Czytaj książkę: «Шёлк может ранить»

Глава 1

Скрип двери – резкий, цепляющий за нерв, словно кто-то невидимый намеренно хотел испортить настроение с самого утра. Я толкнула тяжелую деревянную створку, и мастерская будто вздрогнула, расправила плечи под высокими, потрёпанными балками. Свет ещё лениво пробирался сквозь огромное окно, где переплёт рассохся и трещал, как старик, жалующийся на погоду. Я щёлкнула выключателем. Лампа над рабочим столом вспыхнула, разогнала сонную полутьму – этот свет всегда был чуть грязноватым, желтоватым, не спорил с солнечным, а скорее подыгрывал ему, добавляя ностальгии.

Я ступила на паркет, вытертый, местами с пятнами ниток, краски, даже каплями клея, и мне казалось, что пол хранил все разговоры, все страхи, все ссоры, что когда-либо звучали в этих стенах. Мастерская пахла хлопком, растворителем, кое-где – кофе, который мадам Шанталь варила на старой плитке, запах лавандового крема цеплялся за запястья. Прохлада гуляла, щекотала мои голые лодыжки; даже летом здесь всегда было чуть холоднее, чем нужно, но я уже привыкла к этому капризному сквозняку.

Я открыла окно – рама была тугая, шершаво скользила под ладонью, в трещинах застрял прошлогодний пух. За стеклом – тихая улочка, ещё не проснувшаяся, мостовая блестела после ночного дождя, кошка пробежала за мусорным баком, чёрная, с белой лапой. На подоконнике – фиалки в глиняных горшках, у одной сломан лист, я подняла его, потрогала – мягкий, прохладный, как папина ладонь во сне. Стопка выкроек с надписью «Не трогать, это Клара» – я хмыкнула, будто Клара могла запугать кого угодно этим почерком.

Медленно, почти замедленно, я разложила инструменты на столе: старинные ножницы с гравировкой – буква «Ш» на ручке, фарфоровая игольница с трещиной, потертый кожаный стул у окна, на котором я иногда засыпала после долгой ночи. Я провела пальцем по столу, ощутила вмятины, шершавость, следы чужих жизней. Катушки, пуговицы, бисер – всё на своих полках вдоль стен, но порядок здесь был условным, вещи жили своей жизнью, перемещались незаметно, как мысли в голове.

Я посмотрела на иголки. В детстве они казались мне змеями, опасными, холодными, готовыми укусить. Мама смеялась, потом раздражалась, потом просто махала рукой. Теперь иголки – мои союзницы, но иногда всё равно дрожь пробегала по пальцам, когда остриё касалось кожи. Забавно – страхи не исчезали, они просто меняли форму.

Скрип половиц – мадам Шанталь появилась в проёме, строгая, как школьная учительница. Серые волосы аккуратно уложены, на груди брошь с жемчугом, глаза – холодные, но не злые, скорее – оценивающие. Она кивнула:

– Bonjour, Вера.

– Bonjour, мадам, – ответила я, стараясь не выдать раздражения. Её взгляд скользнул по мне, по столу, по ножницам, будто проверяла, всё ли на месте.

– Сегодня будет много работы. Клара принесла новый заказ, – голос резкий, но в нём была забота, спрятанная глубоко, как конфета в кармане.

– Да, я видела её записку, – улыбнулась уголком рта, чтобы не казаться слишком дружелюбной.

– Ты не трогала её выкройки? – она чуть наклонила голову.

– Нет, мадам.

– Хорошо, – короткий вздох, как будто облегчение, но тут же взгляд стал строже: – Проверь катушки, вчера Лили оставила беспорядок.

Я кивнула, пряча раздражение. Лили всегда оставляла за собой следы – нитки, кусочки ткани, иногда даже свои заколки. Я собирала их в отдельную коробку, как трофеи. Катушки запутаны, одна пуста, другая с узлом. Я вздохнула. Мадам Шанталь наблюдала за мной, не вмешивалась, но я чувствовала её взгляд на затылке.

В этот момент появилась мама – Людмила. Она зашла молча, поставила свою коричневую сумку у двери. Лицо напряжённое, морщины будто углубились за ночь, глаза тусклые, походка тяжёлая. Она кивнула мадам Шанталь, потом мне, словно мы – чужие, и пошла к своему столу. Я ловила себя на том, что старалась не смотреть ей в глаза – боялась увидеть там то, что сама испытывала.

В мастерской наступила тишина, почти болезненная, слышно только строчку машинки и тиканье часов. Пыль в солнечном пятне на полу танцевала, как призрачные мотыльки. Я работала, машинально, не думая, руки сами находили нужные движения. Мадам Шанталь ходила вдоль столов, поправляла плечо манекена, поправляла мою руку:

– Не так, Вера. Вот, – она взяла мою кисть, двинула пальцы, словно я – кукла. Я кивнула, сдержала раздражение, прятала его под улыбкой. Мадам отпустила, взгляд её стал мягче:

– Ты быстро учишься.

– Спасибо, – ответила я, но голос был чуть глухим.

В какой-то момент я уколола палец – остро, будто иголка решила напомнить о себе. Я спрятала руку, дрожь в пальцах, кровь чуть выступила на коже, но я стёрла её лоскутком ткани, старалась не показать, что больно. Вспомнила, как папа хвалил меня за терпение, за аккуратность. Его голос – тёплый, бархатистый, как вечерний Париж. Тепло внутри сменилось тоской – ведь всё изменилось, он исчез, а я осталась с мамой, с её усталостью и немыми упрёками.

– Чай будете? – вдруг сказала мама, голос безжизненный, чашки звенели, когда она ставила их на стол. Я кивнула, не глядя ей в глаза.

– Merci, – мадам Шанталь благодарила, отпила из маленькой фарфоровой чашки. Вкус чая – горький, чуть терпкий, пах жасмином. Я вспоминала, как в детстве мы пили чай на кухне, папа рассказывал истории – про Москву, про снег, про то, как он встретил маму на танцах. Мама тогда смеялась иначе, по-настоящему.

Тишина снова вернулась, только машинка строчила, часы тикали. Я чувствовала напряжение между мамой и мадам Шанталь – оно висело в воздухе, как невидимая паутина. Словно они спорили мыслями, а я – между ними, не могла выбрать сторону.

Я смотрела в окно: на улице девочка играла в розовом платье, кружилась, смеялась. Её платье было слишком большим, но она была счастлива, не обращала внимания на складки, на грязные ботинки. Я почувствовала зависть – странную, детскую, будто мне снова шесть, и я хотела быть такой же свободной. Грусть накатила, как волна, я отвела взгляд.

Мадам Шанталь вернулась, вынесла рулон дорогой ткани, цвет – глубокий синий, почти ночной. Я замерла – эта ткань редкая, дорогая, такие обычно показывают только избранным. Мадам посмотрела на меня, взгляд – испытующий.

– Ты готова попробовать? – спросила она, голос тихий, но напряжённый.

– Я… – голос дрожал, я кивнула, пальцы спрятала в кармане.

– Это для важного клиента, – она положила рулон на стол, ткань переливалась в луче света.

Мама смотрела на меня, взгляд – непроницаемый, усталый. Я чувствовала, как между нами снова выросла стена. Сзади скрипел стул – Лили, младшая портниха, пришла раньше времени, запыхавшаяся, волосы растрёпаны.

– Bonjour! Какой сегодня холод, – она выдохнула, поставила термос на полку. – Я чуть не замёрзла на остановке, дождь такой мерзкий.

– Лето в Париже, – ворчала мама, – всегда сюрпризы.

– Да, да, – вздохнула Лили, перебрала катушки, бросила взгляд на меня. – А Клара уже приходила?

– Нет, – ответила я. – Только её записка.

Лили усмехнулась, рылась в коробке с пуговицами, вытащила золотую – показала мне:

– Смотри, нашла ещё одну. Может, пригодится для жакета мадам Симон?

– Ммм… – я взяла пуговицу, рассмотрела, на ней было выгравировано «1926». Наверное, более ценная, чем все наши разговоры о ценах на хлопок.

– Кстати, – сказала Лили, – ты слышала, что на рынке поднялись цены? Оливье вчера жаловался – говорит, бархат теперь только для богатых.

– Оливье всегда жалуется, – встала мадам Шанталь, поправила волосы. – Но у него лучшие ткани.

– А я вот думаю, – продолжала Лили, – если бы мы шили только для богатых, то мастерская бы закрылась, нет?

– Мы шьём для тех, кто ценит труд, – отрезала мадам. – Не забывай.

Я улыбнулась, вспоминая, как Оливье в прошлом месяце подарил мне кусок шёлка – «для вдохновения». Он всегда приговаривал: «Вдохновение не продаётся, но иногда его можно обменять на улыбку». Мелкие детали жизни – они важнее заказов.

На полу капля дождя – видно, как она скользила по стеклу, отпечатывалась на паркет. Кошка снова мелькнула за окном, чёрная, с белой лапой, как знак на удачу. Я думала, что надо бы придумать коллекцию с кошачьим мотивом – почему бы и нет?

Мама поставила чашки на мой стол, движения её были приглушённые, как будто она боялась потревожить тишину.

– Ты плохо спала? – спросила я тихо, чтобы Лили не услышала.

– Не важно, – она отвела взгляд, пальцы дёргали край салфетки. – Работа ждёт.

– Я помогу с подкладкой, – предложила я, но она молчала, только кивнула.

Было слышно, как мадам Шанталь разговаривала с кем-то по телефону, голос строгий, французский акцент особенно резкий. Я ловила отдельные слова: «заказ», «срочно», «качество». В мастерской снова тишина, только иногда – вздохи, скрип стула, звон пуговиц.

Я вспомнила, как отец учил меня делать выкройки – терпеливо, осторожно, будто я – хрустальная. Он говорил: «Вера, главное – не бояться ошибок. В них живёт твой стиль». Я улыбнулась этому воспоминанию, но тут же накрыла тоска, будто кто-то выключил свет внутри.

Лили болтала с мамой о случайных клиентах – «Вчера заходила Мариетта, приносила пироги. Говорит, что Томас Гейль был в кафе, весь в белом, как ангел». Мама качала головой, улыбалась чуть-чуть, но улыбка исчезала быстро.

– Томас всегда был франтом, – говорила мама. – А пироги у Мариетты хорошие, только тесто иногда тяжеловато.

– Я люблю её яблочные, – вздохнула Лили. – Как в детстве.

– В детстве всё казалось вкуснее, – заметила я, машинально прокручивая пуговицу в руках.

Мадам Шанталь вернулась, взгляд у неё был строгий, но в глазах появилось тепло.

– Вера, попробуй вырезать деталь из этой ткани, – она протянула мне ножницы с гравировкой. – Не бойся, если ошибёшься.

Я взяла ножницы, ощутила их вес – старые, тяжёлые, удобные. Лезвия блестели, на ручке – буква «Ш», как будто это ключ к тайне мастерства. Я резала ткань, пальцы дрожали, но движение было точным. Мама наблюдала, губы сжаты, взгляд напряжённый.

– Хорошо, – тихо сказала мадам Шанталь. – Остальное доделаем вместе.

– Merci, – я улыбнулась, но внутри всё сжималось. В мастерской стало теплее, хотя сквозняк всё так же гулял под потолком.

В углу корзина с обрезками ткани – разноцветные, как конфеты, я иногда брала их домой, чтобы делать маленькие игрушки для соседских детей. Вчера Анна Кузнецова просила для внука – «пусть играет, учится шить». Я думала, что шитьё – это способ выжить, способ не сойти с ума.

Было слышно, как за стеной варили кофе – запах проникал сквозь щели, смешивался с ароматом хлопка и лавандового крема. Я ловила себя на мысли, что хотела кофе, но не решалась попросить.

В мастерской появился Пьер – мой брат, молчаливый, сутулый, с блокнотом под мышкой. Он кивнул мне, глаза у него были усталые, но в них было что-то живое, настоящее.

– Привет, – сказал он тихо, смотрел на маму.

– Ты опять не завтракал? – мама ворчала, но голос был мягче.

– Не хотелось, – Пьер смотрел на манекен, будто искал что-то.

– Ты рисуешь? – спросила я.

– Да, – он показал мне набросок – платье, странное, асимметричное, но интересное. Я улыбнулась.

– Надо бы попробовать сшить, – сказала я.

– Если мадам разрешит, – Пьер пожал плечами.

Мадам Шанталь посмотрела на нас, чуть улыбнулась:

– Вдохновение приходит к тем, кто работает.

Я кивнула. В мастерской снова наступила тишина, но она уже была другая – чуть мягче, чуть теплее.

С улицы доносился смех, девочка снова кружилась в платье, солнечный луч отражался в её волосах. Я ловила себя на том, что хотела выйти, побежать за ней, забыть про выкройки, про цены на хлопок, про усталость мамы.

Но я осталась – резала ткань, слушала скрип стула, ловила запах кофе. Мадам Шанталь поправляла мою руку, я снова кивала, пальцы дрожали, но я не сдавалась.

В мастерской всё оставалось по-прежнему – свет, пыль, тени, запахи, голоса. Но внутри меня что-то менялось, и я не знала, к чему это приведёт.

Глава 2

Дверь в кухню открылась с привычным, немного обиженным скрипом – будто сама квартира не одобряла моё возвращение, требовала объяснений за каждую задержку. Я стянула пальто, повесила на крючок – он качнулся, выдал трещину в стене, в которой уже поселилась паутина. Тишина встретила меня у порога: плотная, вязкая, как картофельное пюре, которое мама варила, когда не хотела говорить о важных вещах.

В кухне пахло варёной картошкой, горьким чаем, сыростью, старым деревом и чем-то ещё – воспоминаниями, не выветрившимися за все эти годы. Стены были покрыты потрескавшейся краской, пожелтевшей плиткой, кое-где выступала ржавчина, как веснушки на старом лице. Свет из окна был серым, ленивым, выдавливался сквозь мутное стекло, а лампа над столом только подчёркивала полумрак, не способная разогнать его полностью.

Мама стояла у стола, резала хлеб – жёстко, решительно, будто боролась с кем-то невидимым. Она не поднимала глаз, и я знала, что этот взгляд – сжатый, усталый, тяжёлый, как её руки, которые могли одним движением зашить любую рану, но не свои собственные. Пятно от вина на скатерти расползлось, как карта прошлых ошибок: не отстиралось, не забылось, не отпустило.

Пьер сидел за столом, уткнувшись в книгу, но не читал – я видела, что взгляд его скользил по страницам, не задерживаясь ни на одном слове. Он сутулился, длинные пальцы перебирали края обложки, словно искали выход. Иногда он кашлял, тихо, почти жалобно, но мама не реагировала, не спрашивала, не заботилась. Я ловила себя на мысли, что сама не хотела вмешиваться – молчание стало привычным, как холод на этой кухне.

Я открыла крышку кастрюли – суп из вчерашней картошки, густой, мутный, с запахом, который не вызывал аппетита. Я разлила по тарелкам молча, чувствовала, как ложка стукала о край – звук слишком громкий, будто нарушала какой-то внутренний запрет. На полу потертый линолеум, в углу корзина с бельём, которое никто не разбирал уже третий день. Всё здесь говорило о времени, которое остановилось, но не перестало давить.

Стрелка часов перескочила на новую цифру – хруст, будто зуб ломается о косточку; эти часы с золотым ободком никто не заводил, но они всё равно шли, как будто наперекор логике. Капала вода из крана, капли стучали, как шаги по коридору, где когда-то бегала я, смеясь и требуя ещё одну порцию пирога.

Мама спросила, не глядя:

– Ты допоздна сегодня?

Я не ответила, не потому что не хотела, а потому что не знала, как начать. Пауза – плотная, вязкая. Пьер кашлял снова, мама не реагировала. Я вспоминала, как раньше было шумно: смех, голос папы, запах пирогов, которые перегорели, потому что я отвлекла маму вопросами о жизни. Теперь всё было другое – звуки тусклее, запахи горче, слова короче.

Я смотрела на скатерть – пятно всё то же, как примета, как знак, что ничего не меняется. Мама закурила у окна, жест упрямства, сигарета в её пальцах – как остриё иглы, готовое уколоть любого, кто приблизится. Я ощущала запах табака, он смешивался с картошкой и чаем, становился частью атмосферы, которую мне не победить.

Обед прошёл в тишине: вилки едва стучали по тарелкам, иногда ложка падала, звук – как выстрел. Я смотрела на Пьера – он ел быстро, не поднимая глаз, не спрашивая ни о чём. Доел и ушёл, не сказав «спасибо», дверь хлопнула – не слишком громко, чтобы не вызвать гнев, но достаточно, чтобы обозначить уход.

Мама смотрела в окно, я тоже. За окном – ничего. Старый тополь, двор, в котором когда-то играли дети, теперь пустой, только мусорный бак и кошка, лениво перебирающаяся через забор. Свет серый, тусклый, похож на старую плёнку, которую забыли проявить.

Я вспоминала, как раньше мы сидели за этим столом, обсуждали всё подряд: цену хлеба, погоду, школьные новости. Тогда казалось, что каждое слово – мостик, связь, шанс пробраться к сердцу друг друга. Теперь слова – пустые, не живые, не нужные.

– Хлеб опять подорожал, – мама сказала тихо, не смотря на меня.

– Ага, – я ответила машинально, не чувствуя интереса.

– В магазине очередь была, – продолжила она, будто разговаривала сама с собой.

– Пьер опять не поел? – спросила я, чтобы заполнить паузу.

– Поел. Видишь, ушёл, – она пожала плечами, втянулась в себя, как улитка в раковину.

Капля супа упала на скатерть – я вытерла, пятно растеклось, стало частью старого, неизменного рисунка. Мама закурила снова – вторая сигарета за обед, жест отчаяния, но никто не комментировал.

Я вспоминала, как однажды папа принёс корзину с яблоками, ставил на подоконник, чтобы они наливались солнцем. Я бегала вокруг, смеялась, мама ругалась, но потом смеялась вместе со мной. Теперь яблок не было, смеха не было, только картошка и горький чай.

Я смотрела на деревянную доску – глубокие царапины, следы ножа, следы времени. На стенах фотографии семьи – пожелтевшие, лица размыты, но я помнила каждую улыбку, каждый взгляд. Часы с потрескавшимся стеклом отсчитывали секунды, как будто каждая – маленькая пытка.

Пьер вернулся, бросил взгляд на меня, потом на маму. В руках у него была новая книга – антиутопия, я узнала по обложке. Он сел, листал страницы, делал вид, что читал, но я видела, как его глаза скользят, не задерживаются. Он кашлял снова, мама не реагировала.

– У тебя контрольная завтра? – спросила я, чтобы хоть как-то пробиться.

– Да, – ответил он, не смотря на меня.

– По французскому?

– Угу.

– Ты готов?

Молчал, закрыл книгу, смотрел в окно. Я понимала, что разговор окончен, не начавшись.

Мама поставила чашку на стол, звук – как финал симфонии, но никто не аплодировал. Она смотрела на меня, потом на часы.

– Ты не поела, – сказала она.

– Не хочу.

– Почему?

– Просто не хочу.

Молчала. Я тоже. Звуки капель из крана, сквозняк по полу, запах табака – всё смешивалось, становилось фоном. Я думала, что если бы кто-то зашёл сейчас, он бы подумал, что здесь никто не живёт, только призраки.

За окном тополь качался, ветка стучала по стеклу. Я вспоминала, как в детстве рисовала на этом стекле пальцем сердечки, мама ругала, но потом стирала сама, чтобы не осталось следов. Теперь никто не рисовал, стекло было грязным, покрытым плёнкой времени.

– Ты была у мадам Шанталь? – спросила мама вдруг.

– Да.

– Как она?

– Как всегда.

– Клара приходила?

– Нет.

– Она обещала зайти, – мама сказала это, как будто Клара – часть мебели, забытая, но необходимая.

– Может, зайдёт позже.

Мама кивнула, закурила снова – третья сигарета, рука дрожала, но она делала вид, что всё нормально. Я смотрела на её пальцы – крупные, сильные, но сейчас они казались слабыми, уставшими.

Пьер встал, взял книгу, ушёл, не прощаясь. Я слышала, как хлопнула дверь, потом – тишина, ещё более плотная.

Мама смотрела на меня, потом в окно, потом снова на меня. Я понимала, что она хотела что-то сказать, но не могла. Я тоже хотела, но не знала, с чего начать. Мы сидели, смотрели друг на друга, потом на пустые тарелки, потом на часы.

– Вера, – сказала мама тихо, – тебе надо поесть.

– Я не голодна.

– Ты всегда так говоришь.

– Я правда не голодна.

– Ты слишком много работаешь.

Я молчала, не хотела спорить, не хотела объяснять. Молчание стало тяжёлым, давящим.

– Пьер замкнулся, – сказала мама вдруг.

– Я знаю.

– Ты поговори с ним.

– Он не слушает.

– Ты попробуй.

Я кивнула, не уверена, что попробую. Мама смотрела на фотографии на стене, на часы, на пятно на скатерти.

– Папа бы нашёл слова, – сказала она.

– Папа умел говорить.

– Да.

Снова тишина. Я чувствовала, как холод пробирается по полу, сквозняк гуляет, как призрак. Я смотрела на окно – за ним только тополь, двор, кошка. Ничего.

Мама вдруг встала, пошла к раковине, включила воду, мыла чашки. Звук воды – как дождь, который никогда не закончится. Я сидела, смотрела на её спину – сутулую, уставшую, но всё ещё сильную.

– Ты встретила Мариетту? – спросила вдруг.

– Нет, а что?

– Она обещала принести хлеб.

– Я куплю завтра.

– Хорошо.

Мама выключила воду, поставила чашки на полку, закурила снова – четвёртая сигарета, я считала, чтобы не думать о другом.

– Вера, – сказала она, – ты помнишь, как мы ездили в Версаль?

– Да.

– Тогда была такая хорошая погода.

– Тогда всё было иначе.

– Да.

Молчали. Я смотрела на доску, на царапины, на пятно на скатерти, на часы. Казалось, что время остановилось, но всё равно шло.

Мама села за стол, смотрела на меня, потом в окно. Я тоже. За окном – ничего. Тополь, двор, кошка. Только мы, только тишина.

Глава 3

Поздний вечер. Не ночь, ещё не то время, когда город за окнами окончательно сдаёт себя тьме, а я – себе. Комната наполнилась вязким полумраком: свет фонаря на улице пробирался сквозь занавеску, оставлял кривую полосу на ковре, будто кто-то неаккуратно провёл кистью по холсту. Я сидела на кровати, закутавшись в старый плед с выцветшими цветами – розы, ромашки, какие-то неопознанные бутоны, всё это когда-то было ярко, теперь выцвело, как мои детские страхи. Плед пах прошлым: пылью, шерстью, чуть-чуть мятой, иногда мне казалось – даже папой, если долго вдыхать и закрыть глаза.

На столе – россыпь ниток, тетрадь с выкройками, стакан воды со слабым отражением ночника. Вода покачивалась, когда я двигала рукой – будто внутри тоже кто-то боролся с волнением. Я долго не решалась открыть письмо. Оно лежало между страниц тетради, жёлтая бумага, потёртые углы, чернила местами скучали по бумаге, размазались, как слёзы. Вечер тянулся, я медлила, будто могла оттянуть неизбежное – не открывать, не читать, не вспоминать.

Я слышала из кухни, как мать уронила ложку – глухой звук, потом её шаги, потом снова тишина. Пьер, кажется, ушёл в свою комнату, дверь закрылась, за ней – другой мир, в котором тоже не хватало слов. Я ловила себя на мысли: если бы сейчас заглянула Анна Кузнецова, она бы сказала: «Вера, нельзя держать в себе – письма надо читать сразу». Но я не Анна, я не умею сразу.

В комнате пахло бумагой, нитками, чуть-чуть – водой, как будто в ней растворилось всё, что я не решалась произнести. Я взяла письмо, ощутила его вес – лёгкий, почти ничего, но внутри он был тяжёл, как камень, который не сдвинуть.

Первое движение – осторожное, будто боялась порвать бумагу. Дрожь в пальцах, ногти короткие, но всё равно цеплялись за край конверта. Свет ночника – тёплый, желтоватый, он не освещал, а скорее согревал. В голове – мысли скакали, как дети во дворе: «А вдруг там что-то важное? А если я не готова? Почему он написал именно мне, а не маме?»

Я аккуратно раскрыла письмо, разглядела неровные строки – отец всегда писал так, будто спешил жить, будто слова могли убежать. Чернила – синие, местами размазаны, знакомый почерк, который я училась копировать в детстве, чтобы писать маме записки от его имени. Я улыбнулась – слёзы уже стояли в глазах, где-то между радостью и болью.

Приветствие – простое, домашнее: «Здравствуй, Верочка». Я читала вслух, шёпотом, чтобы комната не испугалась чужого голоса.

«У нас у моря всё по-старому, погода ветреная, в мастерской работа идёт медленно. Я устаю быстро, но стараюсь не показывать. Соседка принесла пирог, говорит, что скоро будут яблоки. Как ты?»

Я улыбнулась – голос его звучал, как будто он рядом, сидит на краю кровати, поправляет мне волосы, как в детстве. Я помнила – он всегда замечал, если я забывала заплести косу, мог аккуратно завязать ленточку, не рассыпая ни одного прядка.

Письмо продолжалось – медленно, будто дыхание.

«Ты стала взрослой, Верочка, я это чувствую. Мне иногда кажется, что я пропустил что-то важное – твои шаги, твои первые слова, твой первый страх. Но я вижу тебя в каждом твоём платье для куклы, в выкройках, которые ты рисуешь на уголке газеты. Ты умеешь делать красивое из простого – это редкое качество.»

Я улыбалась сквозь слёзы – он всегда замечал то, что другие не видели. Помнила, как однажды пришла к нему с куклой, платье было кривым, нитки торчали, а он сказал: «Это лучшее, что я видел – потому что ты делала это сама».

В комнате стало теплее, как будто ночью пришёл май. Я обняла плед крепче, пальцы дрожали, слёзы текли по щекам, но это было не горе, скорее – благодарность.

Последние строки – будто предупреждение, но не пугающее, а поддерживающее.

«Если что-то случится – знай, ты сильнее, чем думаешь. Я горжусь тобой, Верочка. Не забывай: всё, что ты делаешь – важно, даже если никто этого не видит. Если тебе будет трудно, просто вспомни, как мы гуляли у моря и собирали камушки. Я всегда с тобой.»

Я отложила письмо, держала ладонь на груди – там, где сердце стучало неровно, то быстро, то медленно. В голове – не слова, а голос. Тёплый, уставший, родной. Я пыталась вспомнить его лицо, но память подсовывала только детали: светлые волосы, добрый взгляд, руки, пахнущие деревом и табаком.

Я выключила свет – щелчок выключателя глухой, короткий, комната погрузилась в темноту, но свет фонаря всё ещё пробирался сквозь занавеску. Я лежала, не закрывая глаз – смотрела в потолок, считала неровности, как в детстве, когда боялась темноты. Теперь я боялась пустоты – той, что внутри, между словами, между вздохами.

Тетрадь с выкройками лежала открытой, на полях – мои каракули, заметки о новых фасонах, иногда – просто мысли, записанные в спешке. Я читала одну: «Сегодня мадам Шанталь сказала, что я слишком тороплюсь. Почему мне всегда хочется быстрее?» Не знала, ответа не было.

Стакан воды на столе – прозрачный, холодный, в нём отражался кусочек ночника, кусочек письма. Я взяла стакан, сделала глоток – вода горчила, может, потому что я устала, может, потому что в ней растворились слёзы.

В комнате было тихо, только где-то на улице скрипел фонарь – ветер тронул его, звук похож на вздох. Я вспоминала, как в детстве боялась ветра, казалось, он может унести меня, если открыть окно. Теперь мне хотелось, чтобы он забрал хоть часть тревоги.

Я положила письмо рядом с подушкой, тронула его краем ладони, будто могла передать тепло – надеялась, он почувствует, где бы ни был. На пледе – остатки ниток, розовая, зелёная, белая, я перебирала их, как чётки, вспоминала каждую историю, связанную с ними. Вот эта – для платья, которое я так и не закончила; вот эта – для куколки, которую подарила Пьеру; вот эта – осталась от маминого халата.

Плед тёплый, мягкий, но не спасал от пустоты. Я думала: если бы сейчас пришла Жюстин, она бы сказала: «Вера, надо идти гулять, хватит сидеть в комнате!» Но я не хотела никого видеть, не хотела говорить, даже самой себе.

В комнате становилось темнее, фонарь на улице гас, оставался только слабое свечение от экрана телефона – я не брала его в руки, пусть молчит. Я слышала, как за стеной в другой комнате мама ворочалась, вздыхала, потом стихали шаги. Пьер, наверное, всё ещё читал, или просто смотрел в потолок, как и я.

Я закрыла глаза, но не спала. В голове – голос отца, не слова, а интонация, чуть хриплая, усталая, но всегда ласковая. Я вспоминала, как он учил меня вязать узелки – «Не бойся, если запутаешься, всегда можно распустить и начать заново». Я улыбалась в темноте – слёзы уже высохли, осталась только тёплая дорожка на щеке.

Плед пах домом, прошлым, надеждой, которая давно протёрлась, как эти цветы. Я думала: если бы сейчас кто-то постучал, я бы не ответила – не потому что боялась, а потому что нет сил.

В комнате становилось совсем тихо, только иногда было слышно, как вода капала в раковине на кухне – мама не докрутила кран, я забыла напомнить. Звук капли – как отсчёт времени, как часы, которые никто не заводил.

Я думала о завтра: мастерская, выкройки, мадам Шанталь, Лили, Клара с её записками, мама – усталая, молчаливая, Пьер – замкнутый, далёкий. Всё повторится, как вчера, как месяц назад, как год назад. Я смотрела на письмо – оно чуть светилось в темноте, будто хранило в себе кусочек света.

Я трогала плед, перебирала нитки, закрывала глаза, слушала голос внутри. Он не уходил, не исчезал, просто становился ещё тише, ещё роднее. Я лежала, не двигалась, дышала, считала вдохи, считала капли, считала узелки на нитке.

Комната наполнилась тишиной, одиночеством, предчувствием потерь. Я держала письмо, как оберег, как память, как надежду, которая не требовала слов.