Czytaj książkę: «Во времена перемен», strona 8
– Ак чё! Я ведь тебе баил, давай тамо, а ты мне – этта!
Блюститель плюнул, обозвал их деревенщиной, велел в следующий раз «лезти» по правилам и отпустил. Группа ждала, чтобы в случае чего придти на помощь, а потом ржала всю дорогу до Санфака, всеми нами любимого корпуса. И так было почти каждый день на младших курсах.
Второй семестр для нашей группы ознаменовался тем, что анатомию нам стал преподавать Абрам Исаевич Крылов. Этот наиболее трудный предмет мы учили на совесть. Если кости зубрили дома по атласу, а в студгородок братва сперла целый скелет и привезла его в трамвае к ужасу пассажиров под шинелью одного из бывших фронтовиков (не иначе, был на войне разведчиком), то дальше стало сложнее. По вечерам вся группа ехала на заимку в анатомический театр, здание которого было построено университетом специально для этой цели с замечательными секционными залами, мраморными столами, ванницами в цокольном этаже. До сих пор не могу простить классическому университету, отобравшему у нас это здание. В нем теперь помещается филфак. Это все равно, что выдать микроскопы для забивания гвоздей.
Каждой группе был выделен труп, и каждый студент своими руками отрабатывал все ткани и органы. Плешков временами отрывался от работы и спрашивал нас по очереди. Чаще всего следовал приказ: «повтори». Плешков был старостой большой группы. Его указания никто бы и не подумал игнорировать.
Абрам Исаевич был преподавателем от Бога. Мы все ему обязаны не только знаниями, но и рано воспитанной ответственностью по отношению к любому делу. Так и видится, как он подходит к танцующим, чтобы согреться в перерыв, ребятам и негромко говорит:
– Во-первых – не время, во-вторых – не место, а в третьих – ступайте за трупом.
Он добивался максимальной отдачи от каждого, причем делал это весьма дифференцированно, не требуя идеала от того, кто на это не был способен. Зато из имеющих потенциал он выжимал все. Анатомию нам преподавали 2 года, полтора из них А.И. был с нами и сам трудился в полную силу. Он первый в нашем учебном плане ввел рефераты, расширяя наш кругозор. В те времена труды академика Северцева не приветствовались. Его обвиняли в расистских настроениях и приверженности к евгенике. А.И. поставил доклад о его теориях на занятиях, и мы получили представление о предпосылках к сравнительной анатомии и о влиянии среды обитания на морфологию организмов. Доклад был поручен мне. Вот где пригодился опыт работы с источниками, воспитанный Идой Геннадьевной в школе. А.И. все время что-то записывал. Я очень волновалось, думала, что он фиксирует мои огрехи, а оказалось, что он конспектировал для себя.
Кафедрой анатомии заведовал ученый с союзным именем – профессор Борис Михайлович Соколов, специалист по лимфатической системе, который группы видел только на экзаменах. Боялись мы его, как огня. Строг был необычайно, мог половине группы поставить пары. За глаза его звали «мандибулей» из-за большой нижней челюсти и привычки трясти ею в гневе. На кружок по анатомии мы идти не хотели. Он просто вызвал нас в кабинет и грозно спросил, будем ли мы работать. Ничего не оставалось делать, как быстро согласиться. Вот почему, помимо изучения препаратов, мы еще и пилили вечерами замороженные трупы, изготовляя «пироговские» поперечные срезы, которые долго потом стояли в музее, кстати сказать, великолепном. Мы делали доклад на институтской научной студенческой конференции. Это была первая печатная работа. Нам и в голову не могло прийти, что принцип Пирогова еще раз на нашем веку сработает и даст основы компьютерной томографии, без которой теперь не представляют диагностики в самых разных областях медицины.
До кафедры анатомии на заимку добирались на трамвае. Только у одного студента Володи Карпова появился на первом курсе «Москвич». Никакой зависти у ребят он не вызывал – это была чистая экзотика. И не удержалась братва от розыгрыша. Машинка была маленькая и легкая, стоили она по цене пианино – 5000 рублей. Вскоре появилась «Победа» (6000), а позже «Волга» уже за 9000. Как-то, выйдя из анатомического театра, мы остановились подышать весной. Володя сел за руль, завел мотор. В это время Шахтер (Витя Косивцов) мигнул нам, подошел сзади и придержал бампер. Колеса покрутились, а машина стоит. Карпов выскочил, обежал кругом, ничего не обнаружил, сел обратно, и ситуация повторилась. Когда владелец увидел помирающий со смеха народ, погрозил кулаком, забрался в свой Москвич и уехал. Тревогу его можно было понять. Народ тогда острил, что в психушке вынуждены были выделить палату для владельцев «Москвичей», которые сутками лежали под кроватью и крутили железки в панцирных сетках. Впрочем, профессор Лебедевский нам с гордостью рассказывал, как хорошо к его «Победе» подходят гайки от нового мебельного рижского гарнитура.
В медицинском институте учиться трудно. Очень много зубрежки, много фактического материала. И начинается обучение с таких предметов, как общая и органическая химия, биология, физика. С последней студенткам из бывшего нашего класса повезло, благодаря нашему преподавателю в школе, поэтому по физике у нас было все в полном порядке. Заведующий кафедрой Владимир Иванович Кормилин сумел так привязать преподавание к медицине, что мы немедля добровольно отправились к нему в кружок, где с большим удовольствием занимались, в частности, физиотерапевтическими проблемами.
Органическую химию нашей группе преподавала Анна Семеновна Вигура-Песис. Она была знатоком своего предмета, отличным педагогом и очень добрым человеком. Знаний она добивалась не нажимом, а убеждением. Когда я встретилась с ней в Москве лет через 10 после окончания института, то была поражена: она помнила всех нас из группы по именам и успехам и расспросила о каждом с таким участием и интересом, как будто мы были очень близкими ей людьми. Качество, особенно по теперешним временам, редчайшее.
С биологией оказалось все значительно сложнее. Кафедрой заведовал профессор Михаил Михайлович Левашов. Это был великий энтузиаст, человек в высшей степени интеллигентный. С нами учился его сын, тоже Михаил Михайлович Левашов, который успел повоевать. Он был старше нас. На курсе его любили за многие таланты и доброжелательность. Профессор прочел нам курс классической генетики, паразитологию, прикладные проблемы. Мы сдали экзамены и простились с биологией, ан не тут-то было. В августе 1948 года грянула печально известная Сессия ВАСХНИЛ, которая на многие годы отодвинула вспять нашу генетику, где советские ученые всегда были пионерами, и положила начало таким же разрушительным кампаниям под руководством коммунистической партии, систематически уничтожавшим все, что было лучшего в науке и практике. И все эти катаклизмы непосредственно отражались на наших спинах. Вдохновителем этой кампании был Т.Д Лысенко, малограмотный, но амбициозный и не отягощенный моральными принципами «выдвиженец», на совести которого физическое уничтожение крупнейших ученых, главным образом его благодетеля академика Н.И.Вавилова, а также уродливое искривление пути не только биологии, но и других наук. Теперь у меня складывается впечатление, что ему, не имеющему никакого творческого потенциала, было еще и не по зубам просто выучить классическую генетику, и он успешно у нас ее уничтожил.
Нам эта сессия аукнулась тем, что курсу прибавили полгода на «новую» биологию, т.е. «мичуринское учение». И тот же М.М. был вынужден прочесть нам вывернутый курс с полным отрицанием генетики, чтобы мы могли сдать экзамен заново. Мы с изумлением слушали его на втором курсе, когда он говорил: «Посмотрите, как пытались вместить все разнообразие природы в эту менделевскую схему с горохами!» и вспоминали, как он читал нам лекцию в прошлом году: «Вы видите, как эта гениальная схема Менделя отражает все разнообразие природы!». Какое глумление над своей личностью должен был терпеть настоящий ученый.
Невзирая на незрелый возраст, мы осознали, что М.М. понимал весь абсурд происходящего, но если бы он не подчинился, попал бы в категорию «врагов народа». Последствия были вполне предсказуемыми как для него, так и для его семьи. Его жену звали Ирма Генриховна, что по тем временам было уголовным преступлением. На последней лекции по «новой биологии» курс подарил профессору трехтомник А.Н.Толстого «Хождение по мукам». Недавно наш заведующий кафедрой, Владимир Аристархович Черкасов, рассказал, как им, позже нас на 9 лет, читал биологию М.М. Он подробно разбирал все положения научной генетики, после чего заявлял, как он в свое время заблуждался. Ребята довольно быстро разобрались в тонкостях этой методики.
Первый курс закончился благополучно. За год завершилась адаптация, кроме того, в декабре 1947 г. провели денежную реформу и отменили продовольственные карточки. В ответах на анкеты мои однокурсники отмечают среди самых счастливых событий в жизни эту отмену: «Пошла в магазин, купила хлеба, сколько хотела, и, наконец, наелась»!
А Толя Фридман в коридоре в перерыв доверительно мне шепнул: «Я вчера в баню ходил и мылся туалетным мылом ВЕСЬ»! Это было круто, как сказали бы теперь. Туалетное мыло было по карточкам, и всю войну им можно было только умыться. Стало меньше на одну очередь в крохотном здании гипсового склада во дворе главного корпуса, приспособленного под ректорат на втором этаже, и бухгалтерию, деканат и кассу на первом. До этого очередей было три: в кассу за стипендией в сумме 210 р. (после реформы 1947г – 21р.), за карточками и платить за обучение.
Учеба нашему поколению стоила по 300 р. в год три последних класса в школе и три первых курса в институте. Кроме того, в добровольно-принудительном порядке мы обязаны были подписываться на облигации государственного займа – на одну стипендию. Те из нас, которые жили дома, как-то сводили концы с концами. Каково же было ребятам в общежитии! Им не только не могли помочь родные, некоторые еще умудрялись что-то домой послать. Перед стипендией на всем этаже не найти было рубля. Традиционной закуской считалась тюлька. Эта обитательница водоемов (рука не поднимается назвать ее рыбкой) вдвое меньше кильки. Наиболее частой болезнью были пищевые отравления, главным образом винегретом в столовой. Этот деликатес был наиболее доступен нашим ребятам, а способ его приготовления с использованием вчерашних остатков, кажется, не изменился с тех пор – и теперь салаты в гипермаркетах, упакованные в красивые коробочки, тоже небезопасны для жизни.
Комнаты быстро организовались в коммуны. Готовили из чего бог и родители из деревни пошлют. Трудились, где могли. Интересно, что до окончания института очень редко наши студенты шли работать в больницы. Там дежурили только уже имевшие среднее медицинское образование. Возможно, это было правильно. Из нас изначально искореняли «фельдшеризм», т.е. механистический подход к лечению, который теперь в виде МЭСов становится основой «модернизации» и прикончит классическую медицину. Думающие врачи это понимают. В городе даже была попытка создать институт «холинистов» (от слова «хоул» – общий). Это акушеры-гинекологи догадались, что в организме кроме матки еще кое-что есть. Я даже им лекцию по печенке прочла. Однако не вписались в формат товарищи, и их незаметно ликвидировали.
Общежитие – это отдельный разговор. Младшие курсы тогда селились в Студгородке. За 1й инфекционной больницей располагались бараки засыпного типа (доски, между ними шлак). За ними был частный сектор. В бараках был длинный коридор, а по бокам комнаты на 10 койко-мест. Профессор Соринсон назвал подобные сооружения стилем «баракко». Когда наших абитуриентов (слово появилось много позднее) поселили в студгородок, то при знакомстве выяснилось, что в комнате из 10ти парней 8 Викторов. Естественно, появились клички, которые остались насовсем: один Шахтер, другой Майор, что, впрочем, соответствовало действительности. Зимой стены промерзали. У наших ребят карта мира заиндевела прямо по экватору, к которому прислонил по неосторожности пятку Ваня Клепче. А по ночам бегали крысы, которых в стенгазете замечательно изобразил Миша Левашов, отличный художник.
Особенно ему удавались звери. По поздним воспоминаниям, у одной девочки под подушкой мышь вывела мышат, у другой после мытья волосы примерзли к кровати. На весь барак в средине – титан с горячей водой и жестяной кружкой на цепочке. И плита, отапливаемая дровами. Сейчас трудно себе представить, как можно учиться, проживая в комнате вдесятером. Но учились, и хорошо. Главным словом нашего поколения было «надо»! Только после второго курса переселяли в 1е и 2е общежития, рядом с главным корпусом на Коммунистической 26 и на ул. Луначарского (в наши дни – «хирстом», который полностью снесли и теперь уже поставили новый). Там комнаты были на 4 – 6 чел, и студенты начинали ощущать близость коммунизма. О переселении вспоминают тоже, как о счастливых днях. Вот уж анекдот про бедняка с козой и щенками. И при всех бытовых и финансовых трудностях была необыкновенная тяга к образованию и просвещению. Студенты были самыми массовыми слушателями в опере и драме, на галерке, естественно.
Перебирая письма моих однокурсников, я вспомнила телепередачу с какой-то очередной игрой, которую случайно включила на средине. Участница, студентка второго курса какого-то гуманитарного московского института, никак не могла отгадать, что за произведение у Чайковского под названием «Иоланта». Склонялась к балету, но не точно. Попросила помощи друзей, позвонила отличнику-одногруппнику. Тот был тоже не в курсе. Интересно, эти гуманитарии хоть раз афиши большого театра на заборе видели? Там, ведь, написано: опера. Наши бы гадать не стали – «Иоланта» в нашем театре шла долго.
Надо сказать, что общественные организации имели у нас большое влияние, в том числе и студсоветы. Несмотря на непредставимые для сегодняшнего студенчества материальные и бытовые условия, жизнь кипела ключом. Кружки, ансамбли, курсовой драматический коллектив, вечера с интереснейшей тематикой, творчество в самых разных областях. Выставки вышивок наших девочек поражали. И сейчас малая толика из сохранившихся экземпляров просятся в музей.
Большое место занимал спорт, причем не только традиционные для Урала виды, как коньки и лыжи, а и тяжелая атлетика, гимнастика, бег, прыжки с шестом. Спортивный зал располагался в главном корпусе на Коммунистической, где теперь зал ученого совета. Это на месте гимназической церкви. Там были все гимнастические снаряды: брусья, конь, кольца, штанги, шест для прыжков. Все это использовалось на занятиях. Среди ребят появилось много разрядников. Во дворе был склад спортивного инвентаря с лыжами, костюмами и прочим скарбом. Кладовщик частенько вопрошал:
– Николай! Я тебе трики давал? Давал! И где они?
Лыжами мы занимались тоже весьма серьезно. Наш курс нигде не отставал. Ким Гейхман стал чемпионом города по гимнастике, Ваня Клепче отличился на лыжах и на легкоатлетических соревнованиях, Витя Каплин – в шахматах.
Особое место занимала самодеятельность. Оказалось, что на курсе много талантов: актеры, художники, чтецы, музыканты. С каким удовольствием слушала моя мама репетиции с нашими санфаковскими соловушками (Тамара Корицкая, Дина Забоева), которые у меня дома, не имея понятия о нотах, учили свои партии с голоса и распевали популярную классику не хуже настоящих артистов. Ежегодные фестивали самодеятельности подвергались самому серьезному обсуждению, в том числе и в газете «Медик Урала». Бывали и последствия. На одном из вечеров пародировали американскую культуру и образ жизни (не имея никакого представления ни о том, ни о другом). Особенно здорово это получилось у первокурсников Толи Хорошавина (моего одноклассника по музыкальной школе, сына проф. Н.Г.Хорошавина, нашего будущего преподавателя терапии, и учителя музыки из нашей музыкальной школы Е.М.Хорошавиной) и Толи Ваврешука (сына доцента нашей кафедры и нашего будущего куратора в субординатуре З.С Ваврешука). Они лихо и очень талантливо исполнили небольшой мюзикл в виде пародии на американскую рекламу. Обоих выгнали из института за «преклонение перед иностранщиной». Это был 1948 год – начало новой волны наведения порядка. Очевидно, и наши преподаватели тоже не знали, что кока-кола, о которой на ритм буги-вуги пели ребята («не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу») – это просто лимонад. Примечательно, что сына Толи Хорошавина, тоже Толю Хорошавина, через много лет исключили опять с первого курса нашего института за попытку принять участие в общественном движении (эти решили устроить демонстрацию с лозунгом «Свободу Луису Корвалану»). И если старший закончил биофак классического университета и стал кандидатом наук, то у младшего все получилось значительно сложнее. Поистине, ничто так не угрожает жизни, как активная жизненная позиция.
Для молодежи, конечно, главную роль играл комсомол. На общеинститутской комсомольской конференции мы, первокурсники, по докладу мандатной комиссии (куда меня избрали, и где я встретила одноклассника по музыкальной школе будущего профессора-окулиста Ю.Е. Горячева) обнаружили, что в нашем вузе учатся представители 44х национальностей. Был даже один голландец, но так и не знаем, кто. Помимо немцев, были высланы в наши «места не столь отдаленные» армяне, турки-месхетинцы и греки из Крыма, ингуши с Кавказа и многие другие, а еще раньше – раскулаченные со всех концов необъятного Союза.
В нашей группе из 25 человек было не менее 6ти национальностей. Это, впрочем, никого не волновало. Тогда умели ценить человека по делам его, а в общаге народ до того сживался, что более походил на родственников, каковыми и оставался на все времена. На наших встречах бывшие обитатели общежитских комнат гуртом поселялись у оставшихся в Перми, по старой памяти пекли «постряпушки» и угощали нас. При разных неприятностях группа вставала стеной за потерпевшего. И тут снова вступал в права комсомол. Мы все были свято уверены в незыблемости идей, которые в нас вбили с раннего детства. И если принять во внимание, что от природы наши сверстники были людьми порядочными, то чувство локтя тогда очень помогало и осталось на всю жизнь. Этим обусловлено лицейское братство нашего курса. В анкетах красной чертой проходит воспоминание о безупречной честности и порядочности. Это прежде всего относилось к преподавателям. Должна заметить, что такое воспитание очень осложняет дальнейшую жизнь, когда из тепличных моральных условий человек попадает в реальную обстановку. Знаю по собственному достаточно горькому опыту. Да и однокурсники пишут о том же. Кто бы теперь поверил рассказам моих однокашников? На вопрос анкеты: «какие имеешь награды?», ответы нескольких дам:
– Мой муж был главным врачом и вычеркивал мое имя из списков не только на представление к орденам и медалям, но и на денежные премии к праздникам. – Научили, называется!
Конечно, в семье не без урода, были и среди преподавателей люди, мягко сказать, неподходящие, а иногда и просто малообразованные.
Доцент на лекции заявлял: «Товаришши! Сейчас мы с вами разберем ушшемленную рецидивируюшшую грыжу, которая наичашше встречается у мушшин, чем у женшшин», или в другом исполнении: «Лещили мы его лещили, и в нашем лекщиконе не осталошь медикаментожных средств». Мог научный сотрудник и похвалиться: «Во время войны партия и правительство поручили мне все, что от пупка и ниже».
И еще один оригинал принимал зачет по коллоидной химии. Доцент просил каждого ответить на каком-нибудь нерусском языке. Причуда эта нам до сих пор непонятна, если вспомнить количество национальностей на курсе. Не мог же он знать их все! Кто-то худо-бедно мог пробормотать несколько фраз на немецком из школьных запасов, тогда он немедленно получал 5 и уходил с триумфом. Зачет начинался с вопроса, где студент учился в школе. Наш Боря Веретенников ответил, что в Удмуртии.
– А по-ихнему Вы можете?
– Дак я сам – он!
– Ну, ответьте по-удмуртски!
– Дак у нас технического языка нет!
На том и разошлись. И к чему было доценту чужое наречие? Или уж так надоели ответы, что лучше было их совсем не понимать.
Были и лекторы, записывать за которыми было практически нечего. Профессор А.К.Сангайло, высокий импозантный мужчина, одетый по последней моде, изумлялся: «Что это вы все в галошах? Они что, у вас не снимаются?» Он еще не знал, что на эту тему народ сочинил частушку:
Я галоши не ношу,
Берегу их к лету.
А сказать по совести,
У меня их нету.
Ему было невдомек, что галоши в самом деле не снимались, под ними были опорки или чулки в сборном варианте. Одежда в наше время – предмет особого исследования. Читал Антоний Константинович фармакологию. Он одной линией изображал на доске лягушачьи лапы. Произносил научное положение, а дальше речь его переходила на текущий момент: «Да! И не надо улыбаться, товарищ Коза (отец Наташи, профессор-патологоанатом, держался противоположного мнения и нам его сообщил)! А вы, молодой человек, держите свои эмоции при себе! Я понимаю рыцарство, но не в этой форме! Лучше сели бы на задний ряд, вон как Косивцов! И он поспал, и мне спокойно!» И в таком же роде дальше. Конспекты получались только за его ассистентами.
И тем не менее, слово «взятка» отсутствовало в медицинском сообществе абсолютно, как в обучении, так и в лечебном процессе на всех уровнях. Зато было слово «честь». В основном, подавляющее большинство наших наставников были высококлассными специалистами и превосходными педагогами. Их в первую очередь вспоминали мы на наших встречах: профессоров В.И. Кормилина, Б.М. Соколова, А.П. Соколова, С.И. Гусева (двое последних – наши деканы), М.М. Левашова, М.А.Коза, С.Ю.Минкина, Н.М.Степанова, доцентов А.И. Крылова, М.Б.Крылову, Л.Б.Красика и многих других.
Ни карьерой, ни благополучием выделяться было неприлично. Я со студенческих лет дружила с четой Лумельских. Ребята учились в классическом университете на мехмате. Потом их младшая дочка училась в одном классе с моим сыном все 10 лет. Лиля (Людмила Михайловна) оставила свою фамилию (Цырульникова). Михаил Юрьевич Цырульников, ее отец, был одним из выдающихся ученых, научным руководителем важнейшего направления оборонной промышленности, а я не догадывалась, чья это дочка. Мне никогда не давали понять, в каком обществе я нахожусь. Я оперировала ее маму, и из этого не делали события. Это было нормально.
Один из наших однокурсников на первой после окончания института встрече начал объяснять, кого он посадит в свою машину с учетом достигнутых успехов в жизни, за что был бит Борей Климовым не без помощи подручного зонтика и более на встречах не появлялся. Курс акт справедливости единогласно одобрил, поскольку и во время учебы за побитым подобное водилось. Пожалели только, что поздно – раньше надо было.
Поддержку сокурсников я ощутила и на себе. Бессменным комсоргом курса все 6 лет была у нас Зоя Волкова, милая и скромная девушка, которую ни за что не отпустили бы с ее поста. В конце второго курса она сказала, что меня подали в списке именных стипендиатов. Я замахала руками – не дадут, у меня четверка по химии. На что получила в ответ: «А мы на что?». На следующий год выяснилось, на что они именно. Стипендию мне дали, и я стала кормильцем наравне с отцом. Право на стипендию надо было подтверждать. Главным была, конечно, успеваемость. На втором курсе мы сдавали первые государственные экзамены по анатомии, нормальной физиологии, биохимии и гистологии. А на следующих курсах началась патология. Надо сказать, что учебный план по тем временам был идеально логичным.
Во все время учебы нас преследовали очередные кампании. После второго курса мы мечтали об окончании изучения истории ВКП(б), как это было у всех предыдущих. Заведовал кафедрой истории партии доц. Смолин, слепой после ранения. Как и многие специалисты этого профиля, он помнил наизусть почти все полное собрание сочинений Ленина с томами и страницами. Это было большим препятствием для получения зачетов. Меня на сдаче уже кандидатского экзамена чуть не уморили «Критикой Готтской программы» (до сих пор не знаю, что это такое). Наши надежды не оправдались. Каждый год прибавлялись все новые аспекты коммунистической теории вплоть до научного атеизма на 6м курсе. Во всех учебных пособиях были одни и те же мысли с небольшими вариантами их выражения.
А в науке было и того хуже. О событиях в биологии на первых курсах я уже писала. На 3м курсе схлестнулись нервисты с гуморалистами. Сути полемики мы не поняли, но тут нам несказанно повезло: в Пермь был вытеснен проф. Георгий Владимирович Пешковский, который заведовал кафедрой патофизиологии. Не помню, за что он ратовал. Скорее всего, подход его был объективным. Это был блестящий лектор. Предмет свой он знал досконально, а изложение каждой темы начинал с развития ее в историческом плане, а затем объяснял ее суть. Так что от всей полемики выиграл наш курс и несколько последующих. На кафедру психиатрии из Москвы был прислан крупнейший научный авторитет проф. Жислин, этот, скорее всего, как «инвалид пятого пункта» (национальность в паспорте).
На четвертом курсе мы ждали обучения на кафедре факультетской хирургии у проф. Б.В.Парина. Наряду с чтением прекрасных лекций и новациями в хирургии (кожная пластика) он занимался студенческим научным обществом. При нем на отчетных студенческих конференциях стояли в проходах. Но разразилась кампания против космополитизма (Россия – родина слонов). Был арестован его брат В.В. Парин, физиолог, в последующем основоположник космической медицины. Ему инкриминировалась ни мало, ни много – продажа каких-то идей заграницу. Появились статьи, пьесы, кинофильмы на эту тему. Б.В. как брат врага народа был немедленно снят со всех должностей. Кроме того, ему вменили в преступные действия помощь детям брата. Борису Васильевичу пришлось покинуть Пермь. А вскоре умер основатель династии, снова заведовавший тогда нашей кафедрой, В.Н.Парин. Трагедия семьи Париных подробно изложена в прекрасной книге О. Лейбовича «Город М». Мы узнали эту историю по рассказам наших докторов, которые тогда работали на кафедре.
Не успели мы ощутить всю глубину потери, как грянула еще одна напасть. Резко активизировался ученик И.П.Павлова, К. М. Быков. Этот воспользовался моментом и выступил с «павловским учением» о роли высших отделов центральной нервной системы в соматической патологии. Главным, по его «учению», оказался очаг застойного возбуждения в коре головного мозга. Появилась «кортико-висцеральная теория» патогенеза язвенной болезни, бронхиальной астмы, облитерирующего эндартериита и др. А тут уже и медицинская общественность подсуетилась с «как бы чего не вышло» и, соответственно, «чего изволите». И пришлось нам отвечать на экзамене про брюшной тиф с точки зрения кортико-висцеральной теории. Очень старенький профессор-инфекционист И.А. Леонтьев, который уже устал бояться, услышав этот бред, махнул рукой и сказал моей однокурснице:
–– Это, милая, не надо! Лучше скажите, какой микроб тиф-то вызывает? – и ответ вошел в нормальную колею. И все это происходило на фоне «мичуринского учения» и «приоритета русской науки». Последняя беда закончилась только недавно. А на втором курсе я отвечала на госэкзамене на вопрос: « Ломоносов – основоположник гистологии». Ей богу, не придумала! На консультации все ответы на подобные вопросы нам продиктовали, иначе как было догадаться.
Нашей науке есть чем гордиться. Мы много где были первыми. Но беда в том, что нам самим как раз ничего не надо. Все достижения наших ученых получили реализацию там, у них. А у нас генетика – «продажная девка империализма», кибернетика – лженаука (храню краткий философский словарь с этим определением), посчитайте, сколько нобелевских лауреатов только в медицине «русского происхождения». И почему именно у нас бредовые идеи так быстро получают распространение? На последних курсах мы ходили на цыпочках около «палат охранительного торможения». Затемняли комнату. Укладывали туда язвенников. Поили их снотворными (мединал и веронал) – ликвидировали «очаг застойного возбуждения». Все заканчивалось желудочными кровотечениями. Через два года новшество отменили.
К старшим курсам на нас свалилось еще одно «открытие». Материализовалась О. Лепешинская, член партии с начала ХХ века. Она обнаружила ни мало, ни много – переход неживой материи в живую. Очевидно, появилась необходимость в очередной научной сенсации в погоне за Америкой, а главное – она живого Ленина видела. Ее быстро подняли на щит по партийной линии, издали монографию. Энтузиасты начали принимать содовые ванны и поливать содой цветы по Лепешинской.
Собрали несколько научных съездов и отправили бабушку по Советскому союзу с пропагандой сенсации. Перед этим вояжем профессор, бывшая чемпионка по плаванию, в свои 80 лет сломала шейку бедра, поэтому к нам в институт ее привели под руки, «как архиерея», по ее собственному выражению. Она заученно оттарабанила идею вперемешку с воспоминаниями о муже-большевике и посещениях его в царской тюрьме в качестве невесты: «но я перевыполнила план и стала настоящей» (аплодисменты). Поскольку методики ее исследований основывались на электронной микроскопии, только что появившейся, скорее всего она увидела артефакты из-за несовершенства аппаратуры. Заблуждения ее, вероятно, были непреднамеренными. А вот т.Бошьян, который украл у нее эту дубинку, впоследствии назван был плагиатором. Его бриллианты оказались чужими и вдобавок фальшивыми. Эта кампания закончилась относительно быстро, но нам пришлось и ее отвечать на экзаменах. Профессор М.А.Коза прошелся как-то боком по «открытию» у нас на лекции, очевидно считая его бредом, и не стал комментировать.
На шестом курсе появилось еще одно поветрие: лечение всех болезней, включая шизофрению, «подсадкой чужеродного белка». Под кожу подсаживали ткани и органы животных, любые, кроме рогов и копыт. В принципе, в этом было рациональное зерно («райц-терапия»). В 30х годах гинекологи лечили воспаление «молочными уколами». Для рассасывания неподдающихся обычной терапии воспалительных инфильтратов это было подходящим методом. Мы потом в клинике лечили анастомозиты после резекции желудка подсадкой автоклавированного яичного белка с хорошим эффектом. Но подсаживать селезенку свиньи больному рассеянным склерозом, наверное, было уже лишним. Эта эпидемия продержалась больше года, даже была всесоюзная студенческая конференция по разным видам подсадок.
Последними кампанейскими методами были транспозиция селезенки в грудную полость для лечения портальной гипертензии и резекция печени для лечения цирроза. Каждый раз на годы все хирургические журналы блокировались этой макулатурой, а научные учреждения занимались ерундой по велению вышестоящих партийных организаций.
