Czytaj książkę: «Во времена перемен», strona 9
На четвертом курсе в кружке по оперативной хирургии проф. А.П.Соколов, наш декан, предложил мне научную работу. Он сохранил большое количество материала после реампутаций порочных культей бедра и голени. Я должна была их отработать и определить причины непригодности для протезирования. Задачу я выполнила, доклад сделала и была выдвинута на городской пленум студенческих научных работ. Но тут возникло непреодолимое препятствие – труд мой негде было отпечатать на машинке. Иллюстраций хороших тоже не было. Думаю, что если бы мне прибавить немного тщеславия, я бы отыскала сама возможности оформить работу. Но чего нет, того нет. Руководитель мой не озаботился показать, как это надо сделать. Дефект в виде несовершенного пиара остался у меня на всю жизнь.
После четвертого курса у нас была врачебная практика. Она проходила в крупных больницах области. Наша группа была направлена в Нытву. Меня мама категорически не пустила, непонятно чего опасаясь, и я всю жизнь об этом жалею. Несколько человек с курса определили в первую медсанчасть, куда попала и я. Обучение там мы прошли серьезное, но сельское здравоохранение надо было посмотреть обязательно.
В клинику госпитальной хирургии мы пришли на пятом курсе. В первый же день я заработала замечание профессора Семена Юлиановича Минкина за то, что я топаю в коридоре. На мне были первые в жизни туфельки на маленьком каблуке чешского производства «Батя» (его тут же национализировали, назвали «Цебо», и их не то, что носить, а и мерить стало нельзя – без ног останешься).
Пришлось передвигаться на носочках, а когда я зашла в палату попросить историю болезни, на меня рявкнула Р.М.Арасланова, которая эту историю как раз заполняла (у нее болел зуб). Группу нашу вела замечательная Галина Федоровна Маргаритова, прекрасный хирург, отличный преподаватель и душевный человек. На ее занятиях мы постигали основы. Было много разборов больных, работали в перевязочной. На одном из занятий она показывала нам последствия черепно-мозговой травмы. Пациент, мужчина 25ти лет, во время войны перенес трепанацию черепа по поводу осколочного ранения, но в мозговой ткани остались инородные тела, возникали частые обострения гнойного процесса. Он с трудом, но передвигался по комнате, виртуозно ругался матом и не пропускал ни одной мимо идущей юбки. На перевязочном столе Г.Ф. сделала разрез, из него хлынул под давлением гной. Она расширила отверстие и зашла подальше сначала зажимом, потом пальцем. Достала осколок, потом ввела тампон, а затем почти всю ладонь. Было впечатление, что в голове, кроме гноя, ничего не осталось. А как же функции головного мозга? Стало ясно, что голова человеку совсем не обязательна. И профессор Семен Юлианович Минкин утверждал, что «голова – совершенно лишняя и очень вредная надстройка». Насколько он был прав по поводу её вредности, мне приходилось убеждаться неоднократно на примерах моих друзей.
Хирургией на пятом курсе мы занимались оба семестра по месяцу. Для курации у меня был больной абсцессом легкого. Я вспомнила, что на третьем курсе крупный ученый и замечательный лектор заведующий кафедрой патологической анатомии Михаил Андреевич Коза говорил: «основным заболеванием легких считается туберкулез». В качестве примера банального воспаления привел болезнь М.Горького. Кстати, Горький в 19ти летнем возрасте стрелялся из-за безответной любви. После этого у него всю жизнь поддерживался раневой пульмонит. Так что бактериальное воспаление в 1949 году было еще заболеванием эксклюзивным. Правда, в одном из сборников я обнаружила статью патологоанатома из Витебска, где автор утверждал, что после внедрения в клинику антибиотиков и сульфамидов у них появились летальные исходы гнойных заболеваний легких. Не прошло и двух лет, как абсцессы легких появились и у нас в клинике. На шестом курсе Семен Юлианович поручил мне сообщение на хирургическом обществе о нескольких больных эмпиемой и абсцессами легких, лечившихся в отделении. Так, наряду с успехами антибиотикотерапии, проявилась и ее негативная сторона.
В конце пятого курса нам объявили, что вводится субординатура, и мы, следовательно, остаемся еще на год в институте на шестой курс. Сразу обострилась проблема общежитий. Распределение проходило по всем специальностям, вплоть до того, что патанатомии обучалась целый год только одна студентка. Наша академическая группа тоже разошлась по многим кафедрам. Кроме того, после четвертого курса мальчиков пригласили на военные факультеты, в частности, в первый Ленинградский медицинский институт, куда некоторые из них и отправились. Так 1952 год оказался без выпуска.
Субординатура
Субординатура по хирургии проходила у нас на базе областной больницы.
Пермская областная больница для моих однокурсников была и остается родным домом. Даже для тех, кто никогда не числился в ее штате. Причины этого коренятся в далеком теперь уже прошлом.
Клиника, тогда еще институтская, располагалась в историческом здании хирургического отделения Александровской больницы, где теперь находится Институт Сердца. В то время в стационаре было 190 коек и 3 отделения: чистое, гнойное и травматологическое. На втором этаже – 2 операционных: плановая справа и экстренная – слева, на первом – травматологическая в правом крыле, а симметрично ей в левом – рентгеновский кабинет. Общебольничное рентгеновское отделение помещалось в одноэтажном деревянном доме на том месте, где сейчас стоит хирургический корпус. На углу улиц Куйбышева и Пушкина был тоже деревянный просторный двухэтажный дом, где размещалась областная поликлиника. Основной корпус «с львами», тогда еще двухэтажный, стоял посредине замечательного сада со старыми деревьями редких пород и кустами, в которых летом всю дежурную ночь заливались соловьи.
История больницы насчитывает уже 180 лет. Лучше всего ее прошлое изложено в книге Вениамина Викторовича Плешкова, которую он с большой любовью и добросовестностью готовил к 150-летию больницы. Однако книга вышла под двумя авторами, и из нее было удалено много фактического материала, например, полностью исключены сведения о деятельности М.В.Шаца. Я собирала их лично по архивным документам и рассказам его дочери и внучки и очень удивилась, не обнаружив всего раздела в книге. Говорили, что это по распоряжению Главлита (цензуры, по-простому). И только через 25 лет мне удалось поместить работу своего друга в оригинале в сборник, посвященный уже 175 летнему юбилею. За подробностями отсылаю интересующихся к «Очеркам областной клинической больницы», Пермь, 2008. А сама хочу рассказать то, что лучше знаю из недалекого прошлого.
Основана клиника госпитальной хирургии в составе естественного факультета Пермского государственного университета на базе Александровской больницы в 1921 году. Первым её заведующим был профессор Василий Николаевич Парин.
В.Н.Парин (1877 – 1947) родился в одном из сел Вятской губернии. Он окончил городское училище, затем учительскую семинарию и 4 года работал учителем начальной школы. В 1901 году он поступил на медицинский факультет Казанского университета и окончил его в 1907 году, был оставлен в ординатуре при факультетской хиругической клинике, которой заведовал В.И.Разумовский. В 1912 году он защитил докторскую диссертацию на тему: «К вопросу об экспериментальных атипичных разрастаниях эпителия и о терапевтическом применении их для закрытия дефектов кожи». Высокая эрудиция и организаторские способности способствовали ему в дальнейшей деятельности в Перми.
Она пришлась на тяжелейшие годы разрухи и гражданской войны. Единственная на город хирургическая клиника оказывала помощь и военным, и населению. Студенты обучались на базе отделения Александровской больницы. И даже в условиях нехватки аппаратуры, материалов, еды и белья, в клинике выполнялись все плановые и неотложные операции: резекции желудка, перевязки артерий, артропластика тазобедренного сустава, зкзартикуляция верхней конечности с лопаткой, экстирпация гортани. В 1928 году ординатором Борисом Васильевичем Париным выполнено первое переливание крови на Урале. В научном плане разрабатывались проблемы ортопедии, пластической хирургии, патологии органов брюшной полости, мочеполовой системы, хирургической инфекции, челюстно-лицевой хирургии. Клиника становится научно-методическим центром на Западном Урале, в значительной степени благодаря выпуску «Пермского медицинского журнала», который был признан лучшим провинциальным медицинским изданием. В конце 20-х годов наметился конфликт между руководством и молодыми врачами, В.Н. был вынужден уйти. Его направили на организацию института в Ижевске. После нескольких лет безвременья его сменил Моисей Вольфович Шац (1890 – 1963).
Моисей Вольфович родился в Каменец-Подольской губернии, учился в Мюнхенском и Бернском университетах, в 1916 г сдал экзамен на звание врача в Одесском университете. В его отсутствие два его брата эмигрировали в Аргентину и увезли с собой жену и двоих детей Моисея Вольфовича. Он отправился следом. Братья предложили ему купить клинику и начинать работу. Он отказался, как рассказывала мне его дочь, Зоя Моисеевна Гросбаум, под тем предлогом, что не любил оливковое масло, забрал свою семью и вернулся в Россию.
После 4х лет службы в качестве военного врача М.В. отправился в Лысьву, где с 1920 г. он работал главным заводским врачом и лечил остальное население уезда. В архиве института хранится протокол рабочего собрания, в котором его пациенты требуют присвоить доктору звания Героя труда, которого тогда в государстве еще не было. В 1928 году М.В. сделал попытку поступить на кафедру госпитальной хирургии, но это ему не удалось. Против – ученый совет. Они не считают человека, прошедшего обучение в лучших вузах Европы, владеющего пятью иностранными языками и имеющего опыт самостоятельной работы, достойным стать младшим научным сотрудником (протоколы в деле). Они еще не знают, как он оперирует. Что вызвало такую реакцию? Скорее всего, зависть «красной профессуры» к настоящему образованию, по типу «очки и шляпу надел». Но в суете кафедра без заведующего потихоньку расползлась, сотрудники начали разъезжаться, совет поредел, и в результате с 1931 по 1933 год М.В. исполнял обязанности профессора на кафедре факультетской хирургии, а в 1933 году перешел на заведование госпитальной хирургической клиникой в уже самостоятельном медицинском институте.
По рассказам работавших с ним моих учителей, М.В. был выдающимся хирургом. Он владел всем диапазоном оперативных вмешательств не только в общей хирургии и травматологии с ортопедией, но и в смежных дисциплинах. Техника его была безукоризненной. За то, что помощник хватал брюшину зубастым пинцетом, он мог выгнать из операционной, а то и из клиники. Нагноения ран были поэтому явлением исключительным. В этом можно было убедиться, наблюдая за операциями его учеников: Г.Ф.Маргаритовой, Р.М.Араслановой, О.С.Нельзиной. Обходы он делал целый день, обсуждая каждого больного и читая все истории болезни. И этот подход стал правилом в работе его сотрудников. А еще он заботился об их общем культурном уровне, для чего нанял за свои деньги преподавателя английского языка (вот это уже без эффекта, но не его в том вина) и учил их играть в шахматы (с тем же результатом).
Кроме того, М.В. занимался наукой. Вот неполный перечень тем опубликованных им научных статей: о максимально щадящем методе аппендэктомии, об образовании искусственного влагалища, об аппаратуре для эфирно-кислородного наркоза, о пластическом замещении бедренной кости, о способах замещений дефектов периферических нервов, о методике заполнения полостей после удаления костно-туберкулезных очагов и т.п. В 1936 году М.В.Шацу по совокупности работ было присвоено ученое звание профессора и ученая степень кандидата медицинских наук.
Под руководством академика А.Д.Сперанского он готовил докторскую диссертацию. В начале 30х годов он дважды был в научной командировке в Берлине. Во время войны профессор Шац совмещал заведование кафедрой с работой в эвакогоспитале «голова», № 3 – 149, который разместили в терапевтическом корпусе областной больницы («водолечебницы», так при строительстве здания в 30х годах его называли). И все, кто работал с Моисеем Вольфовичем, вспоминали его часто и с глубокой благодарностью, чего нельзя сказать о вышестоящих организациях. Профессор Шац в 1945 году был вынужден уйти с кафедры под надуманным предлогом. Ему просто не дали возможности закончить докторскую диссертацию, отказав в творческой командировке в Москву. Он перешел в противотуберкулезный диспансер, где, кстати, сумел сделать очень много для организации помощи самому тяжелому контингенту больных.
С 1945 года кафедрой госпитальной хирургии снова заведовал вернувшийся в Пермь профессор В.Н.Парин, но продолжалось это недолго. В 1947 году после ареста В.В.Парина он умер скоропостижно от обширного инфаркта. После его смерти был период «смутного времени», а потом объявлен конкурс, и заведующим был избран профессор Семен Юлианович Минкин.
С.Ю.Минкин родился в 1899 году в Батуми в семье бухгалтера, окончил там гимназию, затем медицинский институт в Харькове. Работал в научно-исследовательском институте, степень кандидата меднаук ему была присвоена по совокупности работ. В 1937 году он поступил в докторантуру при кафедре, руководимой профессором Владимиром Николаевичем Шамовым, в 1939 г. успешно защитил докторскую диссертацию на тему: «Структурные изменения головного мозга после ранения» и по ходатайству профессора Шамова был вслед за ним переведен в Ленинградскую Военно-медицинскую академию на кафедру факультетской хирургии в качестве доцента, а затем – второго профессора. Он рассказывал, какое впечатление произвело на него знакомство с корифеями, по книгам которых он учился. Вскоре началась война, ему пришлось побывать на театре военных действий и прифронтовых госпиталях, а затем вместе с академией в эвакуации в Самарканде. После снятия блокады и возвращения Академии в Ленинград С.Ю. продолжал работу на кафедре. Главные научные интересы его сосредоточились на нейрохирургии. Совместно с академиком В.Н.Шамовым он пишет главу по хирургии периферического отдела вегетативной нервной системы в «Руководстве по частной хирургии» под редакцией А.А.Вишневского. Интерес к этой проблеме возник значительно раньше. С.Ю.рассказывал, как он поступал в докторантуру в Харькове.
В начале советской власти правительство решило положить врачам символическую зарплату, под девизом: «народ их прокормит». Этот лозунг приписывают Луначарскому (не имевшему к медицине отношения), Семашко (медицинскому наркому) и, наконец, самому Сталину (что не в его стиле). Так или иначе, а удвоение зарплаты за каждого докторанта было существенным фактором для заведующего кафедрой. На два места было 12 претендентов. Доктору М.М. Левину, который подал реферат об осложнениях резекции желудка, сказали:
– Молодой человек! Это что за операция? Кто и когда ее будет делать? А вы о каких-то осложнениях! – и «не сочли», хотя в 1938 году в московском издательстве «Медицина» вышла его монография «Заболевания желудка, оперированного по поводу язвы». Книга профессора Левина о результатах резекций желудка была переиздана позже и стала настольной книгой практических хирургов.
Реферат Семена Юлиановича касался изменений секреции внутримозговой жидкости (ликвора) под влиянием лекарств у больного с ликворным свищом после огнестрельного ранения головы. Его и взяли. Не удивительно, что одной из первых задач в Перми С.Ю. посчитал становление нейрохирургической службы. До этого времени в городе выполняли операции на головном и спинном мозгу, но это происходило эпизодически. С.Ю. удалось организовать первое в крае отделение нейрохирургии. Переезд в Пермь шеф официально обосновывал здоровьем детей, которые плохо переносили ленинградский климат. Как мы позднее поняли, причина была в развертывании очередной кампании против «космополитов».
Когда в 1947году С.Ю. приехал в Пермь посмотреть осиротевшую кафедру, ему сказали в «святая святых» – Горкоме партии, что разрешают распорядиться кадрами по его усмотрению. Подход по тем временам совершенно исключительный, если принять во внимание исторический момент (1948 год – начало борьбы с «безродными космополитами», т.е. лицами с неславянскими фамилиями и «делом врачей» в конце), а также его «инвалидность по пятому пункту» (национальность в паспорте). Он и распорядился. Перевел с повышением неподходящих и взял молодежь, какую счел перспективной.
Клиника и в материальном плане была не в лучшем состоянии. Даже автоклав почти не работал. Со словами: «Тамаре Давыдовне (жене) не говорите», С.Ю. достал из ящика стола три тысячи (по свидетельству старшей операционной сестры) и распорядился купить новый автоклав. Деньги, полученные официально за консультации в медицинских учреждениях города, т.е. сверх семейного бюджета, мы называли «подкожными». «Благодарностей» от больных в те времена в Перми не брали. За точность этого заявления ручаюсь. К нашему приходу работа в клинике уже наладилась, коллектив сложился, обстановка была стабильной.
В клинику я пришла 31го августа 1947 года, чтобы узнать, куда мне явиться первого сентября. В отделении никого не было, все были в операционной. Я тихонько пробралась туда и увидела С.Ю. у операционного стола, а вокруг не только хирургов, но и терапевтов с профессором П.А. Ясницким во главе. Все смотрели на громадную печень в операционной ране. Она была черного цвета, а из брюшной полости текла грязного оттенка жидкость. Среднего возраста врач рядом со мной негромко сказал:
– А я знаю, что с ней. Это же главный бухгалтер онкодиспансера. Два года назад я удалял у нее бородавку на пятке. Это меланома.
Так, накануне субординатуры я познакомилась с одной из самых коварных и злокачественных опухолей и с Юрием Львовичем Дьячковым, замечательным хирургом и врачом.
1 сентября 1952 года 10 свежеиспеченных субординаторов явились на линейку для прохождения службы. И первое, что мы услышали – объявление: наша институтская клиника переходит в ведение только что созданного Облздравотдела, и теперь в ней под началом нового главного врача образуется хирургическое отделение Областной больницы с новым зав. отделением и т.д. По молодости лет и воспитанию («партия сказала – комсомол ответил: есть!») мы не поняли, какие последствия ждут нас всех при двойном подчинении. Зато хорошо понял заведующий кафедрой профессор Минкин. И пока он был жив, в клинике вспоминали, где кто работает, только тогда, когда шли за зарплатой или платили профсоюзные взносы. Шеф сумел поставить дело так, что коллектив остался абсолютно монолитным. А этот коллектив заслуживает особого внимания – именно ему мы обязаны всем, что получили и сумели использовать в работе и преподавании. Естественно, что ведущая роль в любом деле принадлежит его руководителю.
Нас – шестикурсников, будущих хирургов – курировал доцент Захар Семенович Ваврешук. Человек он был с виду строгий и ругал нас нещадно по любому поводу, особенно за вечный вопрос – истории болезни. Но попробовал бы кто-нибудь задеть нас со стороны! Только потом мы поняли, как нам повезло. Все силы З.С. прилагал для обеспечения нашего воспитания и обучения.
Учебный план наш был очень простым и рациональным. Мы парами должны были работать в чистом и гнойном отделениях, травматологии и поликлинике. Дежурить должны были 4 раза в месяц, но обычно получалось чаще. На все консультации в стационаре и поликлинике нас брали с собой. Еще студентами мы были приняты в коллектив целиком со всеми потрохами. З.С. мы поначалу побаивались. Ругал он нас часто. Мне, к примеру, за недоделки сестры, за которой я не проследила, попало таким образом:
– Людмила Федоровна! Вы встали на скользкий путь! Из вас выйдет такой же верхогляд, как Егоров!
Знал бы З.С., что мы смотрели на ассистента Дмитрия Ивановича Егорова как на недосягаемый образец врача и хирурга. Таким выговором можно было гордиться. А скоро стало звучать :
– Ты что же это? Мы на тебя смотрим как на будущего нашего врача, а ты ….
Обиды на наставников мы не держали, может, огорчались своей бестолковостью. Иногда были и смешные моменты. В моей истории болезни З.С. подчеркнул красным карандашом и поставил букву «Т» в слове «одышка». Я хотела было сообщить, что у меня золотая медаль, да вовремя прикусила язык. Могли не понять. Рано было огрызаться. Мы скоро сообразили, какой наш Ваврешук хороший человек, как он любит свою работу и заботится о нас и делает это с удовольствием. Уже через месяц нас стали понемногу и постепенно обучать специальности. Сначала – вязать узлы, потом делать разрезы, следом – зашивать рану. Еще через месяц мы начали выполнять простые операции. Очень много нам давали дежурства, где на нас лежала вся бумажная работа, а вскоре и обработки ран, вскрытие гнойников, перевязки. Особой статьей было вправление вывихов и переломов и наложение гипсовых повязок. В отделении была гипсовый техник Евдокия Михайловна, наш главный учитель в неотложной травматологии. Верхом искусства была кокситная повязка, которая выполнялась на специальном столе. Теперь изменились методики лечения , кокситы давно не накладывают, но в то время это был главный способ лечения переломов бедра.
Мы чувствовали себя нужными. Вместо двух врачей на дежурстве с нами было уже четверо. Оперировали не с сестрой, а с помощником. Было кому записать новую историю, перелить кровь, сделать перевязку. А у врачей появился институт наставничества. Они готовили помощников себе, воспитывали смену, и это никого не смущало. Наоборот, они гордились нашим продвижением в овладении специальностью. Через два месяца мы начали выполнять аппендектомии и грыжесечения, а мне первой операцией досталась «секция альта» ( эпицистостомия). Следом пошли ампутации, лапаротомии, ушивание прободной язвы. И постоянные ассистенции на всех операциях настоящим мастерам: Д.И.Егорову, Р.М.Араслановой, Ю.Л.Дьячкову, Т.Ф.Томсон (заведующей отделением), Г.Ф.Маргаритовой, проф. М.С.Знаменскому. А помогать нам позволяли только ассистентам или асам. Систематически с нами проводили семинары, где спрашивали самым строгим образом. Читать приходилось монографии, которые только начали издавать после войны, и периодику. За этим присматривал Семен Юлианович. Он и приучил нас читать иностранную литературу.
Шестикурсников в клинике было всего 10 человек в первом семестре, потом прибавились еще 4, проходивших вначале обучение в Березниковской больнице. Меня поставили в пару с Володей Голдобиным на весь шестой курс, а друзьями мы остались на всю жизнь. В каждом отделении и в поликлинике мы отработали по два месяца. Началась моя деятельность с гнойного отделения. Его курировал ассистент Д.И. Егоров. Я обратилась к нему с просьбой:
– Дмитрий Иванович! Мы под Вашу руку.
– Моя рука занята. Идите к Юрию Львовичу Дьячкову. Он вам покажет, что делать.
И мы отправились к Ю.Л. Я отличилась на следующий день. Поступил больной с флегмоной шеи. В перевязочной оба наших наставника дали мне в руки ампулу с хлорэтилом, я заморозила кожу. Мне протянули скальпель, который я храбро направила на сонную артерию, и только занесла орудие над ней, как услышала синхронный рык: «Куда?». Скальпель я с испугу уронила, а потом выслушала от взрослых дядей короткий, но впечатляющий нагоняй. Больной остался жив.
Мы сразу включились в дежурства. Быстро научившись черновой работе, мы старались не за страх, а за совесть. На дежурствах субординаторы рвали работу из рук. Все пошли на цикл по большому желанию, и главной задачей у нас было – научиться. Захар Семенович и тут строго следил за справедливым распределением операций. К сожалению, замечательный учебный план и программа субординатуры продержалась только 3 года, после чего началась полная чехарда, которая неуклонно продолжается до сего времени. А наш дорогой Захар Семенович погиб на наших руках через 2 года от острого панкреатита. В те времена острый панкреатит лечить было нечем, кроме атропина, да и сведений о нем было немного. В войну эта патология не наблюдалась – есть было нечего, основной этиологический фактор отсутствовал. Нам было известно, что при тяжелом панкреатите больные погибают на 22й день болезни. З.С. был оперирован, обнаружен «геморрагический» панкреатит. Ему сказали, что у него был заворот толстой кишки. Он возмущался, что его не могут вылечить, а мы дежурили около него по очереди и с ужасом ждали срока. И дождались – на 22й день.
Благодаря Семену Юлиановичу и воспитанным им и проф. Шацем преподавателям и старшим врачам, в клинике был создан исключительный «микроклимат». Полностью отсутствовали доносительство и интриги. Их шеф просто не слушал. Попытки «информировать» пресекались сразу. Поругаться могли, но в ординаторской во всеуслышание. Знали бы наши наставники, чем нам обернется эта тепличная атмосфера в дальнейшей работе, без них! Об этом, кстати, пишут в своих воспоминаниях многие мои однокурсники, которые учились, по их словам, в обстановке порядочности и ответственности в нашем институте. Им тоже туго пришлось во взрослой жизни.
Нам попадало тоже на миру. Часто наш опекун, всыпав по первое число за прегрешения, брал за руку и вел к начальству, чтобы представить как лучшего наркотизатора или «мастера капельницы». Это, наверное, вызовет удивление у современного хирурга: наркотизатор – студент 6 курса, да еще и лучший? Но это факт исторический. Обезболивание в средине 50х годов обеспечивалось «тугим ползучим инфильтратом» по Вишневскому, так надолго задержавшему развитие нашей хирургии, а также эфирно-масочным наркозом, при котором трудно было регулировать подачу анестетика. Общий наркоз эфиром, и очень редко хлороформом, которого мы откровенно боялись, давали при помощи маски Эсмарха и полотенца.
На операцию уходило иногда до четырех флаконов эфира. Дышали им мы и хирурги, а больной терял сознание то ли от эфира, то ли от удушения. Дозировать на глазок было очень сложно, и действие препарата было очень индивидуальным. Особенно трудным был период возбуждения, когда здоровый дядя норовил расшвырять и наркотизатора и остальной персонал, лежащий у него на ногах, груди, голове в попытке удержать пациента на столе. Остановка дыхания сопровождалась паникой. Искусственное дыхание делали разведением рук больного (в удачном случае говорили: «откачали») Никаких аппаратов тогда не существовало. Все заканчивалось резюме от хирурга: «поставили неумех (дураков, бездельников, младенцев, детский сад – нужное подчеркнуть) на мою голову». И все же главными анестезиологами были мы, потому что старшим хотелось оперировать, и было на кого свалить неприятную работу.
С.Ю., правильно оценивая возможности местной анестезии, попытался потенцировать ее при помощи внутривенного введения спирта. Делали это при помощи капельницы, куда наливали противошоковую жидкость Филатова, содержавшую не 5%, что полагалось по рецепту, а 10% спирта. В раствор входил метиленовый синий, и больные мочились ярко зеленой жидкостью, что немало пугало непосвященных. На эту тему А.Н Назаровым была защищена кандидатская диссертация. А на деле это потенцирование добавляло немало забот. Через несколько минут после введения 200 – 300 мл жидкости пациенты, среди которых в основном были механизаторы разных направлений, начинали излагать претензии к жизни. Этот момент у нас был указанием к смене режима: «ребята, он первую «мать» сказал, переходите на струйное введение». Так и назывался этот «наркоз» «воздушно-матерной анестезией».
Быстро наступала фаза возбуждения, когда пациентами исполнялись народные и популярные песни, что сопровождалось попытками встать, иногда вместе со столом. В одной из перевязочных у нас долго сохранялся такой стол времен Крымской войны, на котором я училась оперировать. В результате летели, часто вместе с тощенькими субординаторшами, в разные стороны емкости с жидкостями. А надо вспомнить, что в те времена растворы наливали в большие поллитровые ампулы с двумя носиками, которые были очень хрупкими и постоянно ломались, особенно после кипячения. Попытки надеть на них тоже вареные, часто с кровью внутри, резиновые трубки заканчивались порезами наших пальцев. Это нас огорчало только потому, что лишало возможности участвовать в операциях. Мы за это ампулы люто ненавидели и тоже старались улизнуть от неприятной и опасной процедуры, что нам, по правде сказать, удавалось очень редко. Бутылки для жидкостей и системы появились много позже.
Голь на выдумки хитра. Для усиления эффекта мы, потихоньку от шефа, стали пользоваться гексеналом, полученным по ленд-лизу из Америки. Таскали ампулы из стола у С.Ю., где они хранились, и добавляли в раствор. Наркоз углублялся, но гексенал имел ту опасную особенность, что вызывал остановку дыхания. И тут начиналась «гимнастика» – искусственное дыхание по способу «руки вместе – руки врозь», масляный раствор камфоры под кожу при остановке сердца. В конечном итоге нам объясняли все, что о нас думали, в очень популярной форме, в том числе и по поводу самоуправства. И это после того, как во время недостаточного обезболивания мы уже выслушали нелицеприятное мнение о наших профессиональных перспективах. Ну и как вам такая анестезиологическая служба? Я думаю, что избежав хоть каких-то подводных камней и наземных кочек во время наркоза при большой операции, мы заслуживали снисхождения. Однако при всей суровости нашего воспитания мы даже представить себе не могли, что в операционной или ординаторской кто-то может выругаться. Эта манера пришла значительно позже, и ничего, кроме жалости к таким хирургам, у моего поколения не вызывает, п.ч. нам навсегда внушили – ненормативная лексика в операционной обозначает высшую степень растерянности и страха. Не могу себе представить и бросающего на пол инструменты любого из наших учителей. Это тоже считалось просто беспомощностью.
Благопристойная обстановка сказывалась и на отношениях с младшим персоналом. Недаром сестра-хозяйка объясняла товаркам: «Уж такой у нас Яков Кононович (Асс) хороший, больно уж он делегатный!»
Выхаживали тяжелых больных в общей палате постовые сестры. Сначала жидкость после операции вводили под кожу бедра, это полтора-то литра! А позже через катетер капельно лили в прямую кишку, что было менее болезненно, но тоже очень неприятно. Через несколько лет догадались, что с этой целью можно использовать вены.
Мы быстро усвоили профессиональный сленг: «не размывайтесь!», «накрылись?», «поторопитесь, доцент уже в тазике!», «придется перемыться», «зашивайтесь, ребята», «у нас трудности, подмойтесь кто-нибудь», «смотрите, как бы культя не расстегнулась». Этого не мог терпеть С.Ю. Когда его внук-школьник пожелал походить на дежурства с целью профориентации, шеф попросил использовать его на «черных» работах. Малец быстро поднабрался сленга, и на вопрос деда о впечатлениях изложил их «по-нашему, по рабоче-крестьянскому». Гнев С.Ю. был неописуем, и он запретил потомку даже приближаться к клинике, что, впрочем, не помешало ему теперь заведовать целой службой в округе Тель-Авива.
