Czytaj książkę: «Черная вдова»
The black widow
Crying in her bedroom
Over and over
Over she calls
Over and over
Over she falls
Dolores O'Riordan – “Black Widow”
ПТ. 12 дней до…
О Делоре рассказывали многое… и в основном плохое. Что ни один цветок не расцветет в доме, где она живет, увянув прежде, чем его лепестки успеют раскрыться. Что вблизи нее молоко киснет, тесто не поднимается, а соль так и норовит рассыпаться (ха, как будто она бывала когда-то в их кухнях, так откуда им знать?). Что зеркало, в которое она смотрится, тускнеет. Что человек, на котором задержится ее мрачный, тяжелый взгляд, почти наверняка заболеет. Что она приносит несчастья.
«Суеверия, – подумала Делоре, зябко вздрагивая и застегивая верхнюю пуговицу пальто. – Предрассудки. Вера, основанная на пустоте. Провинциальные бредни».
Предмет, оставленный на крыльце неизвестным злоумышленником, не давал Делоре покоя. Это уж слишком. Не пора ли им прекратить? Под носком ее черного узкого ботинка хрустнул лед, затянувший неглубокую лужицу. Делоре со злостью вонзила в лед каблук. Да, она злилась. С чего они возомнили, что могут так к ней относиться и уж тем более гнать ее прочь, как бездомную собаку, забредшую в их огород? Она родилась в этом городе, она имеет право здесь находиться.
Она остановилась и окликнула:
– Милли! – и, не получив ответа, оглянулась.
Милли отстала шагов на десять и совсем приготовилась зареветь: рот скривился, глаза на мокром месте. Только этого не хватало.
– Если ты сказала, что за руку не хочешь, что сама пойдешь, – так иди, – произнесла Делоре. Ее голос всегда звучал прохладно, а сейчас будто вобрал в себя весь холод октябрьского утра.
– Не хочу, – пропищала Милли, и на секунду Делоре охватило нестерпимое желание нашлепать дочь по круглой попке, да от души, чтобы отвадить от капризов на сегодня и неделю вперед. Однако она подошла и мягко взяла Милли за запястье.
– Мы опаздываем, Миллина.
Обращение по полному имени сигнализировало, что Делоре сердится, и обычно само по себе заставляло Милли изменить поведение к лучшему. Обычно, но не сейчас, и Милли продолжала упорно тянуть Делоре назад.
– Не хочу, не хочу, не хочу!
С каждым повторением Делоре чувствовала, как внутри, в груди, все сжимается в тугой узел. Что за день получится, если неприятности начались с самого утра? Милли взвизгнула особо пронзительно. Делоре поморщилась.
– Замолчи, – приказала она резко, как плюнула, и из ее рта вылетело облачко пара.
Но Милли не унималась и выла в голос. Делоре крепко сжала маленькую выскальзывающую ладошку. Милли выразила протест отчаянным криком. Делоре отпустила ее и, отступив на шаг, уставилась на дочь с невыразимым удивлением.
– Не пойду, – надрывалась Милли, и Делоре едва узнавала дочь в этом покрасневшем от натуги, сморщившемся существе.
Делоре осмотрелась, ощущая неловкость. К счастью, на улице не было ни души.
– Тише, – попросила она мягко, но ее сердце было твердым, неподвижным и маленьким, как мраморный шарик. – Почему ты не хочешь идти? Разве тебе не нравится в детском саду?
– Нет! – выкрикнула Милли, и по ее липкому лицу хлынули новые потоки слез.
Делоре вся заледенела. Несмотря на неудобную узкую юбку, она присела на корточки, чтобы посмотреть дочери в лицо, и провела кончиками белых пальцев по мокрой детской щечке.
– Почему?
Но Милли ревела и не отвечала.
– Почему? – громче повторила Делоре и нахмурилась. – Милли, почему? Слышишь, отвечай, когда я спрашиваю!
И тогда это опять случилось: цвета поплыли, и Делоре увидела лицо дочери серым, замутненным, словно сквозь грязное стекло. В следующую секунду Делоре положила на плечи Милли ладони и тряхнула ее изо всех сил, несколько раз. Только услышав, как клацают зубы Милли, и ощутив боль в собственных стиснутых челюстях, она остановилась, и ее ладони безвольно скользнули по плечам Милли вниз.
Милли смотрела на нее большими, блестящими от слез глазами. Веки красные, как у кролика. Тонкие прядки русых волос торчат надо лбом, шевелясь на ветру, словно живые.
Делоре замерла. И все. Исчезло. Цвета вернулись. Застывшая, как лед, тишина оттаяла, растеклась ручейками. Просто что-то пошло не так в какую-то секунду, но вот эта секунда ушла, и уже не знаешь, как объяснить ее и что делать после того, что натворила в помутнении.
Милли все так же смотрела на нее.
– Все в порядке, – попытавшись улыбнуться, уверила ее Делоре. Очевидно нелепое заявление, однако она не смогла придумать ничего лучше. – Все хорошо. Но мы опаздываем.
Она поднялась и выпрямилась. В спине чувствовалось напряжение, позвоночник потерял гибкость. Делоре взяла Милли за руку, и они пошли так быстро как только могли.
Асфальт под ногами ощущался как пластмассовый, листья на деревьях шуршали, словно сделанные из бумаги, и, срываясь, планировали Делоре под ноги. «А в прошлый раз я накричала на нее, – подумала Делоре. – То, что было сейчас, еще хуже? Не могу поверить, что я так сорвалась».
В мягкой маленькой руке Милли не ощущалось обиды. И в ее голосе тоже, когда она сказала:
– Ты стала какая-то злая, мама.
– Я очень устала, Милли, – так себе объяснение. Но какое уж есть.
Милли потерла глаза кулачком. Слезы опять мечтали прогуляться по ее щекам, но она им не позволяла.
– Я хочу домой.
– Я тоже.
– Когда мы поедем домой? – спросила Милли по-роански.
Делоре отметила, как давно уже не слышала роанского. Сама она говорила с Милли только на ровеннском – Делоре была далеко не патриотка, но ей нравилась умиротворяющая размеренность ровеннской речи, мягкость привычных слов. Они с Ноэлом учили дочь каждый своему родному языку…
– Как только сможем.
– Мы же похоронили бабушку. Мы можем вернуться.
Делоре передернуло. Огоньки отвращения взметнулись, как искры над потревоженной золой, и погасли в холодной темноте. Она уже слышать не может о похоронах.
– Пока нет, – возразила она жестко.
В молчании они дошли до перекрестка и повернули направо. Лицо Милли все грустнело и грустнело. А Делоре думала о Льеде, о той квартире, которую она больше не могла называть домом. Нет, она пока не готова возвратиться туда, бродить по осколкам воспоминаний, усыпавших пол. Те две недели еще отчетливы: она едва не сошла с ума, постоянно натыкаясь взглядом на вещи Ноэла. Некоторые из них она так и не смогла выбросить, поэтому просто сбежала. Сейчас эти вещи занимали оборону в квартире, не пускали Делоре назад. Это нелепо, смешно: даже его желтая кружка с нарисованной на ней дурацкой рожицей, стоящая в кухонном шкафу, заставляет ее оставаться в этом захолустном городишке, спящем дни напролет.
Какая же тоска, и как избавиться от нее… неужели закончится когда-то? Не верится. Делоре дотронулась до висков, показавшихся ей чуть припухшими на ощупь. В голове пошевелилась боль, еще дремлющая, свернувшаяся тугим узлом, но уже готовая расправить кольца своего длинного тела.
Слева от нее потянулась синяя ограда, и Делоре внутренне напряглась. Хватит, Делоре, глупо, ты уже взрослая, как ты можешь бояться детей? Она усмехнулась, удивляясь сама себе, но ее взгляд остался холодным и настороженным.
Она раскрыла калитку и отстранилась. Милли не трогалась с места до тех пор, пока Делоре не подтолкнула ее в спину. Они опоздали. Дети уже позавтракали и вышли на прогулку. Отсюда Делоре и Милли не могли их видеть, но слышали их голоса: вскрики и обрывки фраз. Делоре не знала, почему от этих звуков в ее пальцах возникает дрожь.
– Милли, – сказала Делоре, приглушив голос. – Они… другие дети говорят тебе что-нибудь?
– Нет. Они не разговаривают со мной.
Делоре только кивнула и бесстрастно сжала губы. Надо что-то делать с этим. Но что?
Вот и площадка. Делоре с равнодушной вежливостью поздоровалась с воспитательницей, отпустила руку Милли и сразу пошла прочь. Все же оглянулась – нахохленная, как воробей, Милли в одиночестве сидела на скамейке, уставившись в собственные коленки. «Мы должны уехать, – подумала Делоре. – Следует решиться как возможно скорее». Знакомые слова со знакомыми интонациями зазвенели среди ровного гула, но Делоре знала, что это только воспоминания.
С каждым шагом, отдаляющим ее от садика, она приближалась к спокойствию. Она попыталась увидеть себя со стороны: одинокая женщина, идущая по безлюдной улице сквозь холодный октябрь. Она одета в изумрудно-зеленое пальто, которое облегает ее плотно, как панцирь. Ее волосы (каштановые, такого темного оттенка, что при некотором освещении они кажутся черными) слегка растрепаны, но только слегка. Она немного сутулится, сейчас, когда никто не видит ее. На ее лице непроницаемое выражение – невозможно угадать, о чем она думает. Хотя угадывать все равно некому. И незачем.
К тому времени, как она дошла до библиотеки, ей удалось взять себя в руки. Это только мутный период, который она как-нибудь переживет – куда ей деваться. Только период. Стоя на крыльце, Делоре дотронулась кончиками пальцев до выкрашенной коричневой краской деревянной двери. Шероховато и холодно. Вот настоящее ощущение и вот – реальность. А все, что в голове, – лишь призраки. Нельзя подчинять себя тому, что даже не существует.
Делоре вошла, и дверь тихо скрипнула, закрываясь за ней. На секунду грудь снова сдавило уныние («Что я делаю здесь?»). Она сняла уличную обувь, надела черные босоножки, повесила пальто в шкаф. Затем прошла в зал библиотеки. Там было сумрачно и неуютно. Пахло книжной пылью.
Из-за стеллажа появилась Селла с зеленым электрическим чайником в руках.
– Доброе утро, – сказала она.
– Привет, – отозвалась Делоре. При виде подруги на душе у нее потеплело.
Поставив чайник на стол и подключив его к удлинителю, Селла прислонилась к краю столешницы бедром, широко зевнула и заявила, сверкая зубами в улыбке:
– Ненавижу пятницы. Соблазнительная близость выходных делает ожидание невыносимым.
Делоре кивнула. Ее всегда немного удивляла эта манера Селлы говорить что-то, одновременно выражая лицом противоположное.
– Кислый вид у тебя, – заметила Селла. – Что-то случилось?
– Да нет.
– Так да или нет?
Наверное, можно рассказать. В то же время Делоре не была уверена, что ей вообще хочется кому-то о таком рассказывать.
– Не думаю, что это настолько значительно, чтобы заслужить обсуждения.
– Мы скучаем здесь целыми днями, а ты говоришь о значительности. Здесь для нас все значительно. Давай же, выкладывай.
– Ну, в общем… кому-то тоже было нечего делать, – Делоре села в кресло и притиснула бедра друг к другу.
– И? – Селла порылась в своей сумке, лежащей на столе, и извлекла пилку для ногтей и бутылек лака.
– Что – и?
– Дальше.
– Утром я выхожу из дома и вижу такой сверток из ткани… что-то вроде самодельной куклы… шея туго обмотана ниткой. И на крыльце надпись красным…
Селла округлила глаза:
– Кровью?
– Нет, – Делоре слегка улыбнулась. – Обычная краска. Гуашь.
– И что там было написано?
Делоре помедлила секунду.
– «Ведьма, уходи». Или что-то вроде этого.
«ВЕДЬМА! УБИРАЙСЯ ПРОЧЬ ИЛИ УБЕЙ СЕБЯ!»
Делоре ощутила, как от лица отхлынула кровь.
– Что же ты сделала?
Делоре пожала плечами.
– Ничего. Выбросила тряпичную гадость, отмыла крыльцо и повела Милли в садик.
– Ох… забудь, Делоре, это чья-то глупая шутка и только-то.
– Не смешная.
– Не смешная, да. Но все равно просто шутка.
– Не знаю… у меня такое ощущение, что меня хотели напугать. По-настоящему.
– А ты испугалась?
– Я? – Делоре задумалась. Она не могла понять, из чего состоит это саднящее чувство, до сих пор остающееся внутри. – Нет… думаю, нет. И все же… – она потерла виски – голову заполняла боль, пока что мутная и тихая, но надолго ли. – Все же… Какое у них право изводить меня?
– Да уж, – сочувственно покивала Селла, присаживаясь на край стола и покрывая ноготь большого пальца слоем фиолетового лака.
Как привычно. Так же Селла красила ногти, сидя на подоконнике в школе. А Делоре стояла рядом, и они болтали, и смеялись, и всегда опаздывали на урок. Больше ни с кем в своей жизни Делоре так не дружила. Милая, милая Селла – с ее длинными ногтями, похожими на когти; с ее лаками диких расцветок; с ее неожиданно пошловатыми шуточками (а кто бы подумал, глядя на нее, она же сама респектабельность – ну, за исключением маникюра); с ее глазами, голубыми, как бирюза; с ее поднимающимися надо лбом мягкими завитками волос. У Селлы были вьющиеся русые волосы, которые она укладывала в замысловатые прически, кажущиеся простыми и сложными одновременно, из-за которых Делоре когда-то ей немного завидовала, ведь ее прямые волосы были слишком гладкими и выскальзывали из-под любых заколок.
– Кому как не тебе уметь не обращать внимания на подобные вещи. Ничего нового. И как им не наскучит?
Спокойный голос Селлы успокаивал больше, чем ее слова, хотя Делоре действительно не привыкать к обидам. Ее не любили в школе. «Крыса, крыса!» – слышала она со всех сторон. Однажды она спросила их, почему. «Потому что ты злобная и мрачная, как помойная крыса». Однако по факту она стала настолько злобной и мрачной после того, как они начали дразнить ее, а не до.
А потом в их школу пришла Селла. Она приехала из другого города, и ей следовало бы обзавестись подружкой поприличнее, если она хотела быстрее прижиться на новом месте. Но она выбрала Делоре. Сдружившись, они повсюду ходили вместе. Когда их спрашивали: «Вы что, все время вдвоем?», они отвечали, что они сиамские близнецы. Делоре перестали называть крысой, потому что каждый раз, услышав это, Селла поднимала руки и сгибала пальцы, выставляя свои длинные ногти, как когти. Прищурив глаза (усиливая свое сходство с разозленной кошкой), она говорила что-нибудь вроде: «Ну-ка иди сюда, милашка». Не рискнувших подойти она безжалостно высмеивала. Решившихся царапала до крови. Против нее они все были как глупые псы: они могли громко лаять, но ее неподтвержденные физической силой отвага и нахальство их пугали.
Перед самым завершением школы, когда они уже точно знали, что Делоре уедет в Торикин, а Селла останется, их отношения резко похолодели, что оставило на сердце Делоре глубокий надкол. Казалось прежде, их дружба продлится вечно, но вот она почти уже закончилась. Делоре перебралась в столицу, Торикин, потом совсем в другую страну, и за десять с лишним лет они ни разу не позвонили друг другу. И все же, после смерти мужа и матери вернувшись в родной городок, в котором Селла оказалась единственной, кто рад ее видеть, Делоре обнаружила, что они по-прежнему близки, хотя и не настолько, как в прошлом. Какая-то тонкая стеклянная перегородка между ними, но, наверное, это только потому, что они выросли. Взрослые не способны быть так открыты и доверять так же беззаветно, как дети.
Делоре сцепила холодные пальцы. Повисло молчание, как будто она должна сказать что-то еще, пусть и сама не знает, что именно, и вдруг отчетливо услышалось тиканье часов где-то за стеллажами. Тогда Делоре просто встала и включила чайник.
Селла красила ногти и даже взгляд не поднимала на нее. Когда чайник, закипая, зашумел, Делоре вдруг произнесла:
– Мне кажется, со мной что-то происходит.
И стена тишины упала.
Селла стряхнула с себя трансовое состояние и посмотрела на Делоре с легким беспокойством.
– Что происходит?
– Не знаю. Просто… я как будто на грани чего-то… скверного. Знаешь, я накричала на Милли вчера. Она разлила молоко. Я ужасно рассердилась на нее. Казалось, я готова ее убить, – Делоре прижала к вискам ладони. – Я должна уехать.
– В Льед.
– Нет, – Делоре слабо улыбнулась. – Льед меня сейчас растопчет. Он не переносит унылых. Я хотела бы… но у меня нет сил. Пока останусь в Ровенне. Может быть, Торикин.
– А я не переношу Торикин, – сказала Селла таким тоном, будто сообщала что-то новое.
– А мне только Торикин и нравится в этой странной стране. Но прежде, чем перебираться туда насовсем, я должна найти там работу… жилье… Столько проблем. Я пока не готова их решать.
– Так оставайся здесь, и не будет никаких проблем.
– Здесь все настроены против меня, Селла. Это настолько очевидно, что мне плохо от этого, уже физически.
– Возможно, это всего лишь твое ощущение.
– Нет, Селла, так оно и есть. Мне даже пачку соли не могут дать, не скривив такую физиономию, будто я притащила какую-то немыслимую заразу в их магазин. Не то чтобы в детстве я была тут всеобщей любимицей, но никогда в этом городе ко мне не относились хуже, чем сейчас. Я ничего не сделала, чтобы заслужить это. Люди облили меня холодом сразу же по прибытию. Причем каждый. Как будто существует некое соглашение – быть ко мне максимально враждебным.
– Ну, даже если бы и существовало, я бы не стала его подписывать, – рассмеялась Селла.
Делоре протянула ей руку.
– Да, ты бы не стала. Подруга… – Делоре произнесла это слово почти искренне. Подобных минут нежности было столько прежде… что не помешало Делоре и Селле забыть друг о друге на годы. И сейчас, даже когда пришло это теплое ощущение, внутри оставался недосягаемый холод.
Скрипнула входная дверь, и Делоре надела на лицо непроницаемое выражение. Просто обычный день, спрячь свое беспокойство и проживи его до конца. После всего сказанного на Делоре напала неотвязная молчаливость. День тянулся медленно, в своей скучности такой же мутно-серый, как этот тусклый свет, просачивающийся в окна. Ее утреннее уныние, притаившись, иногда все же проявляло себя с пугающей ясностью. Измученная этим не-светом и не-мраком, Делоре сдвинула шторы и включила лампы. Сквозь фильтр желтого электрического освещения все должно было выглядеть повеселее, но не выглядело, и Делоре вдруг почувствовала себя такой же пыльной и ненужной, как книги на библиотечных полках.
Ровно в пять Делоре старательно-нежно попрощалась с Селлой, не менее старательно улыбнулась и ушла. На улице уже почти стемнело, накрапывал дождь, и намокшие волосы Делоре слиплись в прядки. Она не обращала на дождь никакого внимания.
Делоре забрала Милли из сада (дочь встретила ее укоряющим взглядом и едва поздоровалась), и они заглянули в маленький магазинчик по пути домой. Делоре пошла бы в другой магазин, но дождь усилился, и, беспокоясь за склонную к простудам Милли, она хотела попасть домой побыстрее, а не петлять по темному городу.
Как всегда, там работала эта неприятная женщина с бесцветными волосами. Она заставила Делоре трижды повторить просьбу, нарочито тщательно пересчитывала деньги и после, отсчитав сдачу, еще несколько секунд рассматривала Делоре мрачным обвиняющим взглядом. «Ну просто смешно», – подумала Делоре. Как будто в этом есть заслуживающая чести смелость – выразить ей свою неприязнь.
– О боги, – не выдержала Делоре, настроение которой к тому моменту было совсем уже отвратное. – Дайте мне мое молоко, и я уйду.
Они пришли домой, съели что-то на ужин (через час Делоре уже не помнила, что). Потом Делоре попыталась посмотреть фильм, но была слишком усталой, чтобы следить за сюжетом. Тогда она выключила телевизор, уложила Милли спать (та капризничала, но меньше обычного) и легла сама. Мягкость подушки показалась ей единственным приятным ощущением за весь этот день.
Ночью ей приснилось, что она ночует у Селлы – такое пару раз бывало в школьные времена. Они лежат вместе на широкой кровати родителей Селлы (а вот этого никогда не происходило), и Делоре рассказывает о чем-то, очень важном для нее. Она настолько взволнована, что смотрит в потолок, на стену справа от нее – лишь бы не смотреть на Селлу. А затем все-таки поворачивает голову и видит, что рядом с ней никого нет.
СБ. 11 дней до…
Как всегда в субботние дни, Делоре проснулась поздно. Некоторое время она лежала, не открывая глаза, ощущая слабость и призрачное эхо усталости, скопившейся за неделю. За окном шелестел дождь. В будни Делоре пряталась от воспоминаний за чередой мелких забот. Сейчас они нашли ее, сонную, теплую и бессильную, однако же – странно – почти не мучили. Душа Делоре обратилась в нечто вязкое: все эти мысли вонзались в нее, как лезвия, но порезы сразу затягивались – только секундная вспышка боли, которая забудется сразу, как угаснет. «Может быть, я даже излечусь от этой вечной тоски, – подумала Делоре, – когда-нибудь». Но и надежду в ее апатии она не могла чувствовать.
Она собрала силу воли и наконец поднялась с кровати. Просто день, такой обычный, что обычнее и быть не может, и в этом почти уникальный. И все же что-то странно изменилось. Тело словно не имело веса. Ей не хотелось одеваться, но она оделась, и мягкая ткань обволокла ее, как вторая кожа. Ей не хотелось умываться, но в прикосновении воды к лицу было что-то настолько приятное, что по позвоночнику Делоре пробежала дрожь.
– Доброе утро, – сказала Делоре заглянувшей в ванную Милли и, подняв свои темные волосы, закрепила их резинкой.
Ее лицо, отраженное зеркалом, было бледным, гладким и чистым, словно молоком умытым. Взгляд так спокоен и пуст. Как будто ничего плохого не было. Как будто она ничего не сделала. Но разве сделала?
Делоре побрела в кухню. Заглянула в холодильник. Ничего, кроме пачки молока. Делоре открыла ее, понюхала и поморщилась от ударившего в нос кислого запаха. Испортилось. Делоре купила его вчера. Как хранить это проклятое молоко, чтобы оно не портилось в первые же сутки?
Они позавтракали печеньем и кофе. Спустя час дождь все так же тоскливо плакал за окном, и оцепенение Делоре сменилось нарастающей тоской. Делоре не могла подавить это чувство и поэтому просто не обращала на него внимания. Воспоминания затянуло тонкой серой дымкой, но Делоре предпочла бы не видеть их совсем. Ослепнуть на сегодня или, может быть, навсегда. Получить душу холодную и сонную, как эта суббота.
(Это просто воспоминания; как они могут владеть тобой, когда они лишь призраки, а ты – жива? Ты должна быть сильнее их.)
Делоре встала, сложила грязную посуду в раковину, вытерла крошки со стола. По-прежнему немного странно совершать обычные будничные действия, даже после того, как жизнь утратила почти всю свою ценность. Однако нужно же что-то делать. Она сполоснула свою синюю чашку и поставила ее на полку кверху донышком, затем вымыла маленькую чашечку Милли и приступила к тарелкам. Закончив с посудой и вытирая руки полотенцем, Делоре подошла к окну и увидела, что дождь кончился.
– Я хочу гулять, – промяукала, как котенок, Милли.
– Сначала мы должны сходить в магазин.
«Обычная жизнь, – подумала Делоре, – с обычными мелочами». Нет причин полагать, что с ней, Делоре, происходит что-то странное.
(Я меняюсь, меняюсь! Или что-то, спавшее во мне, очнулось, окрасило своим черным цветом всю мою душу.)
Когда они вышли из дома, Делоре заметила нечто, чего не заметила вчера: красный фантик возле клумбы с мертвыми цветами. Она не подняла его, но взяла на заметку.
Опавшие листья, намокшие под дождем, потемнели и прилипли к асфальту. Делоре улавливала их запах – будоражащий и терпкий, отвлекающий от мрачных мыслей. Маленькая лапка Милли сжимала ее руку. Холодный взгляд Делоре поднялся к небу – две маленькие тучки. И затем сразу, будто вырезали кадры, небо сменил потолок магазина.
После пасмурной улицы свет в магазине показался слишком ярким. Дверь мягко захлопнулась за ними, преграждая путь осеннему холоду, и Делоре покрепче сжала руку Милли, чувствуя облепившие их взгляды – настороженные, злые. Непроницаемое лицо Делоре не выдало ее чувств. Да чем она провинилась перед жителями этого города? Делоре провела по щеке, убрала непослушную прядь за ухо, рассматривая красно-белый клетчатый пол. «Ну же, успокойся, Делоре, смотри не слишком внимательно, но и не слишком безразлично – так, как нормальные люди смотрят», – подбодрила она себя и только затем подняла взгляд…
Покупателей в такое время оказалось раз, два – и обчёлся. Сосредоточенные на покупках, они не обращали на нее внимания. Паранойя… Делоре осторожно выдохнула, продвигаясь в глубь магазина. Милли едва перебирала ногами, скованная страхом, приступы которого одолевали ее все чаще в последнее время, стоило им выйти на люди. Дичает ребенок… видимо, как-то не так Делоре воспитывает ее. При Ноэле Милли была очень бойкой, а сейчас растеряла всю свою резвость.
Делоре взяла корзину для продуктов, переключив внимание с едва уловимых признаков враждебности горожан (есть все же что-то вызывающее в их подчеркнутом игнорировании) на товары на полках. Повариха из Делоре была так себе. Она могла сварить суп (особенно, если он был из тех, роанских, все ингредиенты к которым продаются в одном пакете – только брось в бульон), ну или кашу – все-таки, у нее маленькая дочь, должна уметь. Но на что-то посложнее она решалась нечасто.
Находясь среди изобилия продуктов, Делоре испытывала скорее растерянность, чем аппетит. За два месяца, прошедшие со смерти Ноэла, она сильно похудела, так как еда растеряла для нее всю привлекательность – ни запаха, ни вкуса, как будто жуешь пластик. Делоре остановилась возле коробки с яблоками. В ее прошлой жизни все яблоки разнились – их отличали цвет, размер, форма, запах, плотность кожуры, вес, твердость. Нынешняя же Делоре утратила способность разбираться в нюансах. В окружающей ее темноте оттенки терялись.
– Красные или зеленые? – спросила она.
– Красные, – решила Милли.
Делоре положила пакет с красными яблоками в корзину.
Женщина в длинном сером пальто отшатнулась, когда Делоре прошла мимо. «Убивающих флюидов от меня не исходит!» – мысленно огрызнулась Делоре. А жаль… Поскорее бы уйти отсюда. Желтый искусственный свет вызывал чувство усталости, и Делоре закуталась в собственную отчужденность, как в одеяло, спряталась ото всех. Вижу лишь то, что мне нужно; слышу лишь то, что хочу слышать. А слышать она не хотела ничего, и поэтому уши словно закрыло ватой.
Суп, последняя банка. Оранжевая этикетка с изображением улыбающихся макаронных звездочек. Когда Делоре потянулась к банке, ее пальцы соприкоснулись с чьими-то пальцами, устремившимися к тому же объекту. Словно маленький ожог. Делоре отдернула руку, и уголки рта незнакомца поползли вверх. Вероятно, его позабавила ее нервозность. Делоре сжала губы, когда против ее воли их взгляды встретились. Его глаза (светло-голубые, смотрящие сквозь толстые стекла очков) так явно выразили улыбку, что даже подтверждения губ не требовалось.
– Забирайте, ладно, – холодно бросила Делоре и отошла, утянув за собой Милли.
Через десять шагов она все-таки оглянулась. Тот тип по-прежнему нагло пялился на нее. Он показался Делоре чрезмерно крупным и неуклюжим, и в ее душе шевельнулось презрение. Мешковато сидящая одежда и спутанные волосы уже говорили о многом – недотепа и неудачник. Она сама удивилась силе ее внезапного раздражения.
Конфеты… она скользнула по ним взглядом и почти сразу увидела нужные. Делоре подцепила пакет кончиками пальцев и ответила невысказанному вопросу дочери:
– Нет, Милли. Это не для тебя.
– Тогда зачем ты их покупаешь, мама?
– Чтобы угостить ими одного плохого человека, – Делоре улыбнулась.
Ей представился растаявший шоколад, размазывающийся по пальцам, и ее передернуло.
Минуту спустя она отсчитывала деньги, стоя у кассы, и, сбившись в третий раз, признала, что взволнована. Какая глупость.
– И еще это, – банка тихо стукнула о прилавок. Снова тот рыжий очкастый парень.
– Оставьте себе, – пробормотала Делоре, не глядя на него. С губ так и рвалась немыслимая грубость.
Он промолчал. Всей обращенной к нему правой стороной лица Делоре чувствовала, что ее пристально рассматривают. Да чего он в ней нашел интересного?
– Посчитайте, – сдалась она. Неважно; лишь бы уйти побыстрее. Она торопливо побросала продукты в пакет.
На улице Делоре обернулась, но тот парень не шел за ними. Делоре выдохнула, и Милли бросила на нее странный взгляд – настороженно, искоса. «Как давно мне не смотрели в глаза», – вдруг подумалось Делоре. Кажется, с самой смерти Ноэла. Все испуганно отводили взгляды, будто в ее зрачках свернулись змеи, готовые ужалить любого, кто их потревожит. И когда тип в магазине так и впился в нее, она даже не знала, как отреагировать…
Все же Делоре падала в беспокойство. Нет, медленно опускалась по спирали, виток за витком, слишком убаюканная скукой, чтобы замечать это. Время текло уже иначе, не как прежде, и жизнь Делоре преображалась в чью-то чужую, которая принесет ей что-то…
Дома Делоре разогрела суп. Но Милли не хотела суп, а хотела печенье. После смерти Ноэла Делоре начала терять контроль над дочерью: Милли отказывалась от еды, не соглашалась ложиться спать в десять вечера и в принципе слушать ничего не желала. Иногда Делоре казалось, что их отношения ухудшаются с каждым днем. Конечно, Делоре никогда не научится готовить так, как Ноэл, и у нее нет его интонаций – одновременно мягких и беспрекословных, которым Милли не могла не подчиниться. Куда уж Делоре до Ноэла. Он был добрым и хорошим и всегда знал, что делать и что правильно. Но Ноэл мертв. А Делоре хмурая и вечно усталая особа, и ей проще отшлепать или поставить в угол, чем уговаривать, так что лучше тебе позабыть о твоих маленьких надоедливых капризах, Милли.
– Если ты… – начала Делоре с раздражением в голосе. А что ты сделаешь, Делоре? Придушишь ее? Нет уж, милая – родила ребенка, вот и мучайся с ним до конца своей жизни. Делоре усмехнулась. – Только не рассчитывай, что я пожалею тебя, когда у тебя зубы разболятся от сладкого. Отправишься к врачу как миленькая.
– Ладно.
– Ладно, – Делоре пожала плечами, с легким недоумением разглядывая маленькую девочку напротив себя. Женщины должны любить своих детей, свою плоть от плоти, и Делоре, конечно, любила. Но иногда, вот сейчас, она этого совсем не чувствовала, как будто Милли значит для нее не больше, чем любой другой ребенок, увиденный впервые в жизни.
– Я пойду на улицу? – спросила Милли.
– Иди, только ненадолго. Пока снова дождь не начался.
День пасмурный и темный. Делоре нажала на выключатель, и свет лампы призрачно отразился на гладком оконном стекле. Она положила руку на стол (приятно гладкая поверхность, но несколько колючих крошек от печенья). Вот реальность, здесь, в этих вещах, в эту минуту, и ты в ней. Держись за ощущения. Все поблекло на секунду, затем цвета и яркость вернулись.
Делоре проводила Милли, но сама выходить не стала. Помыла посуду, протерла поверхности. Надо бы убраться в доме, но она не находила на это сил. Если бы она дала себе волю… если бы… но Делоре была заперта в свое здравомыслие.
Тихо-тихо… и только часы навязчиво тикают. Что там делает Милли?
(Девятая суббота без него.)
Если дочь выйдет за калитку, что запрещено, Делоре рассердится.
(Но я переживу; хотя бы потому, что деваться мне некуда.)
Стол под ладонью сместился, и Делоре отдернула руку. Показалось, только показалось. Делоре распрямила спину. Ее глаза распахнулись шире, когда пол колыхнулся под ногами. Движение; казалось, дом поплыл по волнам. Ее качнуло еще пару раз, и все успокоилось. Делоре стояла испуганная, дрожащая с головы до ног. Но ощущение движения не исчезло полностью, ее словно все еще уносило куда-то – медленный дрейф по спокойной воде. Да что с ней? Делоре положила холодные ладони на теплые щеки. Посмотрела сквозь пальцы: цвета изменены, едва уловимое мелькание. Все чувства обострились – кажется, ощущается даже прикосновение воздуха к коже. «Хватит, – мысленно попросила Делоре. – Стоп».
