Двое на фоне заката

© Людмила Толмачева, 2022

ISBN 978-5-0056-7500-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Об авторе.

Людмила Толмачева живет под Екатеринбургом. Автор известных романов «Мужские сны», «Ягоды бабьего лета», «Бегущая против волны» и др.

О книге

Приходит возраст, когда мысли о любви сродни преступлению. На них наложен запрет. Они смешны и даже неприличны. Но вдруг в сумерках одиночества замаячит огонек. Это свет надежды. Робкой, немыслимой надежды на счастье. «О боге пора подумать, а у ней кавалеры на уме!» – со злостью говорит домработница о своей хозяйке, героине романа. Но что делать, коль нежданно-негаданно пришло большое чувство? Принять как дар судьбы – словно глоток старинного вина – и ощутить его изысканную прелесть? Или трусливо бежать, «боясь пустой молвы»? Благословите же позднюю любовь! Любовь на фоне пламенеющего заката…

Пролог

Толпа у служебного входа одного из театров, завоевавшего с недавних пор новую популярность, была весьма разношерстной. Дамы среднего возраста поглядывали на молодых чуть свысока, очевидно, внутренне осуждая их за громогласную развязность, немыслимый сленг, оголенные, да еще с пирсингом животы девушек и прочие вещи, столь вызывающие, сколь и недоступные для них самих. Пожилой и старческий контингент, как ни странно, в отношении молодежи был более снисходителен. Эти старушки в старомодных костюмах ласково жались к хихикающим девчонкам и басовито посмеивающимся юнцам, задавали вопросы про учебу и виды на дальнейшую жизнь. Парни соревновались в остроумии, а девчонки, поощряя их в этом, звонко реагировали на каждую, даже не самую удачную остроту. Дамы средних лет презрительно фыркали, когда кто-нибудь из парней шуткой цеплял плохо слышащих и не «врубающихся» в тонкости юмора старушек, а те хоть и понимали, что стали предметом острот, не обижались, а дружелюбно смеялись вместе со всеми.

В стороне от толпы курил молодой мужчина, машинально постукивая о колено букетом роз в серебристой обертке. Иногда он щурился сквозь сигаретный дым на девчонок, а те, ловя его взгляды, кокетничали уже на два фронта.

Вдруг дверь служебного входа открылась, и на пороге появился пожилой актер. Раздались возгласы приветствия, но толпа осталась на месте. Лишь несколько старых женщин поспешили к своему любимцу. Его расспрашивали о здоровье, жене, внуках, но ролями никто не поинтересовался. Актер вежливо улыбался, отвечал на приветствия старинных поклонниц, продолжая двигаться к парковке со строгой надписью «Только для служебных машин».

Из девчоночьей стайки выпорхнула тоненькая брюнетка и, подбежав к актеру, попросила автограф. Тот искренне обрадовался ее вниманию. С отеческой заботой были произнесены какие-то слова напутствия и сделана размашистая надпись на учебнике по сценическому искусству.

Внезапно раздался женский визг, толпа колыхнулась, подалась к открывшимся дверям. Поднялся всеобщий гвалт. Брюнетка, выхватив из рук пожилого актера учебник, ринулась за толпой, а он, покачав головой, с кислой улыбкой поспешил к своему автомобилю.

Толкаясь и напирая на стоящих впереди, люди просили автограф у молодой актрисы Анастасии Снегиревой. Она с охапкой цветов только что вышла из театра и сразу попала в плотное кольцо неистовых поклонников. Со всех сторон раздавались выкрики: Анастасия, мы вас любим! Настя, ты супер!

Устало улыбаясь, она раздавала автографы и при этом все время озиралась, будто искала кого-то.

Мужчина, тот, что стоял на отшибе и курил, бросил окурок в урну и решительно подошел к толпе. Втиснувшись в ее недра, работая локтями и применяя физическую силу, он добрался до актрисы, взял ее за руку и повел за собой, спасая от необузданных фанатов. Его звучный баритон перекрывал общий шум:

– Посторонись! Граждане, не напирайте! Девушка, успокойтесь, улетим вместе. Эй, парень, не на дискотеке, не дави ластами! Мамаша, поберегите здоровье, зачем так надрываться? Я тоже жертва искусства.

Наконец, им удалось сесть в синюю «Мазду» и уехать, правда, не сразу, а преодолев еще одно препятствие – юная брюнетка, та, что брала автограф у пожилого актера, на пару со своей более упитанной подругой бесцеремонно легли на капот и долго уговаривали Анастасию прийти в их студенческий клуб на «сейшн».

– Устала? – спросил Сергей, искоса взглянув на подругу, когда автомобиль уже ехал по широкой магистрали.

Настин профиль всегда напоминал ему лицо молодой гречанки с древней камеи – высокие скулы, прямой носик, округлый, слегка выдвинутый вперед подбородок.

– Просто не хочется говорить, – не сразу отозвалась она. – Целую вечность вот так бы ехала и молчала.

– Что ж. Помолчим.

Вскоре они входили в подъезд старого, довоенной постройки дома, где жила Анастасия. Квартира на четвертом этаже, с высокими потолками, потемневшим дубовым паркетом и небольшим по нынешним временам балконом, досталась Насте по завещанию, от Тамары Важениной, известной в прошлом актрисы театра и кино.

– Я в душ, а ты поставь чай, ладно? – скидывая туфли и на ходу расстегивая кофточку, попросила Настя и скрылась за дверью ванной.

Сергей все еще возился с сервировкой стола, когда она появилась на пороге кухни, посвежевшая, с распущенными по плечам влажными волосами, в белом шелковом халатике, подчеркивающем стройную гибкость тела.

– Зитцен зи битте, фройляйн, – игриво произнес Сергей, выдвигая стул и смахивая полотенцем невидимые пылинки.

– Данке шён, – в тон ему ответила Настя и грациозно устроилась на стул.

Сергей не удержался – наклонился и чмокнул ее в щеку возле самого уха.

– Ой, так и оглохнуть можно! – засмеялась она грудным смехом, запрокинув голову и глядя на него снизу вверх.

Он начал целовать ее маленький смеющийся рот, а она, обхватив его шею поднятыми кверху руками и лаская прикосновениями тонких пальцев, длила и длила поцелуй.

* * *

Утомленная, Настя лежала на кровати, разметав по подушке свои чудесные волосы. Сергей то нежно проводил по ним ладонью, то осторожно перебирал пряди. В полумраке ее обнаженное тело, повернутое набок, лицом к Сергею, выделялось четким контуром, напоминающем виолончель. Ему вдруг захотелось нарисовать ее.

– Только не шевелись, – вполголоса предупредил он, – я буду рисовать тебя.

– Как это? – сонно спросила она.

– Условно.

– Досрочно?

– Ваш тюремный юмор, мадемуазель, просто убивает во мне художника.

– Извините, маэстро. Рисуйте же скорей, а то я засыпаю.

Он, едва касаясь, медленно провел пальцами по Настиному телу, как бы обводя его абрис от макушки до пяток, одной плавной линией, не пропустив ни малейшего спада или подъема. Наградой от «натурщицы» были крепкие объятья и поцелуй.

* * *

Позднее утро разбудило их яркими солнечными лучами, превращенными тюлевым узором в сложную мозаику, занявшую часть стены, пола и кровати. Настя встала, потянулась, а потом подошла к окну. Оглянувшись на Сергея, который оставался в постели и явно любовался ею, поинтересовалась:

– И где мой «кофе в постель»?

– Но ты уже встала. Эффект сюрприза утрачен, – с невинной улыбкой ответил он.

– Когда ты поймешь, женщине не сюрпризы нужны, а внимание?

Сергей сбросил одеяло, вскочил, начал поспешно одеваться:

– Все! Я на кухню, а ты живо в постель! Сейчас я окружу тебя таким вниманием, что на небе удивятся!

– Ладно. Оставим небожителей в покое. Пошли лучше в душ, – смилостивилась Настя. – Но ваши горячие намерения не пропадут втуне.

Вскоре они сидели на кухне и пили кофе. Настя, заботливо подливая в его чашку сливки, делилась впечатлениями от вчерашнего спектакля:

– А во втором акте Левочкин решил меня «расколоть»…

– Левочкин? И чего вдруг старый козел решил порезвиться?

– Не знаю. Я не первая в его списке.

– И что? Получилось?

– Еще как! У меня истерика началась. Прикинь, мне по роли рыдать надо, а я от смеха корчусь. Пришлось выкручиваться.

– И чем он насмешил тебя, бедную? – ревниво спросил Сергей.

– В принципе, элементарно.

– Ну не палец же он тебе показал? А может… – он вдруг наклонил голову, посмотрел на себя где-то в районе пояса и метнул на Настю лукавый взгляд, – что-нибудь подобное пальцу?

– Что?! – фыркнула Настя и рассмеялась. – Балашов, прекрати! Я сейчас подавлюсь.

– Нет? Не то? А что он еще-то мог показать?

– Ну, хватит, Сережка! Ничего он не показывал. У него в реплике есть фраза: «Не волнуйтесь, мы вас подстрахуем», и слово «подстрахуем» он разделил на две части, произнося первую часть громко, а вторую потише, но почти мне на ухо. Зрители этого не заметили, а я поплыла.

– Ну вот видишь? Я угадал гвоздь раскола. Только в молодости Левочкин его, должно быть, показывал, а сейчас в устной форме… Возраст!

Настя поставила чашки в мойку, включила воду, но тут же взволнованно оглянулась на Сергея:

– Ой! Сережа, сегодня какое число?

– Пятнадцатое.

– Собирайся, поедем на кладбище!

– Уже? А я думал пожить еще…

– Кончай свои приколы! – рассердилась Анастасия. – Я серьезно.

– Ну разумеется! – сделал обиженное лицо Сергей. – Мои приколы до фени. Тебе расколы подавай, на тему страхования.

* * *

Анастасия склонилась над могилой, поправила разложенные на надгробной плите розы. С портрета на молодых людей смотрели спокойные, мудрые глаза Тамары Николаевны Важениной.

– Она даже здесь красивая. Удачный снимок, правда? – спросила Настя, взглянув на молчаливого Сергея.

– Угу, – согласился он, не размыкая губ.

– Я тебе ведь не рассказывала о наших отношениях. И не потому, что не о чем говорить, наоборот… Не хотелось трепаться, как о чем-то рядовом… А сейчас… Обещай, что выслушаешь. Без твоих приколов, ладно?

– Угу, – вновь подтвердил свое согласие Сергей.

– Десять лет прошло, как я дура дурой пришла к Тамаре Николаевне. Абсолютный ноль! Ничего не умела, только кривляться и жеманно закатывать глаза. Смех! Знаешь, это необыкновенная женщина! В семьдесят она полюбила так, как это бывает в молодости. И это не маразм. Только не подумай! Пойдем по этой аллее! В движении мне как-то проще…

Они шли вдоль аллеи старых лип, отбрасывающих причудливые тени на освещенную солнцем дорожку, и Настя, увлекаясь все больше и больше, рассказывала своему возлюбленному историю дорогого ей человека.

Середина 90-х годов XX века

Старинные напольные часы пробили семь раз. Тамара Николаевна Важенина проснулась ровно на седьмом ударе. Щурясь от солнышка, проникшего в спальню сквозь плотные шторы, она недовольно поморщилась, вздохнула, откинула край одеяла и села, опустив ноги на пол.

Игривые солнечные зайчики, отраженные бесчисленными пузырьками и склянками, что стояли на туалетном столике, весело разбежались по стене и кровати, улеглись на паркете, забрались на люстру. Да и акварели под стеклом, висящие над кроватью, ожили, засмеялись.

Лишь старой женщине это утро не в радость – да и чему радоваться? Еще одна ночь позади, одинокая, тревожная из-за нелепых снов.

Проведя узкой ступней по ковру, она на ощупь нашла правый шлепанец, надела его и попыталась найти левый. Безуспешно. Шлепанца не было. Тамара Николаевна не без труда наклонилась, оглядела пространство возле кровати – пусто. Ворча на себя за неряшливость, встала на колени и, опершись ладонями, заглянула под кровать, но и там не обнаружила пропажи.

– Ах ты, господи! – пробормотала Важенина, кое-как поднимаясь с пола. – И чего я, в самом деле, без очков-то шарюсь?

Взяв с тумбочки очки, она теперь уже во всеоружии принялась осматривать спальню, как вдруг всплеснула руками:

– Это как понимать, а? Мартин! Что ты себе позволяешь?

Эти слова предназначались серебристо-серому коту, лежащему в углу возле кресла. Его лапки покоились на вышеупомянутом левом шлепанце, а зеленые глаза зорко следили за каждым движением хозяйки.

После паузы, во время которой Важенина как будто ждала ответа от кота, последовал новый вопрос:

– Может, ты все же отдашь мне тапок?

И вновь пауза – ожидание, и прежний хладнокровный взгляд зеленых глаз. Лишь подрагивающий кончик хвоста говорил о том, что равнодушие кота напускное.

– Нет, это просто возмутительно! Вы посмотрите на него! – воскликнула в сердцах Тамара Николаевна, обращаясь к портретам на стене – немым свидетелям этой сцены. – Это не кошка, а сфинкс какой-то! Да просто разбойник и прохвост!

Ковыляя в одном шлепанце, она подошла к Мартину и сделала попытку отобрать у него тапок. Но кот крепко держал его, вцепившись в ворсистую ткань острыми когтями.

– Мартин! Ты же понимаешь, что я не могу ходить в одном шлепанце.

Ее голос смягчился, в нем появились просительные и ласковые интонации:

– Ну, родной мой, отдай мне тапок, и пойдем на кухню. Сварим кофе, я тебе «Вискаса» насыплю. А?

Она накинула на себя старый шелковый халат и села в кресло. Мартин вдруг встал, потянулся и прыгнул к хозяйке на колени.

– Я, в общем-то, все понимаю, – гладя кота, рассуждала Тамара Николаевна, – не такая уж я дура. Это из-за нее, этой рыжей вертихвостки, ты устроил сцену? Что ж. И я была молодой. Но в отличие от тебя более разборчивой. Да, да! Мои избранники были благородной внешности. Порода чувствовалась во всем: в посадке голоы, манере зажигать сигарету… А эта, рыжая твоя? Ни стати, ни голоса.

Она посмотрела в большие внимательные глаза Мартина и вздохнула:

– Ты, конечно, извини, что я так нелицеприятно о твоей возлюбленной… Ну, хорошо. Сдаюсь. Так и быть, выпущу тебя в подъезд, но ненадолго. На час, не больше. Надеюсь, этого времени хватит для свидания? Ну, пойдем завтракать.

Мартин спрыгнул с хозяйских коленей, мяукнул и, подняв хвост трубой, первым вышел из спальни.

На большой и опрятной кухне кот терпеливо ждал, пока Тамара Николаевна доставала с полки коробку с кормом и насыпала его в чашку.

– Ешь, солнышко. Приятного аппетита.

Обнюхав чуткими ноздрями корм, Мартин неторопливо принялся за еду, а его хозяйка приступила к ежедневному ритуалу варки кофе. Она привычно перемолола кофейные зерна, насыпала порошок в кофеварку, налила воды, щелкнула кнопкой пуска.

– Да, Мартин, день сегодня будет великолепный. Как сказали бы современные деятели искусств – безумно чудесный день! Они затаскали это слово как разменную монету. У них все безумное – спектакль, главная героиня, автор пьесы… Ну хоть бы кто-нибудь задумался над первоначальным смыслом этого слова! Ты согласен со мной? – Кот на секунду оторвался от чашки и посмотрел на хозяйку. – Я так и думала. Ладно, ешь, а я в ванную.

Оставшись один, Мартин запрыгнул на стул и с любопытством уставился на прозрачный кофейник, куда лилась тонкая струйка кофе в сопровождении характерного бульканья и шипения.

За этим занятием его застала хозяйка. Всплеснув руками, проворчала:

– Тебе не надоело? Четыре года! Каждое утро одно и то же. Впрочем, если вспомнить раннее детство, то и у меня была навязчивая идея – мне непременно хотелось потрогать стрелочку в папином компасе.

Она села за стол и налила кофе в маленькую чашку.

– Так на чем я остановилась? Ах, да! На стрелочке из папиного компаса. Представь, Мартюша, эта стрелочка не давала мне покоя. Живая и трепетная, как крылья у мотылька, она чутко откликалась на каждое мое движение. Мне ужасно хотелось ее потрогать. Однажды я не выдержала и разбила молотком стекло, но удар был таким сильным, что стрелка перестала вращаться. Она умерла. Не передать наших с папой огорчений. Он расстроился из-за потери памятного подарка, а я пережила утрату живого существа. Хотя и придуманного моим богатым воображением. Зарылась в гардеробе между мамиными платьями и ревела белугой…

Мартин тем временем запрыгнул на подоконник, удобно устроился, подобрав под себя лапки и прикрыв их хвостом, а затем ушел в созерцание неведомого мира, царящего за окном. Подошла к окну и Тамара Николаевна.

– Что там нового, Мартюша? По-моему, ничего. А тебе интересно, да? У кошек влечение к непознанному сильнее, чем у большинства людей.

Вновь присев к столу, Важенина взяла из вазочки печенье, надкусила и продолжила свой монолог:

– Я поражаюсь нынешним юнцам. Откуда эта бездна равнодушия? И, как правило, ему сопутствует цинизм. Хм! Тебе не показалось, что я превратилась в одну из тех старух, что вечно не довольны молодыми, а, Мартин?

Кот повернул к ней мордочку и мяукнул.

– Согласен? Ты бы бросал этот конформизм! Всегда и во всем соглашаться – значит отрицать свое «я». Мне всегда смешно над фразами типа «его мнение все приняли единодушно». Эти штампы могут обмануть какую-нибудь молодую дуреху, но мы-то с тобой знаем жизнь. Сколько пришлось ломать себя в угоду режиссерскому замыслу! Да ладно бы замыслу! – она подняла указательный палец. – А то просто заскоку… Ладно, хватит ворчать! Пойдем смотреть наш сериал. Сегодня, кажется, сто десятая серия. Или сто одиннадцатая? Нет, все же сто десятая. Что-то я стала забегать вперед, Мартин. Тороплюсь жить? Вернее так: жизнь подгоняет. Мол, хватит, пожила. Кому теперь мое существование необходимо? А никому. Разве только тебе.

* * *

Важенина сидела в кресле и с напряженным вниманием смотрела на экран телевизора. Кот, как всегда, был рядом. Свернувшись клубком, он сладко дремал на мягком ковре.

– Хорошая вещь – сериал, – заговорила Тамара Николаевна, когда фильм прервали рекламой. – Он продолжается, а тебе кажется, что и твоей жизни конца не будет. Иллюзия? Пусть. Какое-никакое развлечение. Так ведь, Мартин? Ты спишь? Ну спи. Не буду мешать. Интересно, кто убил этого банкира? Неужели любовница? Нет, это было бы притянуто за уши. А может, его зам? Эта версия более правдоподобна. Уж очень скользкий тип. Один его утиный нос чего стоит.

Реклама кончилась, и Тамара Николаевна вновь сосредоточилось на захватывающем сюжете. Какое-то время она молча смотрела на экран, лишь изредка издавая короткие междометия и качая головой. Вдруг с досадой всплеснув руками, громко охнула. Кот при этом поднял голову и недовольно посмотрел на хозяйку.

– Ну ты подумай! Это же надо так закрутить сюжет! Да ни с какого похмелья не подумала бы, что убийца – родной сын банкира! Ай да сукины дети, прости господи!

Дверной звонок нарушил их идиллию. Поднявшись со своих мест, они пошли в прихожую – встречать Полину Герасимовну Ушкуйкину, домработницу Важениной.

– Здрас-сте, любезные мои! Как спалось-почивалось? – снимая плащ и вешая его на крючок, спросила Полина Герасимовна.

– Да ничего. Вот только утром… – Тамара Николаевна начала рассказывать об инциденте со шлепанцем, но Ушкуйкина ее перебила.

– Опять кофейничали? – сердито проскрипела она, втягивая длинным носом воздух со слабым следом кофейного аромата.

– Это я так… Чуть-чуть, – виновато оправдывалась Важенина.

– А вечером опять неотложку вызывать? Ты что же, мать, до старости дожила, а как дите малое, не понимаешь, что со стенокардией не шутят?

Ушкуйкина бросила на Важенину косой недобрый взгляд, подхватила пакеты с продуктами, которые принесла с собой, и вразвалку пошла на кухню. Тамара Николаевна пожала плечами и поплелась следом. Мартин, до сих пор наблюдавший за разговором женщин, с важным видом замкнул это молчаливое шествие.

* * *

В присутствии Ушкуйкиной роли на кухне распределялись следующим образом: хозяйничала и командовала Полина Герасимовна, а Тамара Николаевна и Мартин были сторонними наблюдателями.

Вот и сейчас Ушкуйкина выкладывала из пакетов купленные овощи, чтобы приступить к приготовлению борща, а старая актриса сидела за столом и любовалась ловкими движениями домработницы.

– А мы тут славно провели утро, – сказала Важенина и погладила Мартина, устроившегося у нее на коленях. – Правда, Мартин? Посмотрели сто десятую серию «Бандиты с нашего двора»…

– И чего ты нашла в этих сериалах? – проворчала Ушкуйкина, выкладывая овощи в мойку. – Одни убийства и разбой, больше ничего. То ли дело в наше-то время! Душа радовалась, когда из клуба с девчатами возвращались, петь хотелось. А нонешние картины? Один страм и страх божий! Прости господи!

– Ну, зачем же все фильмы под одну гребенку? Бывает, что и вещь промелькнет…

– Вот именно! – не преминула придраться к слову Полина Герасимовна, надевая фартук. – «Промелькнет»! А в наше-то время – что ни картина, то праздник.

– Позволь не согласиться, Полина! Вот на той неделе закончился сериал, про двух сестер-близняшек. Ну помнишь, они там меняются ролями, путают окружающих…

– Но-но. В конце концов так запутались, что сами уж не поймут – кто из них кто? Одна бестолочь и морока.

– Тебе не угодишь, – растерянно пробормотала Важенина. – Неужели ничего не нравится?

– Почему? Старые фильмы по утрам крутят. Их и смотрю.

– А по вечерам?

– А что по вечерам? Стара я теперь для развлечений. Это раньше на твои спектакли ходила. Мне сама обстановка перед спектаклем больно нравилась. Идешь по ковровой дорожке к своему месту, шагов не слышно, голоса вокруг с глухотцой, ни криков заполошных, ни ругани, чай, не рынок. Лица спокойные, вежливые. Душа так и воспаряет. А давеча? Ты мне билет свой отдала на «Свадьбу Кречинского». Лучше бы и не ходила вовсе!

– Не понравилось?

– Да никакой совести, никакого обхожденья прежнего не осталось. Обувь не меняют. Кто в куртке, кто в жинсах рваных. Шумят. А еще эти… телефоны трещат во время представленья. Безобразие!

– Признаться, и мне это не по нутру. Но, видно, время такое…

– А что «время»? – перебила Ушкуйкина и даже взмахнула рукой. – Бывало и похуже. Вспомни, как после войны было. Одеться не во что, ели не до сыта, а в театр как во храм шли – торжественно, без суеты.

– Да… было… – задумчиво согласилась Важенина. – А почему? Как думаешь?

– Что я думаю? – встрепенулась Ушкуйкина и села за стол, напротив Важениной. – Да об разном думаю. Иной раз, знаешь, до чего додумаюсь? А не нужно нам это излишнее благополучие, это самое «материальное благосостояние». Вот!

– Что за изгибы мысли, Полина? – изумилась Тамара Николаевна. – Куда-то тебя занесло…

– А ты выслушай сначала, торопыга! – прикрикнула на нее Ушкуйкина. – Человека выслушать надо, тогда и понять можно, что к чему, куда он клонит.

– Хорошо. Извини, пожалуйста.

– Я ведь в последнее время за Библию взялась. Читаю ее да перечитываю каждый день. В молодости, сама знаешь, не до того было. Одна из заповедей что говорит? Довольствуйся малым. Ты же слышала небось про Всемирный потоп? И про то, как род человеческий и животный спасся…

– Это где «каждой твари по паре»?

– Во-во. Не боле и не мене. Каждой – по паре.

– Ну и что? При чем тут рост благосостояния?

– А при том. Не надо человеку ничего лишнего на Земле. Были бы рядом родной человечек да крыша над головой. И жить при этом просто, и пищу простую есть, и одежду теплую да удобную носить. Тогда в душе и в голове разброда не будет. Разных мыслей темных да кровожадных.

– Ты знаешь, и я об этом не раз думала. Только…

– Что? Поджилки слабоваты? Роскошества не хватает для полного счастья?

– «Роскошества», – горько усмехнулась Тамара Николаевна. – Ты же знаешь, за квартиру не плачено два месяца, да и тебе задолжала за полгода.

– Ладно уж! Чего прибедняться-то? – сурово возразила Ушкуйкина. – Обязательно в хоромах жить? Чего тебе одной-то, много надо? Вон давеча опять сосед приходил, спрашивал насчет обмена квартиры. Хорошую доплату обещал…

– Опять ты свое, Полина, – поморщилась Важенина. – Сказано ведь, никуда я отсюда не поеду, ни за какие деньги. Разве что на кладбище. Здесь лучшие годы прошли, здесь и умру. А долг я тебе выплачу.

– Это как же? С каких шишей?

– Кольцо с изумрудом продам. Сегодня же.

– Это заветное-то свое? Сколько ты с ним тряслась!

– Тряслась, да. Потому что память – самое дорогое для меня.

– Память! Было б кого помнить! Тоже мне – «самое дорогое»! Да у него таких памятливых осталось, знаешь, сколько? Кроме тебя и последней законной жены еще дюжина обманутых да брошенных.

– Прекрати, Полина! Ты же делаешь мне больно! Каждый раз тебя об этом прошу…

– Да я ж голимую правду. Вон в прошлом году, когда на родительскую субботу к нему ходили, сразу пять баб около могилы сгрудилось. Думаешь, не заметила твоего разнесчастного лица? Как же! Купила дорогущий букет, полпенсии, небось, потратила, прикатила к своему разлюбезному, а у него уж, нате вам, целый табун собрался. И все с букетами, один пышней другого.

– Ну и что? – неожиданно улыбнулась Важенина. – Пусть! Все они были после меня. А я почти первая, если не считать умершей жены. Им-то он уже растраченный достался…

– Ага. Молью траченный… – зло хохотнула Ушкуйкина.

– Ты все побольней пытаешься укусить, Полина. И я знаю – почему.

– Ну?

– У тебя не было такой любви, как у меня. Вот ты и злишься. Угадала?

Ушкуйкина молча отвернулась к плите, опустила в кипяток нарезанные овощи, добавила соли, помешала.

Наступила нехорошая тишина. Тамара Николаевна заерзала на стуле, чувствуя свою вину и не зная, как исправить положение.

Наконец она не выдержала.

– Ты прости меня, Поля. Я не хотела…

– Ладно уж, чего там… – ответила Полина Герасимовна глухим голосом. – Ты правду сказала. Не было у меня такой любви.

– А как же Валентин? – заискивающе подсказала Важенина. – Ведь ты любила его.

– Я-то любила, – повернулась к ней Ушкуйкина. – А он! Выбрал Тоську Выдрину да в придачу домик в Домодедове. Знаешь, чем этот стервец меня донимал все время? Переспим, значит, с им, а он и давай меня срамить. Говорит, почему ты, Полина, не кричишь во время этого… стыдно сказать, эргазма, что ли?

– Оргазма? – смущенно улыбнулась Важенина.

– Ну! Мол, все бабы должны, значит, кричать, иначе они холодные, как селедки в море. А я ему: как же, Валечка, я кричать стану, если за перегородкой фанерной хозяева спят? Я и так со стыда сгораю. А он мне: деревенщина ты, Полька, неотесанная, скучно с тобой. Он уж тогда меня с этой Тоськой сравнивал. Ну как после этого мужикам верить? – она вытерла набежавшие слезы и махнула рукой. – А, шут с ним, с лиходеем этим! Бог-то его давно наказал.

– Это как же? Ты ничего раньше не рассказывала.

– Так сгорел тот домик-то, – в упор глядя на Важенину, жестко отчеканила Ушкуйкина.

– Т-то есть к-как с-сгорел? – заикаясь от страшной догадки, проговорила Важенина. – Отчего сгорел? А Валентин с Тоськой тоже?

– Нет, слава Богу, живы. Только бросил ее Валька через месяц. Сбежал. Не нужна, видно, без домика стала.

Мартин, до этого мирно спавший на коленях у хозяйки, спрыгнул на пол, потянулся, подошел к домработнице и потерся об ее ногу.

– Знаешь, к кому подольститься, – с суровой лаской сказала Ушкуйкина, обращаясь к коту. – Ох, Мартынушко ты наш! Мартын – золотой алтын! Что, супчика захотел? Али «Кискасу» своего любезного? На-ка вот, купила и тебе полакомиться, баловень ты наш.

* * *

У прилавка одного из городских ломбардов в этот час было не много народу – всего несколько женщин. Тамара Николаевна встала в очередь. Худосочная крашеная блондинка средних лет, что стояла впереди, оглянулась на Важенину, потом еще раз и, толкнув локтем свою соседку, что-то шепнула ей на ухо. Вскоре вся очередь пришла в движение. Женщины как бы невзначай поворачивались, скользили взглядами по актрисе, не упуская ни одной мелочи в ее внешности, – кто украдкой, кто с нескрываемым любопытством. Тамара Николаевна чувствовала себя как на витрине, но старалась держаться нейтрально, не показывая эмоций.

Вдруг открылась дверь директорского кабинета, оттуда вышла полная дама с двойным подбородком, высокой прической и в мини-юбке, открывающей жирные колени. Она величественно прошествовала в торговый зал, о чем-то переговорила с молоденькой продавщицей, развешивающей шубы, и пошла обратно. Ее надменный взгляд из-под густо накрашенных век задержался на очереди у прилавка и внезапно оживился.

– Тамара Николаевна! Здравствуйте! – воскликнула она низким прокуренным голосом. – Рада вас видеть! Ну что же вы тут? Пойдемте ко мне!

– Здравствуйте, Элла Васильевна! Да я, собственно, шла мимо… Дай, думаю, зайду по старой памяти…

– Ну конечно, конечно, – тонкие, в сиреневой помаде губы директрисы растянулись в улыбке. – Вы прелестно выглядите! А я недавно вспоминала вас.

Взяв Важенину под руку, директор провела ее в свой кабинет.

– Присаживайтесь, Тамара Николаевна! Нет, вы заметили, как эти кикиморы поедали вас глазами? Ох уж эта бабья порода!

– Я уже привыкла, – вежливо улыбнулась Важенина. – Хотя нет, вру. К этому невозможно привыкнуть.

– Я сейчас поставлю чай. Или коньячку за встречу?

– Что вы! Эти радости жизни теперь не про меня.

Директор накрывала стол, доставая из холодильника разные деликатесы, не умолкая при этом ни на секунду:

– Вы, наверное, обратили внимание на мою дикцию, Тамара Николаевна? Я только что от зубного врача. Протез новый осваиваю. А заодно перевариваю небольшой инцидент. Представляете, познакомилась там с одним интересным мужчиной. Он вдовец, и тоже ходит на протезирование. А я, как известно, женщина свободная. Ну и… сами понимаете. Слово за слово. Он телефончик попросил… Ну вот, лежу в кресле врача, с открытым, так сказать, забралом, и вдруг он заглядывает в кабинет. Чтобы какие-то снимки сестре передать. А я, значит, во всей красе на этом дурацком кресле. С оскалом в оставшиеся тринадцать зубов. Господи! Я чуть под землю не провалилась! Ну хоть бы о какой-нибудь ширме, черт возьми, побеспокоились! Ведь для женщины кресло стоматолога все равно что – гинеколога. Угощайтесь, Тамара Николаевна! Вот балычок, вот икорка, прошу вас, не стесняйтесь!

– Спасибо, – деликатно кашлянула актриса и выбрала среди дорогих закусок скромное печенье.

– Я полагаю, вы неспроста к нам заглянули?

– Да, и в самом деле, нужда привела. Вот тут у меня…

Она суетливо вынула из сумочки бархатный футляр, раскрыла его и подала директору. Та взяла толстыми пальцами коробочку, повертела ее, подставляя свету лежащий в ней перстень, и восхищенно произнесла:

– Изумруд… Да еще с бриллиантовой россыпью. Чудо! Старая работа… Если не секрет, давно оно у вас?

– Давно. Сорок лет, – ответила Важенина, ревниво следя за манипуляциями директрисы.

– С ума сойти, сорок лет!

– Но кольцо значительно старше.

– Да что вы говорите? – в глазах Эллы Васильевны зажглись жадные огоньки.

– Скажите, на какую сумму я могу рассчитывать?

– Ну-у, с ходу, так сказать, я не могу… У нас опытный эксперт. Оценим по достоинству, не волнуйтесь. Вы его больше никому не предлагали?

– Нет.

Элла Васильевна не выдержала, надела на мизинец перстень и стала любоваться игрой драгоценного камня, при этом рассеянно роняя фразы:

– Вот и чудненько… Там обязательно надуют. Уж я-то знаю… Нет, вы взгляните, какой чистой воды камень! Какая вещь!

– У меня было время, чтобы на него наглядеться, – сухо заметила Важенина.

– Ох, извините, Тамара Николаевна! Я, кажется, допустила бестактность, – спохватилась директор.