Czytaj książkę: «Записки сумасшедшего»

Czcionka:

Серия «Эксклюзивная классика»

Перевод с китайского

К возвращению Лу Синя

В истории китайской литературы первой половины ХХ века нет более значимой фигуры, чем Лу Синь (наст. имя Чжоу Чжаншоу, второе имя Чжоу Шужэнь, 1881–1936). Совесть нации, флагман литературной революции, китайский Горький, знаменосец левой литературы – все эти определения с разных сторон характеризуют выдающуюся роль Лу Синя в становлении современной китайской литературы, в поиске китайским народом новой идентичности, в борьбе Китая за право быть сильным и независимым. Сатирическая повесть «Подлинная история А-кью» (1921–1922), обнажающая проблемы национального характера китайцев, стала символом литературы 1920–1930-х гг., ориентиром для духовных поисков китайской интеллигенции. Как писал другой выдающийся китайский писатель Лао Шэ: «Среди писателей моего поколения все испытали влияние “Подлинной истории А-кью”»¹. Авторитет Лу Синя был настолько велик, что знакомством с ним гордились не только его единомышленники и почитатели, даже идейные противники считали честью стать объектом его бескомпромиссной критики.

В советские времена Лу Синь много издавался в нашей стране, его сборники выходили как на русском языке, так и на языках других народов СССР. Значимость его литературного творчества очень быстро была оценена в СССР, первые переводы появились уже в 1929-м. Всего до 1989 года в СССР было переведено и издано 215 его художественных и публицистических текстов, а также 175 писем, вошедших в 20 отдельных изданий совокупным тиражом 1 463 225 экземпляров². Лу Синь стал единственным современным китайским писателем, удостоившимся отдельного тома в «Библиотеке всемирной литературы» и в серии «Жизнь замечательных людей». К сожалению, за последние 35 лет этот классик китайской прозы ХХ века издавался на русском языке лишь дважды и весьма ограниченными тиражами, чтение его литературных текстов и публицистики ограничилось узким кругом специалистов по китайской литературе. В Китае же трудно найти человека, который бы не знал имя Лу Синя и не читал его произведений.

Уход творчества Лу Синя с читательского горизонта в нашей стране глубоко несправедлив и серьезно обедняет наше представление о китайской литературе. Разумеется, современный российский читатель может не разделять левых, революционных взглядов Лу Синя и не владеть контекстом литературной жизни и политической истории Китая первой трети ХХ века, однако Лу Синь не идейный догматик, а его художественная проза обращена к морально-нравственной проблематике, к проблеме национального характера китайцев, к вопросам воспитания свободного человека. Эти вопросы злободневны и сегодня и представляют интерес не только для китайского читателя.

Острота пера Лу Синя и его литературный талант сформировались в результате сложного жизненного пути писателя, жившего в эпоху огромных потрясений. Будущий литератор родился в 1881 году в городе Шаосине на юге Китая, в глубинке, где время, казалось, остановилось. Шаосинская опера и шаосинское вино, происходящие из этих мест, известны каждому китайцу. Имена мифического правителя Великого Юя, коварного князя Гоуцзяня (V в. до н. э.), выдающегося каллиграфа Ван Сичжи (303–361) и знаменитого поэта Лу Ю (1125–1210) также неразрывно связаны с этим древним городом, некогда столицей княжества Юэ. Лу Синю повезло: он родился в большой и богатой семье Чжоу, многие поколения которой, преуспевая в учености, были призваны к государственной службе. Дед Лу Синя Чжоу Цзефу имел высшую ученую степень и служил в столице. Его родственники по материнской линии тоже были людьми богатыми и образованными. Будущий писатель родился старшим внуком, ему предстояло возглавить клан, ему многое давали, но и многое от него ожидали. Блестящие перспективы, в их традиционном понимании, рухнули, когда в 1892 году дед Лу Синя был арестован за попытку повлиять на ход государственных экзаменов и приговорен к обезглавливанию. Имущество семьи частично было конфисковано, частично ушло на спасение деда, а репутации рода был нанесен серьезный урон. Вскоре после этого заболевает и мучительно умирает отец Лу Синя. Позор, разорение, утрата близких, интриги родственников при разделе семейного имущества оставили неизгладимый отпечаток на характере Лу Синя, воспитав в нем жесткость, нравственную принципиальность и обостренную чувствительность к критике.

В 1898 году, не имея средств на продолжение традиционного гуманитарного образования, Лу Синь отправляется в Нанкин для учебы в мореходном, а затем и геологическом училище, где впервые знакомится с западной наукой и философией, открывшими ему новый взгляд на мир. Лу Синя увлекают идеи эволюции и общественного прогресса. В 1902 году он, как сотни и тысячи других молодых и талантливых китайцев, получил стипендию на обучение в Японии, где он выбрал для изучения медицину. Позже Лу Синь вспоминал: «Мечты мои были прекрасны: окончу институт, вернусь на родину и буду облегчать муки таких больных, как мой отец, страдавших от невежественных докторов, а в случае войны – пойду служить военным врачом. И еще я мечтал распространить среди соотечественников веру в прогресс»³. Однако в 1906 году, разуверившись в возможности медицины изменить жизнь китайцев и считая главной задачей духовное возрождение, он бросает медицинское училище, переходит на стезю литературы и вступает в тайное революционное общество. В Японии он много и жадно читает иностранную литературу, в круге его чтения Н. Гоголь, И. Тургенев, Л. Андреев, Ш. Петёфи, Дж. Байрон. Тогда же он начинает переводить с японского и немецкого языков, пишет первые статьи про науку, политику и литературу.

Вернувшись в 1909 году в Китай, Лу Синь испытывает огромное разочарование от застывшего косного мирка родных мест, где ему предстояло учительствовать. Его тоску всколыхнула было Синьхайская революция (1911), сбросившая с трона малолетнего маньчжурского императора и упразднившая монархию, но вековой порядок вещей брал свое, в стране все шло своим чередом. Лу Синь не видел возможности изменить нравы и пробудить общество от летаргической спячки, губящей Китай. Когда в 1912 году бывшие соратники по революционной деятельности пригласили его работать в Министерство образования и он уехал сначала в Нанкин, а затем и в Пекин, то на пять-шесть лет Лу Синь отрешается от политики и современной литературы, погружается в рутину министерской работы.

Между тем в Китае, особенно в кругах интеллигенции, получившей образование за рубежом, набирает обороты движение за новую культуру, а с 1917 года начинается «литературная революция». Лу Синь полностью разделял соответствующие взгляды и идеи, но мы не видим его среди активистов «литературной революции», к которым относился и его младший брат Чжоу Цзожэнь. Погрузившемуся в тоску и уныние Лу Синю казалось, что бить в набат бессмысленно, пробудить народ невозможно. Тем не менее брату и окружению в итоге удалось привлечь Лу Синя в редакцию журнала «Новая молодежь» – форпоста «литературной революции». В мае 1918 года «Новая молодежь» опубликовала рассказ неизвестного автора, скрывшегося за псевдонимом Лу Синь. Это были «Записки сумасшедшего», признанные первым рассказом в новой китайской литературе, написанным не на древнем письменном, а на современном разговорном языке. Пронзительный текст, разоблачающий лицемерие и людоедские нравы китайского общества, заканчивается словами: «Может, есть еще дети, не евшие людей? Спасите детей!»⁴ Это произведение и последовавшие за ним рассказы «Кун Ицзи» (1919), «Снадобье» (1919), повесть «Подлинная история А-кью», а также публицистика утвердили Лу Синя как одного из лидеров новой китайской литературы. И действительно, богатый жизненный и духовный опыт выделял Лу Синя на фоне младших коллег, своим творчеством он сразу поставил художественную планку на высокий, труднодостижимый уровень. Его психологичные, правдивые и беспощадные сборники «Клич» (1923) и «Блуждания» (1926) заложили основы реализма в современной китайской литературе. Образы жалкого поденщика А-кью, опустившегося ученого Кун Ицзи, несчастной служанки Сянлинь стали хрестоматийными, характеры и судьбы этих персонажей открыли китайцам новый взгляд на самих себя и на то китайское общество, которое Лу Синь мечтал изменить и оставить в прошлом.

Вернувшись в центр общественной и литературной жизни, Лу Синь более не покидал его. Один за другим выходят его рассказы и статьи, он много выступает перед молодежью, начинает преподавать в университетах Пекина, издает и редактирует журналы. В 1926 году милитаристские власти выдают ордер на арест писателя, публично вступившегося за студентов, погибших и раненых при разгоне демонстрации, и Лу Синь вынужден бежать на юг Китая, сначала в Сямэнь, а в 1927 году – в Гуанчжоу, центр китайской революции, где становится деканом филологического факультета Университета имени Сунь Ятсена. В 1927 году выходит сборник стихотворений в прозе «Дикие травы», отразивший духовные искания Лу Синя в три предшествующих года.

1927–1928 годы становятся переломными в идейном становлении Лу Синя: в этот период он превращается в убежденного марксиста. В условиях гражданской войны между гоминьдановцами⁵ и коммунистами беспартийный Лу Синь активно участвует в общественно-политической полемике и становится одним из наиболее громких и публичных голосов китайской пролетарской литературы. В условиях белого террора только авторитет и общественное влияние Лу Синя удерживали гоминьдановские власти от его ареста или уничтожения. Последние девять лет жизни Лу Синь провел в Шанхае. В 1930 году он стал одним из главных организаторов и руководителей Лиги левых писателей Китая. В эти годы он отдавал много времени изданию журналов, организации переводов (прежде всего русской и советской литературы), помощи молодым писателям и художникам.

В 1936 году выходит последний сборник художественной прозы Лу Синя «Старые легенды в новой редакции» – рассказы, в которых соединились китайские мифы и злободневная политическая сатира.

Ранняя смерть Лу Синя, он скончался в октябре 1936 года от туберкулеза, только укрепила признание его заслуг в китайском обществе. Проститься с ним пришли не только его соратники, но и высшие чины Гоминьдана, годовщины его смерти отмечались памятными мероприятиями, а в годы «культурной революции» творения Лу Синя были едва ли не единственными доступными для чтения литературными произведениями кроме стихов и статей председателя Мао. Подобная канонизация вряд ли понравилась бы самому Лу Синю, отличавшемуся большой независимостью и при жизни доставлявшему окружающим большие неудобства резкими суждениями, но роль классика он безусловно заслужил.

Удивительно, но и в новых рыночных условиях социализма с китайской спецификой наследие Лу Синя продолжает жить, и не только в сфере литературы. Имя писателя и его знаменитые персонажи превратились в популярные торговые марки – отели, рестораны, сигареты, семечки, пахучий соевый творог, освященные аурой несгибаемого Лу Синя, пользуются большой популярностью в Китае. Таким образом, сегодняшние китайцы имеют очень разностороннее представление о писателе и его творчестве.

В данную книгу вошли знаковые повести и рассказы Лу Синя из сборников «Клич», «Блуждания», «Дикие травы», «Старые легенды в новой редакции» в классических переводах выдающихся отечественных китаеведов В. В. Петрова, А. П. Рогачева, В. Н. Рогова, В. И. Семанова, В. Т. Сухорукова, С. Л. Тихвинского, О. Л. Фишман, а также новые переводы А. А. Родионова.

А. А. Родионов

Из сборника «Клич»

Предисловие к сборнику «Клич»

Воспоминания бывают радостные, бывают печальные. Стоит ли тянуть нить печальных воспоминаний? Без сожаления позабыл я многие мечты моей юности. Но забыть все – невозможно, и то, что мучительно врезалось в память, вошло в сборник «Клич».

Четыре с лишним года подряд я чуть ли не ежедневно ходил в ломбард и в аптеку. Не помню, сколько мне было лет, – в аптеке я едва доставал до прилавка, а до прилавка в ломбарде не мог дотянуться – он был раза в два выше меня. Осыпаемый насмешками и оскорблениями, я получал деньги за платья или драгоценности, затем шел за лекарствами для отца и возвращался домой, где меня ждало множество дел.

Лечил отца знаменитый врач, который выписывал какие-то диковинные лекарства. Найти, например, зимние корни камыша, трехлетнее растение, тронутое заморозками, спаренных сверчков, пиндиму⁶ с плодами было очень нелегко. А отцу становилось все хуже, и он умер.

Я понял тогда, что лишь тот разглядел истинное лицо людей, кто, неожиданно разорившись, встретился с нуждой. Я мечтал бежать из родных мест, найти иные пути, иных людей, и стал собираться в N.⁷, чтобы поступить там в училище К⁸. Мать раздобыла мне где-то восемь юаней⁹ на дорогу, которые я мог тратить по собственному усмотрению. Она плакала, но не только потому, что расставалась с сыном. Вместо того чтобы готовиться к сдаче экзаменов¹⁰, как было принято в то время, я, лишая себя будущего, собирался поступать в училище, где преподавание велось на иностранный манер. Таких, как я, встречали насмешками и укорами, им оставалось лишь продать душу заморскому дьяволу. Но я все равно отправился в N. поступать в училище, где узнал наконец о существовании физики, математики, географии, истории, рисования и гимнастики. Физиологию нам не преподавали, зато мы читали «Новый трактат о теле человека» и «Статьи по химии и гигиене»¹¹ в ксилографическом издании. Несколько позже, вспоминая диагнозы и рецепты китайских врачей, я понял, что все они обманщики, намеренные или невольные, и проникся сочувствием ко всем обманутым больным и их родственникам. Тогда же, из истории Японии, переведенной на китайский язык, я узнал, что реформы там были проведены¹² главным образом под влиянием западной медицины.

Мои первые познания, собственно, и привели меня со временем в медицинский институт в одной из провинций Японии.

Мечты мои были прекрасны: окончу институт, вернусь на родину и буду облегчать муки таких больных, как мой отец, страдавших от невежественных докторов, а в случае войны – пойду служить военным врачом. И еще я мечтал распространить среди соотечественников веру в прогресс.

Не знаю, каковы сейчас достижения в преподавании микробиологии, но в бытность мою в училище эти занятия сопровождались демонстрацией фильмов, которые кончались задолго до следующей лекции, и, чтобы занять время, студентам показывали еще видовую картину либо хронику. В то время шла Русско-японская война, фильмов о ней было много, и мне часто доводилось слышать аплодисменты и одобрительные возгласы моих японских коллег. Но однажды я вдруг увидел на экране давно покинутых мною китайцев. Один из них, связанный, стоял в окружении соотечественников, крепких телом, но павших духом. Судя по надписи, связанному – разведчику русской армии – японцы готовились снести голову и выставить ее на позор. Остальные же собрались, чтобы поглазеть на это поучительное зрелище.

Тут я понял, что медицина не так уж важна, а смерть от болезни – не самая страшная участь.

Если в массе своей народ невежествен, любой человек, самый рослый и самый сильный, может либо оказаться в числе бездумных зевак, либо быть выставлен на позор. Первой необходимостью я стал считать тогда духовное возрождение и лучшим средством для него – литературу.

Не дождавшись окончания учебного года, я уехал в Токио с намерением провозгласить новое движение в художественной литературе. В те годы многие китайские студенты изучали в Японии право, политику, физику, химию, даже полицейское дело и промышленность – и только литературой и искусством никто не интересовался.

В этой атмосфере общего равнодушия я, к счастью, отыскал несколько единомышленников. Мы пригласили нужных людей и решили, что первым нашим шагом будет издание журнала под названием «Новая жизнь»¹³, которое мы писали кратко – не четырьмя, а двумя иероглифами, так как многие из нас еще питали склонность к архаическому книжному языку¹⁴.

Но с приближением срока выпуска первого номера вдруг исчезло несколько наших сотрудников, а с ними и капитал. В конце концов нас осталось всего трое, у которых за душой не было ни гроша. Выход в свет журнала уже опоздал. О своем поражении нам даже нечего было сказать! Вскоре и мы трое, гонимые судьбой, не могли больше свободно мечтать о будущем. Так и закончилась наша еще не успевшая родиться «Новая жизнь».

Никогда не одолевала меня такая тоска. Но только со временем я понял ее причину. Когда борцы за идею находят сочувствующих, они смело идут вперед, встречая противников – вступают в бой, если же нет ни поддержки, ни протеста, они чувствуют себя одинокими, словно заблудившиеся в бескрайней пустыне.

Все острее я ощущал одиночество, оно обвивало душу, словно огромная змея. В моей безысходной тоске не было гнева, ибо это испытание заставило меня критически взглянуть на самого себя. Я понял, что мне далеко до героя, которому стоит лишь взмахнуть рукой и кликнуть клич, чтобы собрать вокруг себя тучи соратников.

Но надо было как-то справиться со своей тоской, ибо она причиняла сильную боль. Я пытался усыпить себя, раствориться в массе обывателей, уйти в старину. Я гнал от себя воспоминания о множестве других, случившихся позднее, еще более печальных, даже трагичных событиях, которые наблюдал или пережил сам. Я старался утопить эти воспоминания вместе со своими думами в той же тине одиночества. И мне как будто удалось усыпить свой мозг, ибо я утратил юношескую восторженность и пылкость.

Я поселился в одном из флигелей Шаосинского землячества¹⁵, который долго пустовал, – говорили, что когда-то на акации, росшей рядом с ним, повесилась женщина, – правда, с тех пор дерево успело вырасти, на него теперь не залезешь. Здесь я и прожил много лет, занимаясь перепиской древних надписей. Волнующих вопросов и теорий в старинных надписях не встречалось. У меня почти никто не бывал. Единственное, чего я хотел, – это жить в покое и неизвестности. Летними ночами я сидел под акацией, отмахиваясь плетеным веером от комаров, и глядел сквозь густую листву на темное небо, а с акации на шею мне холодными каплями изредка падали гусеницы. Случалось, что ко мне заходил поболтать старый друг Цзинь Синьи¹⁶. Положив на покосившийся стол большой кожаный портфель и сняв верхний халат, он усаживался напротив меня, но сердце его долго еще колотилось – он боялся собаки.

– Для чего ты это переписываешь? – стал он допытываться, придя как-то вечером и перелистывая мою рукопись.

– Просто так.

– Какой же смысл?

– Никакого.

– Думаю, ты сам мог бы кое-что написать…

Я его понял. Журнал «Новая молодежь»¹⁷, который он выпускал тогда вместе с друзьями, не встречал ни поддержки, ни протеста.

«Они, видимо, страдают от одиночества», – подумал я и сказал:

– Представь себе, что в железной камере нет ни окон, ни дверей, в камере, которую невозможно сломать, люди спят крепким сном. Их много. Они скоро погибнут, но расстанутся с жизнью в забытьи. Так стоит ли поднимать шум, чтобы немногие, самые чуткие, проснулись и испытали все муки неизбежного конца?

– Но ведь некоторые уже проснулись – значит, появилась надежда сломать камеру.

Это была правда. Как ни отговаривал я себя, а отказаться от своих надежд не смог – ведь они были связаны с будущим. Словом, никакими доводами я не сумел его переубедить и наконец согласился писать.

Так появилось мое первое произведение «Записки сумасшедшего». Стоило только начать, а там уже трудно было остановиться. Но каждый раз, думая лишь, как бы отвязаться от просьбы друзей, я создавал нечто вроде рассказа. Так собралось их у меня больше десятка. Однако писал я лишь под нажимом, так казалось мне теперь.

И все же незабываемая тоска прежних лет заставляла меня время от времени бросать клич – в поддержку героев-одиночек, ободрять их в движении вперед. Я не успевал даже прислушаться к тому, что звучало в моих призывах – отвага или печаль, ненависть или насмешка. Я следовал указаниям и порой не стеснялся покривить душой: например, добавил эпизод с венком на могиле Юйэра в «Снадобье», а в рассказе «Завтра» не сказал, что вдова Шань так и не увидела во сне сына. Нашим тогдашним командирам не нравилась пассивность, да и сам я не захотел заражать молодых людей горьким чувством своего одиночества. Ведь они, как и я в юности, видели счастливые сны.

Произведения мои, разумеется, далеки от совершенства. Но до сих пор они числятся под рубрикой «Рассказы» и скоро выйдут отдельной книжкой. Это большая удача. Она волнует меня и очень радует, – значит, есть еще в мире читатели.

Так составил я сборник своих рассказов и отдал в печать, а по причинам, изложенным выше, назвал его «Клич».

Декабрь 1922 г.

1.Лао Шэ «К двухлетию смерти господина Лу Синя» // Полное собрание сочинений Лао Шэ. Пекин, 1999. Т. 16. С. 581.

2.Серебряков Е.А., Родионов А.А. Постижение в России духовного и художественного мира Лу Синя // Проблемы литератур Дальнего Востока. Материалы V Международной научной конференции. СПб, 2012. Т. 2. С. 10.

3.Из предисловия к сборнику «Клич» в переводе В. Н. Рогова.

4.Из рассказа «Записки сумасшедшего» в переводе С. Л. Тихвинского.

5.Гоминьдан – партия китайских националистов, находившаяся у власти в Китае в 1927–1949 годах.

6.Пиндиму – японская ардизия, низкорослый кустарник, листья которого использовались в китайской традиционной медицине как лекарственное средство. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, комментарии В. Петрова.

7.Имеется в виду Нанкин, куда Лу Синь приехал учиться весной 1898 г.

8.Училище К. – Цзяннаньское мореходное училище, в которое Лу Синь поступил по приезде в Нанкин.

9.Юань – основная денежная единица в Китае.

10.Речь идет о государственных экзаменах, сдача которых в старом Китае давала право на занятие чиновничьей должности. Система экзаменов для поступающих на государственную службу сложилась в VII–VIII вв. и была отменена лишь в 1905 г.

11.«Новый трактат о теле человека» и «Статьи о химии и гигиене» – сочинения, переведенные на китайский язык с английского и изданные в середине XIX в. в Китае.

12.Лу Синь имеет в виду реформы, проведенные после реставрации Мэйдзи (1868) и ознаменовавшие переход Японии на путь капитлистического развития.

13.«Новая жизнь» («Синьшэн») – литературный журнал, который в 1906 г. собирались выпускать Лу Синь и его друзья, жившие тогда в Японии, но из-за недостатка средств издание «Новой жизни» так и не состоялось.

14.Лу Синь имеет в виду старый литературный язык вэньянь, который продолжал сохранять господствующее положение в китайской литературе вплоть до «литературной революции периода 4 мая» 1919 г.

15.Шаосинское землячество – в этом землячестве, размещавшемся в одном из переулков у ворот Сюаньумынь в Пекине, Лу Синь жил с мая 1912 по ноябрь 1919 г.

16.Цзинь Синьи – под этим именем в рассказе «Цзин Шэн» писателя Линь Шу (1852–1924), представлявшего лагерь консерваторов, был выведен Цянь Сюаньгун (1879–1938) – один из лидеров «литературной революции периода 4 мая» 1919 г., против которых и был направлен этот рассказ, опубликованный в газете «Синь Шэнь бао».

17.«Новая молодежь» («Синь циннянь») – прогрессивный общественно-политический и литературный журнал, издававшийся в Пекине в 1915–1922 гг.; участники журнала выступали против феодальной культуры и мертвого книжного языка вэньянь, за новую литературу и новый язык байхуа, пропагандировали марксизм, идеи равенства и демократии. Начиная с 1918 г. Лу Синь активно сотрудничал в «Новой молодежи».