попросила Пэй Пэй, блестя в темноте нефритовыми глазами. Марко вытер щеки рукавом шёлковой рубашки и смочил ладонь в розовой воде из вазы у изголовья. «Сны, всё это только сны», – ответил он по-катайски.

– Ты рассказывал Пэй Пэй о разбойниках, – сказал Хубилай. – Расскажи и нам.

После первого боя с пиратами, ранившими Матвея и чуть не потопившими его корабль, Марко впервые почувствовал себя мужчиной. Он зарубил двоих. Ловкостью взял, силёнок-то ещё немного было, а сметлив был. К бухте каната пенькового прижался спиной, пират давай колоть его мечом… от темнозубого рта сицилийца дух кислый, пьяный, до сих пор помнится. Выпад, ещё один, меч застрял в спутанной пеньке, Марко бросился к багру и ударил разбойника в живот. Что-то мерзко чвакнуло, что-то тугое лопнуло навсегда в утробе сицилийца, и он обмяк вокруг багра, словно медуза, выпустив меч из мозолистой ладони. Марко потянул меч на себя. Тяжеленный. На клинке гравировка. И тут, пока меч разглядывал, слышит, Матвей откуда-то сбоку кричит: «Поворотись, Марко!» Повернулся, а сзади сарацин уже саблю занёс. Меч тяжёлый, размахнусь – так не удержу, подумал Марко. Сделал шаг в сторону и, как держал клинок, так сарацину по ногам наотмашь и лупанул. В аккурат под колени попал. Сарацин с обрубков съехал и грузно рухнул рядом с сицилийцем. Марко тут изо всех сил меч поднял и, не глядя – уж больно противно смотреть, – опустил его на бритый тёмный затылок, под полосатый фиолетовый тюрбан.

Отец с Матвеем что-то, слышно, кричат, а что – не разобрать, блевота подступила, запах крови всюду, лужи, прости, Господи Христе всеблагий, и Марко бросился, перегнувшись через борт животом, орошать мутно-зелёную воду недавно съеденным сыром.

Через малое время, может, полчаса, все трупы пиратские разложили на палубе. Ветерок трепал сарацинские шальвары, заголяя обрубки. Марко, прижимая ладонь ко рту, чтобы унять неотступающую тошноту, смотрел на диковинную пиратскую одежду. Муслиновые жилетки, тонкие тюрбаны, огромные золотые серьги. Сицилийцы, сарацины, один грек, а двое на латинцев похожи, ровно как Чезаре Заячья Губа с соседнего квартала. А одеты всё одно чудно, не по-нашему. И тут, словно сквознячок из-под порога чересчур натопленной спальни, тихо-тихо потянул его к себе запах нового, даже не запах, а так, предчувствие, намёк, тонкий сладкий аромат, пугающий, зовущий. Как в детстве, когда, возвратясь из странствий, Матвей привёз гостинцы от отца и рассказывал ещё живой тогда матери про идолопоклонников, про жертвы. Страшно Марку, он под одеялом ёжится, а интересно голову высунуть, посмотреть – не здесь ли они? И боязно, и сладко.

Отец сидел, по-татарски поджав ноги, и задумчиво водил сухой кистью по карте Азии, где значками были отмечены города, товары, которыми они славились, и опасности, которые подстерегали купцов. Матвей, пожёвывая сухую палочку, какой тут зубы вычищают после трапезы, мастерил из щепочек катайскую лодку-джонку с маленькими татарскими рыцарями на борту. Марко вошёл в покои и еле сдержался, чтобы не броситься отцу на шею. Не одобрит, а может и по затылку съездить. Марко почтительно согнулся у порога, дожидаясь, когда его заметят. Хоахчин, проводив Марка до отцовых комнат, улыбаясь и кряхтя, пошла прочь, шаркая согнутыми от старости ногами.

– Ну, здравствуй, племянник! – как всегда громко закричал Матвей, стиснув Марковы плечи. – Николай, оторвись от карт, смотри – к нам пришел любимец Кубла-хана, какая честь! – и он насмешливо согнулся перед Марком в шутовском поклоне.

– Здравствуй, – сказал отец, сухо поцеловав Марка в щёку. Уколол синей щетиной, говорит сурово, а глаза блестят от радости. – Редко приходишь.

– Хубилай меня послом хочет сделать. Да не просто послом, а конфидентом своим в чужих странах. Готовит, заставляет языки учить, науку воинскую, езду по-татарски, чтобы мог из лука на скаку стрелять, и философию катайскую, и письмо местное: совсем времени не остается.

– Молишься? – строго спросил отец.

– Редко, – честно сказал Марко, потупив глаза.

– За честность хвалю, а вот за нерадивость надо бы тебе всыпать. Но молитва не частотою повторения сильна, а сердечностью. Если можешь честно к Отцу Небесному сердцем обратиться, то вот тогда ты спасён. Садись к столу. Чай будешь?

– Не люблю я. Горький он, так я и не привык.

– Вина?

– Спасибо, не хочется пока.

– Хубилай говорит, что ты ему всё о снах рассказываешь? Берегись, дело то колдовством отдаёт.

– Кубла-хан всё о Венеции расспрашивает, о городах, где мы бывали, а веры нашей он не трогает.

– Знаю-знаю, – засмеялся отец. – У Хубилая мать хоть и татарка, а крещёная была по несторианскому обряду. Он потому к Христовой вере близко стоит. Надо же и пошутить с тобой, а то ты скоро совсем татарином станешь, вот и платье-то на тебе катайское как ладно сидит.

– Пэй Пэй принесла, – сказал Марко и осёкся.

– Не переживай, мы всё знаем, – улыбнулся Матвей.

– Знаете?

– Хоахчин приходила, спрашивала у нас дозволения, – ответил отец. – Мы решили, пусть. Ты уже парень взрослый, всё вокруг чужое. Раз таков обычай у них, значит можно.

– Да и здоровее для организма, – хохотнул Матвей.

– Они, татары, тут Надом устраивали – боренья великие, – сказал отец, устраиваясь на стуле. – Съехались все – мунгалы, татаре, кыпчаки, караи и ещё много народу степного. Больше тысячи борцов из всех племён татарских. Целую неделю вся Ханбала гудела. Праздник был великий. Хубилай борьбу любит и за наибольшую доблесть почитает. И один из мунгал, по имени Филэ, борец великий, всех на лопатки положил. Потом вызвал лучших борцов каждого племени, набралось пятеро охотников, и всех пятерых Филэ в одиночку зараз поборол. Его прозвали Даян Аврага – «всенародный исполин» по-ихнему, титул такой, навроде графского. Хубилай и обнимал его, и халат ему подарил ханский, дал скота и юрту новую, как у татар заведено. А потом женил его на луноликой девице, из придворных, важного катайского рода. Прошло три месяца, и девица жалобится Хубилаю, мол, что это за борец такой, твой Филэ, сколько времени прошло, а я всё ещё девица. Не трогает твой багатур меня. Хубилай во гневе зовёт к себе героя, а тот говорит: «Боюсь силу борцовскую потерять, ослабну я с девушкой в постели».

– И что? – не удержался, переспросил Марко.

– Хубилай ему сказал так. Борец ты великий, а ум у тебя мелкий. Дальше холки своего коня ничего не видишь. Ты теперь должен детей нарожать, наследников, борцов могучих, как ты сам, для будущих времён. И запретил ему в Надоме выступать, а с женой жить повелел каждую ночь. Так что не волнуйся.

Матвей, посмеиваясь, пододвинул Марку чашу с фруктами, переставил на столе свою деревянную маленькую джонку поближе и с хитрецой посматривал на племянника сквозь лес мачт. Марко с сомнением посмотрел на дымящуюся пиалку с ароматным чаем, пригубил, чтобы сделать приятное отцу. Горько, еле проглотил. Адово пойло, мало того, что на вкус мерзко, так ещё и горячо. Долго мусолил в руках горячую чашку, не решался сказать, а потом как-то сразу выпалил:

– Я пришёл спросить вас, отец… а как умерла мама?

1.Во имя Отца, Сына и святого духа (лат.)