Czytaj książkę: «Одному как согреться?», strona 2
Родители Лиды до самой смерти, мечтая о муже для дочери, пугали её одинокой старостью. И теперь она ощутила острый, панический ужас перед надвигающейся неизбежностью. Надо что-то делать, весь вечер думала Лида, а наутро впервые в жизни вошла в двери открывшегося недавно на первом этаже их многоэтажки салона красоты. Довольно молодая врач-косметолог, которая, к изумлению Лиды, оказалась её ровесницей, всего за несколько сеансов превратила Лиду в красавицу, какой она никогда не была, и посоветовала между прочим сходить в клуб знакомств.
И Лида пошла. Вступать, правда, в клуб не стала, ограничилась просмотром анкет потенциальных женихов. Более-менее подходящим по возрасту мужчинам оставила записки с предложением познакомиться для серьёзных отношений, где честно указала свой возраст, а также номер домашнего телефона.
Почти все позвонили в тот же вечер. Бархатные завораживающие баритоны, почти правильная речь, обстоятельный интерес к её персоне, описание своих практически безгрешных жизней породили в душе Лиды надежду. Она согласилась встретиться со Станиславом и Альбертом. Носителю простонародного имени Степан пообещала как-нибудь перезвонить. В отличие от Альберта и Станислава, он не задал ей ни одного вопроса, спотыкаясь на каждом слове, пытался рассказать бородатый анекдот и настаивал на немедленной встрече. Не мой человек, подумала Лида.
В субботу утром Лида поправила новую причёску, надела новую норковую шубку, на которую наконец накопила, новые сапожки на высоких каблуках и, волнуясь до дрожи в коленках, отправилась навстречу новой жизни. Но, когда она легко, как девчонка, спрыгнула с эскалатора, желая произвести впечатление на «среднего возраста импозантного мужчину без вредных привычек и жилищных проблем», оказалось, что её никто не ждёт.
Станислав появился минут двадцать спустя. Им оказался очень высокий, очень худой и очень пожилой мужчина с длинными седыми волосами, перехваченными шнурком от ботинок. Не извинившись за опоздание, он тут же попросил Лиду называть его Стасиком. Довольно долго водил по Невскому проспекту в поисках кафе, где ему полагалась скидка на вторую чашечку кофе. Наконец, изрядно намочив под дождём шубку, Лида оказалась в битком набитом молодыми людьми тесном зале. Не спросив желания дамы, кавалер заказал две чашечки кофе. Лида намекнула на сок, кофе она с детства терпеть не могла. Но Стасик прочёл длинное нравоучение об отвратительном качестве заводских соков. Лида спорить не стала, тем более что имела в виду свежеотжатый.
Попивая свой, а затем и Лидин кофе, Стасик причмокивал искусственной челюстью и нарочито громко вещал, какой он бесподобный любовник, нежный и сильный, как он доводит до оргазма семнадцатилетних девчонок и как мастерски делает куни.
– Простите, сколько же вам лет? – содрогаясь от стыда и отвращения, поинтересовалась Лида.
– Если честно, шестьдесят. – Стасик поскромничал по меньшей мере лет на двадцать. – И знаете, Лидочка, я предпочитаю женщин до тридцати, но вы неплохо выглядите. Я могу доставить вам наслаждение, какого вы не знали в своей жизни. Поверьте мне. Вы знаете, что такое куни?
– Не знаю. И знать не хочу. Простите. Мне пора.
– Ну и дура, – бросил он ей в след.
На свидание к второму претенденту Лида твёрдо решила не идти. Но пошла, остыв и подумав, во-первых, что это неудобно, ведь человек ждёт (тогда мобильные телефоны были ещё большой редкостью). Во-вторых – а вдруг!
На этот раз она появилась в назначенном месте, на углу Лиговского и Кузнечного переулка, с опозданием на десять минут. Долго растерянно крутила головой в поисках «солидного мужчины спортивного телосложения ростом метр семьдесят пять».
– Лида?
– Да, – оглянулась она на голос. Перед ней стоял едва достигавший ей до плеча субтильного вида мальчик с морщинистым лицом сильно пьющего старика. – Добрый вечер, я Альберт, – прогудел он, дохнув перегаром.
– Извините, я Люда, – неожиданно быстро нашлась Лида, солгав чуть ни в первый раз в жизни.
Вернулась домой совершенно обессиленная. Долго стояла в прихожей перед зеркалом, покачивая из стороны в сторону головой. Потом криво улыбнулась своему отражению, сбросила прямо на пол всё, что на ней было надето, и пошла в ванную. Больше часа стояла под горячим душем, словно пытаясь смыть что-то невидимое, но отвратительно липкое.
Под утро Лиде приснилась неизвестная женщина. На вид лет тридцати. Но Лида почему-то знала, что это Танька. Женщина смотрела строго и с укоризной. Лиде сделалось ужасно тоскливо. Она заплакала.
– Возьми меня к себе. Я совсем одна. Пожалуйста, возьми, – умоляла она.
О Мойше Львовиче Лида почему-то не вспомнила.
– Ещё семь, – загадочно улыбаясь, сказала женщина Танькиным голосом.
– Мы будем с тобой вместе?
– Надо, чтобы ты этого очень захотела.
Тяжело, с неохотой возвращалась в то утро Лида из царства Морфея. Что значит семь, думала она, сидя за кухонным столом и механически размешивая сахар в чашечке с чаем. Ещё семь лет? Или дней? Или месяцев? Какая разница? Дни похожи один на другой, как крупинки сахарного песка. И так же бесследно тают.
И тут зазвонил телефон. Она вздрогнула. Долго не подходила. Но телефон не умолкал. Пришлось ответить.
– Да.
– Лида? Привет. Это Степан. Ну так давай встретимся что ли?
– Простите, какой Степан?
– Ну вот, здрасьте вам. Ты мне записку оставила, что, мол, хочешь познакомиться. Уже забыла? Вспоминай. Ты где живёшь?
– Я? Далеко.
– От какого места далеко?
– Ну…
– Короче, дело к ночи. Куда ехать? Судя по номеру, это Выборгская сторона. А давай-ка через час у метро «Политехническая» пересечёмся. Там неподалёку ресторан «Водопад» имеется. Пообедаем.
Плохо отдавая себе отчёт почему, Лида согласилась. И мир странным образом изменился. Пространство разделилось пополам и трансформировалось в два круга разного цвета, синий и изумрудный, внутри которых чернели точки-зрачки. Дьявол, подумала Лида. Ещё через минуту она целовала тёплые губы, не в силах оторваться хотя бы для того, чтобы глотнуть вина. Они почти не говорили. Степан сказал, что он дантист. Какая разница, подумала Лида. Он пытался шутить. За напускной весёлостью томилась тоска. Причиной тоски было непроходящее похмелье, но она об этом не догадывалась.
– Лидок, а ты при ближайшем рассмотрении ещё ничего себе. Завтра утром я принесу тебе кофе в постель. Пойдём к тебе.
– Спасибо, но я не пью кофе.
Сексуальные отношения представились ей стихией разрушительной, противоположной той, что возносила её теперь до вершин абсолютного блаженства. Ни один мужчина не способен этого понять. А Дьявол – тем более.
– Не сегодня, – с трудом отрывая себя от его губ, добавила она.
– Ну так я тебе позвоню. Завтра.
– Позвони.
– Ты будешь ждать?
– Ждать буду.
Время возобновило своё движение. Но ожидание звонка сделало его тягучим. Это ожидание, возникшее вопреки предзнанию неосуществимости невозможного, выматывало её. Смутная, робкая мечта о счастье земной любви, возникшая в первый момент встречи, истекала в бездну отчаяния.
Лида ждала восемь дней и восемь ночей. На девятые сутки посыпалось. Последнее, седьмое стихотворение начиналось так:
Их ровно семь, не шесть, не восемь,
Рождённых в день поминовенья, —
Запечатлённые мгновенья
Того, что мы у Бога просим,
Но как-то вскользь и впопыхах,
Чему убийцей был мой страх,
И что теперь живёт в стихах…
И заканчивалось:
…Любви земной?
Того, что больше,
Того, что чётче и что дольше,
Чем Гималаев вечных тень,
Воспетого в девятый день.
Лида распечатала тексты на принтере и позвонила Степану:
– Мне необходимо тебя увидеть.
– Хорошо, еду, – от встреч с женщинами он редко отказывался. Объяснял это тем, что похмелье суть состояние, близкое к умиранию, и потому живой организм стремится реализовать инстинкт продолжения рода.
– Это тебе, прочти, пожалуйста, – сказала она, смущённо улыбаясь.
– Что это?
– Стихи.
– И всё? А к себе не пригласишь?
– …
– Ага, понятно. Хотя не очень. А стишки я дома прочту. Ну пока.
Стёпа поспешил к метро, на другом конце города его ждала другая женщина. Он надеялся, что не такая дура, как эта серая мышка. Лидин подарок сунул, разумеется, не читая, в ближайшую урну.
Через неделю в автобусе по дороге домой Лида перестала дышать.
– Такая молодая! – сокрушались пассажиры, пока врачи пытались её оживить:
– Давай, милая, давай, дыши.
– Нет! Ни за что! – кричала, воспаряясь над собственным телом Лида.
И мне ответил Бог:
– Я даровал тебе твой слог —
Твой посох, он верней плеча
Того, что ищешь, дни влача.
Любовь живёт в иных мирах!
Конечно, её никто не слышал. Да это и не важно. Счастливая, она устремилась на встречу с Любовью.
Третий день
Мой свекор, дед Николай, царствие ему небесное, пил методично и регулярно, как он сам говорил, «через два на третий». На протяжении долгих лет это был непреложный закон его существования. Что бы ни происходило вокруг: бесконечные приезды и отъезды многочисленных родных, свадьбы и разводы, слабые и мощные, с драками и без, но регулярные скандалы его сыновей друг с другом и со своими жёнами, приезды слабоумной дочери с малолетними хулиганами, переезды, ремонты, болезни, пожары, мировые катаклизмы, да хоть конец света – «третий день» начинался, протекал и заканчивался всегда одинаково. Вне зависимости от наличия в доме гостей или друзей – впрочем, своих друзей у свекра не было, разве что иногда захаживал сосед-алкоголик, что никак не меняло дело – этот день дед Николай проживал один.
Перед третьим днём был «канун». В «канун» по мере приближения «третьего дня» возбуждение нарастало. Тощее тело свекра болталось из комнаты в комнату со всё возрастающей частотой. Иногда он замирал у телевизора, привлечённый яркими вспышками и всегда громким звуком, от чего раздражался ещё больше и ругал матерно каждого, кто попадался на пути. Больше всех доставалось Антонине Дмитриевне, его жене. Но она, движимая ненасытной жадностью и к работе, и к деньгам, продолжала невозмутимо строчить на швейной машинке. Обшивая городскую элиту, она зарабатывала впятеро больше меня, начальника патентного отдела крупного предприятия, и своего сына, художника-оформителя, но фраза «денег нет» повторялась ею по тысяче раз на дню. К тому же она давно смирилась с неотвратимостью «третьего дня».
И вот он наступал – третий день! В радостном возбуждении дед Николай просыпался раньше обычного, доставал из холодильника кусок жирной свинины и любовно варил её на газовой плите, пока все спали.
В вожделенные одиннадцать утра он первым входил в магазин и покупал бутылку водки. Нежно прижав её к чахоточной груди, почти бежал домой и наспех готовил некое блюдо, называемое тюрей. В миску нарезался лук, крошился ржаной хлеб, загружался творог, и всё это заливалось прямо из-под крана холодной водой, ржавой и пахнущей хлоркой.
Фирменную свою закуску дед Николай готовил в алюминиевой миске. Остывшее к тому времени сало уже ожидало его на треснутой и сколотой по краям тарелке, а водку он собирался пить из помутневшего от долгого употребления гранёного стакана.
В период хрустального бума Антонина Дмитриевна заполнила все обозримые и необозримые полки серванта рюмками и бокалами, которыми никто никогда не пользовался. Имевшаяся в доме дорогая столовая посуда также являлась лишь символом благополучия и никак не предназначалась для «третьего дня».
Деда потряхивало от возбуждения. Дрожащей рукой, почтительно стоя, он откупоривал бутылку. Ритмично-мелодичный звон, производимый от соприкосновения бутылки и стакана, заглушавший постукивание швейной машинки, возвещал конец прелюдии и начало действа.
Первые полстакана давались деду непросто. Захлёбываясь и роняя драгоценные капли, он трудно глотал, долго кряхтел и откашливался, потом, отхлебнув из алюминиевой миски, заедал салом. Постепенно взгляд его светлел и теплел. Отвердевшей рукой он наливал следующие полстакана. Пил смакуя, не спеша. Водка входила легко и свободно, можно сказать, радостно. Дед доставал из кармана огромный носовой платок, тщательно вытирал ослабевший нос, закуривал папиросу и глубоко задумывался. Потом, глядя бледно-голубыми глазами в никуда, начинал говорить.
Его речь представляла собой нагромождение имён и грубейших матерных слов, сплетённых в уму непостижимые фразы. Иногда вдруг проскакивали обычные слова и, блеснув, как алмазы, исчезали в грязном потоке брани.
Но он не бранился. Он мыслил. Тяжело и трудно. Его мозг, наконец освобождённый от ожидания «третьего дня», будто ворочал залежи породы, ища ответ на, видимо, мучивший деда Николая и потому рефреном звучавший вопрос: «Кому надо?» В воспоминания из жизни рабочего вклинивались имена великих мира сего, а в мировых катастрофах смутно угадывалось ощущение его собственной вины. Никогда не читавший Достоевского, он излагал известную формулу отца Ферапонта, сказанную Алёше Карамазову на смертном одре о том, что всякий пред всеми за всех и за всё виноват, звучавшую в интерпретации деда Николая, мягко говоря, несколько иначе.
Религия в его речи прямо не присутствовала, имя Божие даже всуе не поминалось. Дед Николай был звеном когда-то крепкого рода, раскулаченного и теряющего жизненные силы по причине пьянства, запуганного Советской властью до такой степени, что и в наступившие новые времена даже расслабленный алкоголем мозг одного из его представителей в этой части рассуждений себя контролировал. Слов не было, но мысль путалась и билась где-то около вселенской истины. Сроду не знавший о существовании заповедей Моисея, дед практически цитировал их, обращая к своим непутёвым детям и алчной жене:
– Не блядуй, не хоти чужого, уважай отца, хоть и ху..ый он, и не воруй, всё отнимет.
Кто этот тот, кто отнимет, дед не пояснял, вновь и вновь спрашивая себя: «Кому надо?» Вопрос учащался, оставаясь без прямого ответа. Словесные нагромождения путались, сталкиваясь и рассыпаясь на отдельные обрывочные слова и звуки. В заключение дед Николай потрясающе сложной матерной формулой подводил итог своей умственной работе и замолкал. Потом плакал. Молча, застыв изваянием. Слёзы и сопли текли по лицу, капали в миску с тюрей. Выплакавшись, дед допивал остатки «белой» и шёл в комнату бить жену. В молодые годы ему удавалось увидеть в её хищных глазах мольбу о пощаде, так похожую на мольбу о любви. Но это было давно, когда дети были маленькими, а он молодым и сильным.
Теперь же любой из нас легко заваливал деда на кровать и связывал ему руки. Он долго лежал беспомощный, жалкий, тихо плакал и в конце концов засыпал под стук швейной машинки.
С середины ночи Антонина Дмитриевна деда развязывала и ложилась спиной к нему в постель. Через тонкую стенку я слышала звуки соития, длившегося довольно долго, и сдавленные стоны оргазмов.
Наутро начинался новый отсчёт. В первый день дед Николай был ласков ко всем, особенно к жене. Они мирно беседовали. Антонина Дмитриевна, не отрываясь от машинки, то и дело повторяла своё «денег нет», на что дед Николай любовно отвечал: «Не пизди». Припоминая вчерашнее, он ласково называл себя идиотом, выносил мусор, даже ходил в «магазин» – за продуктами. И ждал «третий день».
Коляня
На лесной тропинке в пьяном аромате черемухи он протянул ей букетик синих колокольчиков. Она благодарно улыбнулась в ответ. Он попытался её обнять. Она отпрянула и ушла к общему костру. Он долго не появлялся, и она почему-то вернулась на тропинку. И они поцеловались. Всего один раз.
С той минуты в ней поселилась радость. И теперь она считала дни его дежурства. И когда выпадала его смена, тайно, чтоб никто не догадался, была весь день счастлива.
Никто и не догадывался. Над Матвеевым, по убеждению коллектива, совершенно безнадёжно волочившимся за Верой Владимировной, по-прежнему открыто потешались. Напарник и друг Николай Борисович всё так же подтрунивал над ним, предлагая всем полюбоваться на «картину маслом» под названием «Дама и два рыжих бобика».
Картина была действительно живописной: она – стройная брюнетка с грустным взглядом больших серых глаз на миловидном лице, в элегантном костюме, гордо вскинув голову, деловито стучит высокими каблуками по коридорам здания горэлектросети; за ней семенит маленькая рыжая собачонка, пригретая когда-то её мужем и оставшаяся теперь только на её попечении вместе с котом и больным ребёнком; а за ними, как привязанный, шаркает сапожищами он – коренастый рыжий парень в грязном рабочем комбинезоне и нелепой вязаной шапочке.
Когда она входит в какой-нибудь кабинет, свита терпеливо ждёт за порогом. И если случается ей, выйдя, обнаружить только дворнягу, она печалится. Но этого на «картине маслом» не должно быть заметно. Не должно быть заметно и того, как из окон разных кабинетов, выполняя свои серьёзные обязанности начальника высоковольтной лаборатории, она выглядывает появление белого автобуса с ярко-красной надписью по борту «Аварийная электросеть», один вид которого удваивает тайно живущую в ней радость, не говоря уж о водителе, которого она называет Коляней. Этого на «картине маслом» не должно быть заметно потому, что, во-первых, она начальник, а он простой водитель-электромонтёр, во-вторых, она старше его на целых семь лет, и в-третьих, он женат. К тому же парень несерьёзный. Балагур и гуляка. И вообще, всё это – глупости, и был-то один поцелуй, и ничего больше быть не должно.
Но как же радостно слышать ей шарканье его сапожищ у дверей лаборатории. А когда он просовывает свою крупную рыжую голову в полуоткрытую дверь её кабинета и корчит смешную рожицу, как же непросто ей выглядеть сердитой:
– Не мешайте работать, Николай Дмитриевич, закройте дверь и идите… идите и идите.
Его губы, умеющие целовать так, как никакие другие, расплываются в улыбке, обнажив ряд мелких зубов. Синие-синие глаза озорно блестят из-под нелепой вязаной шапочки, небрежно натянутой на белёсые брови. Нет, сердиться на него решительно невозможно. И она, каждый раз забыв обо всём, заливается смехом.
Но сегодня она избегает встречаться с кем-либо, из кабинета почти не выходит и весь день не снимает солнцезащитные очки. Собачонка покорно дожидается у дверей, радостным вилянием хвоста приветствуя редких посетителей. Редких, потому что коллектив горэлектросети сложился большей частью из людей тактичных. За одним исключением:
– Похоже, Веркин бывший опять приложился, – вкрадчивым полушёпотом не без удовольствия и так, чтобы слышно было всем в автобусе, объявляет недавно принятая на специально для неё назначенную ставку инженер по труду Алёна Игоревна. – Соседи говорят, когда он от новой жены из Эстонии к матери своей приезжает, всякий раз вламывается к Верке. Очки вон нацепила в дождь, будто никто ничего не понимает.
Белый автобус с ярко-красной надписью по борту «Аварийная электросеть» резко останавливается и начинает разворачиваться.
– Николай Дмитриевич, вы обещали меня после осмотра подстанций до дома подвезти.
– Алёна Игоревна, использовать дежурную машину в личных целях запрещено. Высаживайтесь, – водитель резко вывернул руль и нажал на тормоз. – И поторопитесь. Здесь остановка запрещена.
– Но я должна проверить наличие средств защиты на 36-ой подстанции. Мы туда направлялись, не так ли? К тому же это рядом с моим домом, – обиделась Алёна Игоревна.
– Чтобы проверить наличие средств защиты, институтов кончать не обязательно. Да, Борисыч? И нам, Алёна Игоревна, на базу срочно надо ехать.
– Да, нам надо на базу. Срочно. Я совсем забыл, дурак старый. Да-да, диспетчер по рации связывался, когда вы на подстанции были, – всегда готовый прийти на помощь Борисыч взглянул на часы, – м-м-м… к пяти часам, то бишь через пять минут.
Вера Владимировна, положив локти на высокий подоконник, смотрит на нескончаемый дождь и старается успокоить себя тем, что на этот раз её сынок, слава богу, не был свидетелем вчерашней сцены и что сейчас он греется под сочинским солнышком. Как здорово, думает она, что её родителям удалось отыскать там какую-то целительницу и есть надежда, что мальчик скоро будет здоров. Сейчас это главное. А с бывшим мужем она как-нибудь уладит. Может быть, попросить защиты у милиции? Но кто может запретить ему входить в квартиру? Он является её собственником. И главное, Вера никому никогда не скажет, что её бывший муж, будучи уже несколько месяцев женатым на другой женщине, приезжает за триста километров, чтобы взять её силой. Это стыдно. Почему он не оставит их в покое? Он избавил себя от обязанностей отца больного ребёнка. Он уговорил её не подавать на алименты и денег присылает мизер. Он взял всё, что они вместе заработали, перепродавая закупленную по деревням клюкву. Разве не перебирала она тонны ягод сутками, разве не засыпала ночами за рулём машины, доверху гружённой мешками, разве не стояла на базаре с раннего утра до поздней ночи? Машины забрал и одну, и вторую, оформив обе, как и гаражи, на свою мать. Теперь, похоже, пытается вынудить её сбежать к родителям и оставить ему квартиру. Но кооперативная квартира куплена на деньги её родителей. Нет, она должна выстоять ради будущего её ребёнка, ради покоя родителей и… ради того, чтобы хоть иногда видеть этого рыжего оболтуса… Нет, нет, вот это уже глупости, это пройдёт.
Горькие её думы прерывает осторожный стук в дверь.
– Да, войдите, – быстро отерев слёзы, отзывается она, продолжая смотреть в окно.
Она знает, что вошёл он, догадалась по шагам, к звуку которых уже целых три недели вопреки здравому смыслу прислушивается с замиранием сердца. Она не хочет, чтобы он видел её заплаканной и в этих нелепых очках.
– Вера Владимировна, просто позвоните мне, когда он в следующий раз появится. Так, побазарю, убивать не буду, хотя стоило бы. Обещаете?
– Да. Спасибо, – не сразу отвечает она, не оборачиваясь.
Он бесшумно выходит, аккуратно прикрыв за собой дверь, но через минуту стучит так громко, что она испуганно оборачивается. А он, просунув голову в щель, корчит потешную рожицу. И на её припухшем от слёз лице расцветает улыбка.
Нет, конечно, она никогда не сделает этого. С какой стати впутывать чужого человека в свою личную жизнь?
Но когда под её окнами в очередной раз истерично взвизгивает тормозами так хорошо знакомая ей «Нива», она бросается к телефону.
– Николай Борисыч, добрый вечер. Как там дела?
– Алё! – это уже голос Коляни. – Да, Вера Владимировна. Всё нормально. Не волнуйтесь. Я оставлю Борисыча на телефоне, сам сгоняю на 21-ую подстанцию, похоже, забыл там указатель.
– Да-да, конечно, – Вера кладёт трубку, так ничего не поняв.
Но Коляня понял всё правильно и влетел в квартиру минут за десять до того, как хлипкий замок от мощного удара ногой в дверь беспомощно клацнул и в прихожую ввалился экс-муж.
– Ну что, жена, мужа встре… – орёт он, уверенный в своей безнаказанности. И умолкает, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд на фигуре крепкого рыжего парня, непонятно откуда взявшегося в его законной квартире.
– Давай, друг, с вещами на выход, – в голосе Коляни звучат незнакомые доселе командные нотки, и она думает, что судьба что-то напутала, раздавая им должности.
Мужчины с громким топотом и пререканиями сбегают по лестнице, всполошив весь подъезд. Вера, мучаясь стыдом и страхом, мечется от одного окна к другому. Она боится за Коляню, и только за него. Он, конечно, спортивный парень, но всего лишь футболист, а бывший муж в прошлом успешный боксёр.
Боже мой, зачем я позвонила, пусть бы было как было, малодушничает она, пытаясь понять, что происходит внизу у подъезда. Но ничего не может разглядеть. Наконец в шелухе матерных слов различает ставший вдруг хриплым голос мужа:
– Это моя жена. Я её люблю.
– Была… твоя… станет моя… потому что… потому… это я её люблю, – доносится, чередуясь со звуками ударов, голос Коляни.
И ещё несколько внушительных шлепков.
– Хорош, – просительно произносит кто-то из них.
Грохнула подъездная дверь. Шаги по лестнице. Вера замерла в ожидании худшего. Но в квартиру входит живой, невредимый и улыбающийся Коляня:
– Собирайтесь. Вам нельзя сегодня здесь оставаться. От этого урода можно чего угодно ожидать.
Когда Вера просыпается на потёртом дерматиновом диване в диспетчерской, заботливо укрытая Коляниным ватником, он сидит рядом на стуле и смотрит на неё.
– Доброе утро, сеньора. Как вам на новом месте? Приснился жених невесте? То есть я?
– Я могу пойти домой, как вы думаете? Мне надо переодеться, – смущаясь, отвечает она вопросом на вопрос.
– Не думаю, а знаю. Можете. Но прежде мы с вами заедем к нашему вчерашнему гостю с ответным визитом и повторим урок. Меня в детдоме учили, что повторение тире мать учения.
– Только без меня и без драк.
– Как прикажете.
Как показало время, урок экс-муж запомнил твёрдо.
– Вера Владимировна, пошлите кого-нибудь с дежурными на 26-ую подстанцию. Надо замерить изоляцию трансформатора.
– Я сама поеду, Александр Исаакович, все заняты.
– Хорошо. Так даже надёжней. Оденьтесь только теплее, очень морозит, – свою некомпетентность главный инженер компенсирует проявлением трогательной заботы.
Она усаживается так, чтобы видеть водителя. Ей нравится смотреть на его прямой профиль, тонкие губы, на сильные кисти рук, небрежно держащие руль. Даже на то, как он бесшабашно крутит во все стороны своей рыжей башкой, провожая каждую юбку. А некоторым девушкам ещё и сигналит вслед. Нет, на это ей совсем не нравится смотреть.
За Коляней последнее время всё прочнее укрепляется репутация бабника. Дурной пример его стареющего наставника заразителен. К тому же Алёна Игоревна на поприще сплетен трудится неутомимо. Вера всякий раз с замиранием сердца выслушивает всезнающую Алёну, пытаясь понять, что известно ей, а стало быть, и всем об их с Матвеевым отношениях. Но, судя по всему, не скрывая побед над другими женщинами, даже похваляясь ими, отношения с ней Коляня по-прежнему держит в тайне. Даже от Борисыча.
Николай Борисыч ещё тот ходок, невзирая на жёнину бдительность, следы которой время от времени появляются на его аристократическом лице.
В прошлую смену явился на работу с расцарапанным лицом, печальный и злой. И почему-то с псом Графом, гордостью его суровой супруги. Вид у Графа был не графский, а очень даже жалкий и понурый.
К концу смены Борисыч поведал очередную мелодраматическую историю из своей бурной жизни:
– Это ж моя для престижу, понимаешь ли, на мои кровные деньги этого гада купила, а гулять с ним ей не с руки оказалось. То слишком ей рано, то слишком ей поздно. Барыня ху… ва. Меня наладила. Коля, ну ты Катьку знаешь, ну ту, которая в доме, что напротив моего, живёт, крайний подъезд слева? Ох, зверь баба, скажу я вам. Мечта поэта. Мадам Грицацуева рядом с ней – цыплёнок по рубь двадцать. Ну так чего зря по двору болтаться? Мы к Катюхе и захаживали с Графом каждый раз минуток на двадцать того-этого…
Такого же небесного цвета, как у Коляни, но уже тронутые возрастной водянистостью глаза Борисыча вспыхнули сладострастным огнём, но тут же погасли, обратившись в сторону покаянно косящего на него чёрным глазом красавца добермана.
– Хватил я вчера лишнего. Ну и попёрся прямиком к Катьке, как ты меня у дома выгрузил. Что кураж зря терять? Барыня-то моя ху… ва нос от меня пьяного воротит, а Катька и сама махнёт пузырёк, глазом не моргнёт. Ну, понимаешь ли, раз меня дома нет, моя графиня, куда деваться, пошла Графа выгуливать. А этот гад и поволок её по нагулянной тропе к дому напротив, да в крайний подъезд, да к Катькиной квартире. Та ж его подкармливала колбаской, что с мясокомбината притыривает. Ну чтоб он нас от дела не отвлекал. Моя – ага, чё такое? Давай трезвонить в дверь. Эта дура Катька соскочила, вся томная, и нет, чтоб в глазок поглядеть, сходу дверь и распахнула, здрасьте вам. Моя её в сторонку аккуратно отодвинула и за псом в квартиру шасть. А там я, сам понимаешь, в чём одетый. Ни в чём. Ну и… Как это хозяйство не оторвала? Пожалела, авось сгодится. Может, ещё примет? Как думаете? Раз не оторвала. Катьке-то что? Она руки в боки и говорит моей, мол, старушка, совесть имей, попользовалась – хватит с тебя, дай теперь другим людям попользоваться. Моя в ответ: «А х..й тебе!» – я понимаю бы – Катьке, так она мне в рожу вцепилась. А Катюха в дебаты вступать не стала в поисках консенсуса. Всех под зад коленом. И мою, как она ни трепыхалась, и Графа этого грёбаного, ну и меня тоже. Вот тебе и весь консенсус.
Все хохотали до слёз. Даже Вера, хоть и сверлила сердце мысль, не имеет ли и её Коляня такую же Катьку или Надьку. Алёна на что-то подобное не раз намекала.
Малыш кряхтит и ворочается. Надо вставать, но сон тяжёлой гирей тянет в беспамятство. Только пять утра. Господи, что же ему не спится, сквозь тяжёлую, дрёму думает она. Надо вставать, надо вставать, сварить кашку, покормить его, собрать и оттащить в садик, пока ещё не принято решение об отчислении по причине отсталости в развитии. Он такой тяжёленький стал и совсем не хочет идти ножками. Всё время просит кушать, сытости не понимает. Господи, как мне его вылечить? Где денег взять? Где достать этот церебролизин? Сегодня предстоит весь день на холоде провести. Надо искать повреждение кабеля. С новым прибором только она пока разобралась. А вечером мыть полы во всём здании. Спасибо, директор позволил поработать вместо приболевшей тёти Маши. А что хорошего сегодня? Коляня! Да, сегодня его смена.
Борисыч наконец открыл примороженный замок. Вера распахивает дверь ячейки и подносит указатель к шине. Пальцы в защитных резиновых перчатках при тридцатиградусном морозе с трудом удерживают указатель. Внезапная вспышка ослепляет её. Она не сразу понимает, почему отлетела к противоположной стене и осела на пол. Сразу над ней возникает безбровое, покрасневшее от ожога лицо Коляни.
– Ты в порядке? Не ушиблась? Так, слушай внимательно: Борисыч ничего не видел, я тоже. Сейчас переключимся. Никто ничего не узнает, – в его голосе опять звучат жёсткие командные нотки.
– А как же ожоги?
– Мелочи. Никто не заметит. Заживёт. До свадьбы.
– Если до нашей, то наверняка, – Вера трясущейся от волнения рукой дотрагивается до его лица. Непростительная ошибка для неё, инженера высшей квалификации. О работе думать надо, такая невнимательность могла стоить ей жизни, ведь синтетическая шубка вспыхнула бы вместе с ней, как факел. Если бы не он.
– Нормально, – смеётся Коляня, – жить буду. Главное, ты не сгорела. Вот тогда б я точно сдох.
– Типун тебе на язык.
– Согласен на два типуна.
Автобус влетает на территорию предприятия, лихо разворачивается и останавливается рядом с молодой женщиной, держащей за ручку мальчугана. Коляня выскакивает первым, забыв помочь Вере Владимировне, хватает на руки ребёнка и целует женщину.
