Czytaj książkę: «Сияние предметов и людей (сборник)»

Czcionka:

* * *

Сияние предметов и людей

И как будто по ошибке
Я сказала: «Ты…»
Озарила тень улыбки
Милые черты.
От подобных оговорок
Всякий вспыхнет взор…
Я люблю тебя, как сорок
Ласковых сестер.
А. Ахматова

Часть первая

Ты знаешь, ведь не одна я люблю тебя. Я лично знакома с тремя милыми людьми, которым ты снился. Даже мой муж видел тебя во сне. Все вместе: я, ты и он, – гуляли по парку и разговаривали… А моей маме, представляешь, снилось, что она вышла за тебя замуж! Делясь впечатлениями о сне, она так радовалась, таким счастьем и удивлением лучились ее глаза, что было невозможно заподозрить в ее чувствах фальшь, наигрыш, насмешку. Твое обаяние действует на всех.

Любили ли тебя так, когда ты еще не был настолько известен? Подозреваю, что да, ведь обаяние – фатальная черта. Возможно, нежность к тебе была робкой, неяркой, как свет белой ночи, но она была буквально разлита вокруг – пусть из скромности ты и делал вид, что этого не замечаешь.

Где я могу видеть тебя? Только по телевизору, который я готова смотреть беспрерывно. Хорошо, что он стоит рядом с моим рабочим местом, и Сергей, наш начальник, не возражает, если я включаю его. События, хоть как-то связанные с тобой, освещают по всем каналам. Разные точки у камер, и я могу видеть тебя то анфас, то в профиль, то в три четверти…

Мое сердце замирает, когда я смотрю на тебя и вижу рядом с тобой других людей. Мне очень хочется оказаться среди них. Как я хочу быть журналистом, ведь у журналистов есть возможность общаться с тобой. Как бы мне хотелось посмотреть на тебя, задать вопрос, и чтобы ты, отвечая на него, взглянул мне в глаза, ведь ты так всегда делаешь, общаясь с прессой. Как бы я была рада удивить тебя, рассмешить… О, если б ты мне просто подарил свой заинтересованный, а может, удивленный или лукавый взгляд…

Какой работник из влюбленного человека? Мысли, прямо скажем, не о делах. Сергей Игоревич мне не сделал замечания, но я подслушала, как в курилке они с Димочкой говорили обо мне. До меня донеслись обрывки фраз, и я уловила что-то насчет женских трудностей. Меня этот цинизм ужасно возмутил. Какое банальное, физиологичное они нашли объяснение моему состоянию… Но потом мне стало смешно – вот уж умники. Наверное, я поняла Сергея. Он пытается как-то оправдать мою рассеянность и медлительность. Он ждет работы, конечно, а вместо исполнительного сотрудника появилась вдруг мечтательная барышня с блаженным лицом.

Но я все-таки о своем – главное, чтобы, как прежде, работал телевизор. (Удивительно, что кто-то думает, что телевизионные передачи – подходящий фон для работы.) Ведь весь мой день – ожидание нескольких минут, показанных в новостях. Бедный Сергей, он так и не дождется работы. И сколько он будет терпеть меня такую…

На улице снег. Пришла домой, отряхнула запорошенную шубу, сняла обувь. Вертится собака, встречая, подскакивая, лижется. Прибежали детки. Мои милые замарашки, что-то рисовали, измазались краской. Сейчас нужно будет их покормить. А потом придет муж, ему тоже нужно будет подать ужин. Через несколько часов отделаюсь от всех. Я знаю, сегодня вечером будут показывать интервью с тобой.

Телевизор все-таки включила с опозданием. Но вот наконец-то передо мной долгожданная картинка. Вижу: один известный журналист, отличающийся независимостью суждений, остроумием, проницательностью, даже некоторой дерзостью, ведет беседу с тобой.

Непривычно видеть тебя не в костюме с галстуком, а в сером свитере, но таким ты мне особенно нравишься. Перед вами на столе стоят чашки. Пауза, делаешь глоток. Капнул немного себе на брюки, по-мужски неловко смахнул влагу…

Твое лицо крупным планом. Ты смотришь на интервьюера доброжелательно, но твой взгляд изменился после неосторожно острого вопроса, мгновенно став ледяным и колючим… Говоришь строго, в твоем голосе чувствуется решимость защищать и защищаться…

Если бы ты знал, как я любовалась тобой, завороженная взглядом твоих глаз, как умилила меня перемена в твоем лице, настроении, твоя строгость. Какую-то необыкновенно желанную силу я почувствовала за этим. Власть, которой хочется подчиниться каждой женщине, которой никогда ни за что не станешь сопротивляться. После этой передачи ночью я лила слезы в подушку. И тут же мне вспомнилась подруга. У нее был роман, и она рассказывала, как безудержно плакала тогда, думая о дорогом человеке. Мать же, увидев в каком состоянии дочь (Анжела не скрывалась от матери), закричала на нее в гневе и в страхе: «Ты сама не понимаешь, что случилось! Ты же влюбилась!» Мать знала сердечную тайну Анжелы и очень беспокоилась за нее.

Моя мать вряд ли увидит на моих глазах упоительные слезы любви, я никогда не была настолько откровенна с ней. И я думаю: стала бы она кричать на меня, даже если обо всем узнала? Нет, мне даже не представить такого.

Я не могу никому рассказать о предмете своих чувств, о том, что для меня нет ничего чудесней твоего лица, твоего голоса, улыбки. Но не об одиночестве я думаю – об упоительном счастье.

Предновогодний день, покойный, отрадный, как кружевная занавесочка на окне бабушки в детстве. Чувства приливают – будто дети вырвались из класса со звонком. Я думаю о тебе, скучаю, тоскую, глажу твою руку, целую ее.

И вдруг случилось совершенно необыкновенное! Я включила телевизор, будто предчувствуя что-то. Я не могла сперва поверить услышанному, но, нет сомнений, это произошло. А вот и ты – лицо у тебя словно нарисовано морозным узором, и эта занавесочка на окне… Град соленых, тяжелых слез. Слезы брызнули, будто выжали фрукт, давно готовый, созревший. Прилив чувств настолько силен потому, что я все время ждала этого события. Слезы щиплют мне щеки, я чувствую их соленый вкус, глотая.

За моей спиной суета праздничных приготовлений. Мама и отец с нами, Новый год мы встречаем на даче. Очень много дел, я же уткнулась в экран и ничего вокруг не вижу. Меня, кажется, осуждают, ведь я хозяйка. Кто, как не я, должен готовить и накрывать на стол, нужно и детьми заняться. Уж если не сшила новогодние костюмы, то хотя бы понарядней малышей одеть. Невыученные новогодние стихи тоже на моей совести.

Мне бы суетиться на кухне, – будут, между прочим, еще гости, моя подруга с мужем, – а я не могу отойти от телевизора. Мне все время хочется быть с тобой. Трудно выразить это словами, но сегодня какой-то необыкновенный день, сердце открылось чувству. Так подействовал на меня твой успех, ведь я жаждала его, я очень на тебя надеялась. Всё бередит душу: переживание эпохального события, ощущение новогоднего праздника… Я вижу, что ты сам растроган, взволнован; у меня же постоянно глаза на мокром месте от счастья, от сладостной боли, от умиления, но разве я могу рассказать хоть что-то о своих переживаниях домашним…

Нам нужно еще кое-что купить в магазине. Недовольный, раздраженный муж грубо меня торопит. Спрашивает, и в голосе слышится претензия, почему, дескать, я грустная. Он, естественно, заметил плачущее выражение на моем лице. Я мотаю головой в ответ и пытаюсь улыбаться. Пробуя отшутиться, я говорю ему, что я не грустная, а романтичная, ведь на самом деле грусти никакой нет. «Ро-омантичная», – тянет он с иронией. Андрею, это мой муж, конечно, не нравится, что я никого и ничего не замечаю вокруг.

Ну вот – готова. Ногу в сапог, секунда – застегнута «молния», и за порог. На улице я как будто стала другой, о чем-то рассказываю мужу, смеюсь. Мне совсем не больно. Я не изображаю веселость. В предновогодних сумерках, на природе, рядом с Андреем я немного отвлеклась от овладевшей мною пленительной меланхолии. Я очень люблю своего милого мужа и с удовольствием общаюсь с ним. Здорово, что мы едем сейчас в магазин; вообще, заниматься с Андреем каким-нибудь делом необыкновенно приятно. Я люблю Андрея, но что же мне с собой сделать, ведь я полюбила тебя, и окружающий мир, все люди, и, страшно сказать, он, дорогой супруг, нужны мне только как фон моих грез, центром которых, душой, сущностью являешься ты.

Утро. Новогодний праздник позади. Все вместе вышли гулять – не сидится дома, хочется пройтись по морозцу. Больной отец ужасно медлителен; к сожалению, он будет всех задерживать. Наверное, именно потому, что чувствует себя обузой, на его лице угрюмо-обиженное выражение. Но у меня сейчас нет привычного раздражения на отца. Я волнуюсь, так что ноги немного дрожат, словно мы пройдем сейчас мимо твоего дома. Территория чьего-то загородного особняка окружена высоким забором, но все же видны окна верхнего этажа. На них ткань дремы. Очень покойно от этого кружевного узора, и так хочется знать, что же там внутри. Очень хочется, чтобы вдруг занавес шевельнулся, и промелькнуло чье-то лицо. Я верю, что это ты.

Чешуйки замерзших облаков на розовом небе. Скомканная чернота елей присыпана снегом, будто мукой. Бессонный день нового года; тянет на ходу приложиться к снеговой подушке, брошенной чьей-то уверенной рукой на треугольник еловой лапы. Розовеют сосновые стволы – цветные штрихи в убранстве зимнего леса. Снег скрипит под ногами. Лесная дорога расчищена. Резвится собака, она совсем не замерзла. Спокойно и безмятежно, как в детстве. Голоса друзей – будто бубенцы, падающие изо рта. Снег такой белый, а все почему-то одеты в темное. Мы сейчас придем в теплый дом, будем доедать салаты, пить вино. Интересно, что сейчас делаешь ты? Наверное, просто спишь.

Вечером первого мы сами приглашены в гости. Хорошо быть взрослой – никаких уроков, никаких экзаменов в новогодние праздники, как у детей хозяев.

Где-то далеко, в других странах, фейерверки, конфетти проливным дождем, веселье, море ликующих людей, – мы посматриваем телевизор, сидя за столом, – а у меня свое ликованье.

Речь вдруг заходит о тебе, это я ее и завожу: не могу говорить ни о чем другом. Многие относятся к тебе вполне равнодушно и недоумевают, чем вызван мой интерес, – но одна женщина, мама нашего товарища, она всегда такая веселая и общительная – отзывается, как и я, о тебе с восторгом. Она очень милая женщина, в тонком лице ее есть что-то утиное, а глаза маленькие, больные, словно прошитые тончайшей нитью офтальмолога. Когда она улыбается, а улыбается она очень часто, ее серые глаза становятся узкими, как два полумесяца. Об остальных могу только сказать: когда не любишь, тогда и не видишь хорошего.

А со мной делается что-то необыкновенное, я в эйфории. Я чувствую, как закручиваются белые вихри вселенной вокруг тебя.

Это время было совершенно изумительным. Я сердилась на окружающих, но, кажется, окружающий мир сделался тогда по-настоящему прекрасным. Сложно объяснить, что же было прекрасным, но, вспоминая, я чувствую себя счастливой, любовь перекрасила все в светлые тона. Никогда мне не забыть моих слез, встречу Нового года; для меня в этом мире самое главное – чувствовать, и я вдруг обрела тонкие, обжигающие, мучительные и прекрасные чувства.

В порыве таких переживаний влюбленные клянутся друг другу в вечной любви и верности. Ни за что не представить себе, что можно предать подобные ощущения, изменить им, выкинуть из сердца, сделать вид, что их никогда не было. Любовь меняет человека, и если ты стал другим, кажется, никогда не позабыть волшебной метаморфозы. Хотя, конечно, в жизни случается всякое, бывает, человек готов забыть того, кто подарил ему самые прекрасные чувства. Разрыв отношений болезнен и некрасив. Но что это я, в самом деле, о разрыве, в моем-то сердце течет бездонная река любви, и я не могу представить, что она когда-то иссякнет.

На работе я все время посматривала телевизор, и тут, представляешь, в самый неподходящий момент в мою комнату зашел Сергей, бросил взгляд на экран, посмотрел на меня искоса и сказал:

– А, это ты на… смотришь… – он назвал твое имя. – Он тебе нравится. Что это женщины на него западают? – И после паузы: – Так ты, значит, постоянно телевизор глядишь?

Нужно было слышать его тон.

Я даже не нашлась, что сказать. Я не понимала, оправдываться мне или обратить все в шутку. Последнее было, пожалуй, невозможно. Для меня любовь – это очень серьезно, и мне трудно высмеивать чувства.

В случившемся, понятно, никакой беды нет, но дело в том, что буквально на следующий день Сергей и Димочка явились в мою комнату и отключили телевизор. (Боже мой, Сергей вдруг обнаружил, что, включенный, он мешает делу!) Они сказали, что для каких-то работ нужна антенна. Что за работы, где они проводятся? И для чего может быть нужна антенна? Только для подключения другого телевизора. Но другого в нашем офисе нет, а мой никуда не переставляли. Он стоит теперь безжизненный, наводит на меня тоску и уныние. Скорее всего, это Сергей Игоревич решил укреплять трудовую дисциплину и таким деликатным, как ему показалось, способом лишил меня возможности весь день смотреть передачи.

Что и говорить, я была очень расстроена. У меня есть одна плохая черта: я не могу смириться с неустраивающей меня необходимостью, и, если правота другого ущемляет мои интересы, она мною не признается. Даже не могу передать свое бешенство и возмущение, свою ярость. Какие-то чрезвычайно важные, глубинные чувства, как видно, были задеты. Я чуть было не потеряла голову и не бросилась на своего директора с кулаками. Запретить мне любоваться своим героем – вопиюще несправедливо. Меня лишили чего-то важного, покусились на самое дорогое в моей душе. Эмоциональный выплеск был очень силен. Нет, я, конечно, не могла возразить своему работодателю, нагрубить ему, я просто выбежала на улицу, не помня себя. Добежав до ближайшего ларька, купила воды и прямо тут же ее выпила. На улице было морозно, но я не ощущала холода.

Эта пробежка немного остудила мой пыл. Я чуть-чуть успокоилась, произошедшее перестало казаться мне столь ужасным. Я утешалась мыслью, что дома-то уж точно смогу, любуясь телевизионным изображением, общаться с тобой. Никто из сотрудников, кстати, и не заметил, что я была так сильно расстроена. Димочка меня только спросил, куда это я выходила и почему без одежды. Я только махнула рукой в ответ.

Я убедилась в том, что слова моего шефа Сергея Игоревича насчет влюбленных в тебя женщин не лишены смысла. Я, конечно, знала и очень этим гордилась, что люди любят тебя, но я как будто не понимала, что кто-то из представительниц слабого пола может испытывать к тебе те же страстные чувства. А ведь конечно, я могла предположить, что то чудесное первое волнение, интерес, который возник к появившейся на лучезарном олимпе персоне, могут у некоторых впечатлительных одиноких сердец перерасти в романтические переживания.

Однажды в воскресенье мы с Андреем были в кинотеатре, пришли посмотреть один нашумевший фильм. Дело было днем, и народу собралось немного.

Современный зал, отделанный серыми и голубыми панелями. Его речной полумрак будто уносил куда-то. Приятная музыка перед началом сеанса, а лампы над сценой источали белый, густой, как простокваша, свет.

Я сперва о чем-то задумалась, а потом, когда вернулась к действительности, – всё тогда показалось мне ярким и звонким, – уловила твое, столь знакомое мне имя в разговоре двух женщин, сидящих позади меня. Сердце мое бешено заколотилось, в глазах потемнело; еще чуть-чуть – и я бы потеряла сознание. Не оборачиваясь, я чутко прислушалась. Несколько раз я отчетливо слышала твою фамилию, и по тому, что они говорили, поняла, что речь идет именно о тебе.

«Такой интересный мужчина, – закончила одна диалог скороговоркой, как-то очень по-свойски, – хотелось бы с ним поговорить, пообщаться». Собеседница согласилась, и они замолчали, мне кажется, обе о чем-то задумались.

Я была поражена. Чувство, на меня обрушившееся, было не чем иным, как ревностью.

Придя в себя, я оглянулась, чтобы посмотреть, кто говорил. Две тетеньки средних лет. Одна довольно интересная, сидит прямо за мной, и потому мне очень неудобно – во всех смыслах – ее разглядывать. Я заметила только, что она в норковом берете, и что у нее ярко подведены глаза и накрашены губы, и это не делало ее вульгарной, а скорее украшало, потому что она сама от природы была яркой. Она улыбалась, немного приоткрыв рот, словно, думая о приятном, собиралась что-то сказать.

Ее же приятельница, та, что выразила желание познакомиться с тобой поближе, оказалась очень смешной дамой внушительной комплекции. Видно было, что она тяжело и неловко поместилась в кресло, ее пальто на спине топорщилось. С первого взгляда было понятно, что она относится к такому сорту людей, которые совсем не беспокоятся о том, как выглядят в глазах окружающих.

Уродливая шляпа из меха, не шляпа даже, а какой-то горшок с полями, а лицо примечательным делали разве что очки с очень толстыми стеклами. Глаза за такими становятся маленькими, добрыми, смеющимися, как у слона. Она ела печенье, крошки падали изо рта и висели у нее на губе и подбородке. Большой пакет с дешевым печеньем она держала на коленях. Он лежал на обшарпанной, поношенной кожаной сумке, больше похожей на авоську. Нос башмачком, на остренький его конец так и просилась бородавка, женщина в этом случае стала бы сильно смахивать на ежа.

По-видимому, я несколько дольше, чем полагается, задержала на ней свой любопытный взгляд, и женщина в свою очередь стала на меня смотреть, вопросительно улыбаясь, словно ожидая чего-то.

Я, было, открыла рот что-то сказать… Я, конечно, хотела заговорить о тебе, но не уверена, что не брякнула бы что-нибудь о печенье. Хорошо, что я все-таки сдержалась.

Вскоре начался сеанс, и я отвлеклась от соблазна разговориться с соседями. Впечатления от картины старались все пригладить в душе. И все же я не переставая думала о тебе и о том, что услышала.

Я уже не сердилась на эту даму. В душе моей не было негодования, обиды или ревности, к тому же она мне очень напоминала маму моего школьного друга, удивительно добрую женщину, – та была так заботлива и добра, что всякий раз, когда я уходила от них, и друг шел провожать меня, давала нам на дорожку пакетик с пирожками, и на носу у нее была бородавка, – ну разве я могла сердиться…

Ты должен сегодня опять приехать к нам в город, во второй половине дня. Если бы я знала хотя бы приблизительно час, то вышла бы посмотреть, как ты едешь.

В четыре начался сильный дождь. В центре города пробка. Может, это остановили движение, давая тебе дорогу, а значит, ты уже здесь?

Часам к семи погода улучшилась, светит солнце, в вымытом асфальте отражается небесная синь. Небо водянистое, будто в нем растаял лед. Похолодало.

Что-то мне говорит, что ты уже здесь. Неприкрытая тонкой зеленью акации, в маленьком скверике мерзнет нагая девочка-весна. Очень холодно. Приехав домой, включила телевизор. По одной программе сообщают, что ты должен прибыть сюда завтра, по другой – что ты уже прилетел. Ты неуловим, как льдинка в синеве. Белый серп месяца утонул в небесной воде.

Полдевятого сказали, что ты все же приехал. Значит, мои детки и матушка видели именно твою машину, несущуюся по проспекту вдоль парка. Черная машина и милицейские, синие и красные, мигалки. Их свет слезится от холода и сырости. Тебе в машине тепло и комфортно, как птенцу ласточки в гнездышке. Думаю о пользе вечерних прогулок с детьми: если бы я сама пошла с ними в парк, то увидела бы, как ты едешь.

Думаю о том, что ты будешь делать весь этот вечер. Тихо. Весенние сумерки бродят по дому, укрывая все серым сонным платком. За окном зябнут чуть зазеленевшие деревья. Шелковистые комочки вербы на тонких ветках. Через несколько дней Пасха. Ты собрался встретить ее именно здесь.

Следующий день. Выглянуло солнце. Воздух недвижим. Нарядная, торжественная архитектура дворца. Машины подъезжают к воротам. Вот они остановились у серых, с едва проклюнувшейся зеленой травой, газонов. Приветлив и подчеркнуто вежлив, ты встречаешь зарубежного коллегу у входа. Видно, что яркое солнце слепит глаза. Говорят, что погода еще изменится. Почти ничего больше не показывают.

На следующий день с приятелями была в Царском. Я просто сбежала из дома. К нам пришли мыть окна. Мама занялась детьми, освободив меня. Зная, что одна из твоих встреч пройдет в Екатерининском дворце, я приехала сама и друзей притащила в этот старинный городок. Остановившие нас за превышение скорости гаишники сказали нам, что ты будешь в районе полшестого и, скорее всего, прилетишь на вертолете. Пока ехали, погода начала портиться, небо затянули тонкие синие облака.

На Парковой, этой дивной улице вдоль рва, у ограды стоят человек двадцать, в основном молодежь. Уж не тебя ли ждут? Милиция не подпускает никого к главному входу. Мы вошли в парк в другом месте, здесь дорогу, к счастью, не перекрыли. Прелесть юной робкой зелени – пушок над губой юнца. Зеленоватая, бледная дымка старых дубов необыкновенно хороша на сером фоне пасмурного неба. Прохладно, но безветренно. Тихо… Так безответно тихо… Обаяние пасмурных весенних дней сродни твоему. Ни капли грусти – только тихая, неяркая, пленительная красота. За деревьями лань весенней встречи. Пугливо подрагивают ноздри. Ты скоро будешь здесь.

Обошли вокруг пруда – наш излюбленный маршрут. Всю дорогу разговаривали. Надо же, почти не думала о тебе, не волновалась. На душе покой, все так просто. Подошли к дворцу. Нет, я совсем не трепещу, но все же в душе теплится надежда тебя увидеть. Ко дворцу близко никого не подпускают. За оцеплением пусто, клубится туман, и мне кажется – там как-то по-особенному течет время…

Мои спутники не расположены гулять, мы направляемся к выходу. Сейчас мы сядем в их дорогую машину и поедем обратно в город; там, наверное, как это у них заведено, пойдем в какой-нибудь ресторан обедать. Люди у ограды, встречающие тебя, остаются. Почему не осталась я? Ведь я же могла хотя бы издали на тебя посмотреть, хотя бы увидеть в небе твой вертолет. Но я совсем не грущу, мне кажется, будут еще другие встречи.

Однако у меня в душе рождается странное ощущение. Мы ехали просто гулять, они ехали просто гулять и я вместе с ними, говорили между собой о том, что ты приедешь, но все-таки ехали сами по себе, не особенно стремились тебя увидеть. О чем-то разговаривали в машине, о каких-то пустяках, обычная прогулка. Но я смотрела на зелень за окнами, за разговорами, тогда, когда нас остановили (особенно тогда, машина долго стояла, мы с подругой сидели в ней, ожидая пока окончится разговор ее мужа с инспектором), – и я, замечая прелестную юную зелень, – ведь эта пора продлится так недолго, совсем, как твой приезд, – думала о тебе, и сердце мое сладко замирало. Но эти пустые, пустые разговоры… А потом гуляли, просто гуляли, не рвались навстречу, не изнывали от ожидания, не трепетали от радости посланной кем-то надежды, счастливой возможности увидеть тебя. И уехали, уехали довольно быстро, замерзли, – подруга была очень легко одета, – и направились в ресторан. Неужели были так голодны? Неужели я не могла уговорить их перекусить на ходу, здесь же, никуда не уезжая, подождать?

Я не осталась. Молодежь осталась, а я нет. Мне просто очень хотелось пойти с друзьями в ресторан, покататься на их машине, и еще я боялась спорить с ними, отнимать у них время, разочаровывать, удручать своими проблемами. Я не смогла бы настоять на своем… Но как хорошо я помню этот день, эту дивную распускающуюся весну. Ты знаешь, когда я думаю о тебе, в моей душе всегда нежность, краткая, неописуемая, такая пленительная нежность весны, красота того дня, будто прекрасный сон, не отягощенный напрасными надеждами и ожиданиями. Я все сделала правильно, а твоя рука всегда в моей руке, у моих губ, у моей щеки, на моей груди, у моего сердца.

Ты любишь с гостями бывать в Эрмитаже. Там вам обязательно показывают часы «Павлин». Особый восторг и удивление вызывают движения механических животных. В этом есть какая-то магия, вид живой игрушки завораживает. Может быть, все оттого, что любому ребенку хотелось, чтобы его игрушка ожила и стала настоящим другом. С детства помню рассказ Куприна «Слон». Маленькая больная девочка Надя попросила у отца слона. Отец, конечно, сразу подумал об игрушке и, желая порадовать угасающего ребенка, тут же подарил дочери удивительного механического слоника.

Семья Нади была богатой: простолюдины не могли позволить себе подобные забавы. Наверное, многие дети были бы рады такому чуду – слону, двигающему хоботом, ногами, кивающему головой.

Но Надю не удивил механический слон, ей нужен был живой, из зверинца. Всем известен сюжет этого милого рассказа: любящий отец совершил, казалось бы, невозможное, и в гости к Наде пришел настоящий слон. Девочка после визита такого гостя выздоровела.

Что же нужно мне, чтобы стать счастливой? Что-то великое, удивительное – мне нужно, чтобы ты пришел ко мне. Неужели, когда все осуществится, я действительно сделаюсь другим человеком, неужели и вправду встреча с кумиром решит все мои проблемы?

Я приехала сегодня в город, встретиться с подругой, с которой давно не виделась. Ее зовут Настя, она живет на Петроградской стороне, недалеко от зоопарка. Настя редкий человек, к общению с ней стремишься. У нее есть дар слушать и слышать. Спокойная вода ее души принимает в себя переживания близких, оставаясь совсем не потревоженной. Удивительно приятно слышать в ответ нужное слово, понимая, что тебе сопереживают. Я, наверное, по сравнению с ней кажусь шумной, все мои эмоции – именно шум, разве я способна быть такой внимательной и заботливой, например, со своими детьми, как Настя? Она очень хорошая мать. Настя с необыкновенной радостью и легкостью принимает участие в жизни своей дочки, и это все без нажима, без утомительной лишней опеки, без скучного назидательного тона. Мою подругу не мучают несбыточные мечты, яркие, сладкие грезы… Мне хотелось быть такой, как она: терпеливой, умиротворенной, сдержанной. Как бы я желала быть таким же гармоничным человеком…

Мы, как обычно, о чем-то болтали с Настей, ребенок играл на детской площадке. Дочка Мариночка чем-то занималась со своими ровесницами, потом ей захотелось на горку, Настя пошла с ребенком. Я осталась сидеть на скамейке. Недалеко от меня сидела женщина, видно, тоже чья-то мамочка. Денек выдался довольно прохладный, мы в легких курточках. Холодно. Запах выхлопных газов от проезжающих по проспекту машин. Скрежет проходящих трамваев. Высокие детские голоса. Я даже не могу сказать, о чем задумалась в этот момент, просто внутренний штиль, но вдруг я, повернув голову, увидела рядом тебя. Ты был одет в темный плащ, сидел на скамейке, руки в карманах, и улыбался мне.

Наши мысли, фантазии – тайна для нас самих. Голова у человека вообще битком набита всякой всячиной. В груде умственного сырья, в этом присланном свыше порхающем разноцветном соре как-то нужно найти ценное, уловить, поймать ту единственную важную мысль, которая, может, перевернет жизнь. Я это к тому, что не могу точно утверждать, что этот день был первым, когда ты меня посетил, появился как живой в моих фантазиях, но поскольку в суете, непростительно невнимательная, я, возможно, не заметила тебя прежде, открытием стала именно сегодняшняя наша встреча.

В наших фантазиях время течет совсем иначе. Я не помню, как мы с тобой встали и пошли. Я очнулась только посреди дороги. Мы оживленно болтали, так вспоминают встречи, старых друзей, недавно прочитанные книги. Мне было восхитительно хорошо, именно такие чувства испытывают влюбленные в первую их встречу, тонкая эйфория нежных, восторженных переживаний. Я не могла на тебя насмотреться, мне очень хотелось к тебе прильнуть, в фантазиях своих я обнимала тебя… Но дело в том, что сами мои мысли о тебе были как будто прикосновением, приносили удовольствие, как от нежной ласки.

Самое удивительное, что мы говорили. Нет, я не о том милом трепе о друзьях и о книгах, тут я не слышала от тебя ни слова (очень интересная вещь наши фантазии), я все время говорила сама, и все же у меня было ощущение диалога: несколько раз ты, именно ты, задал свои вопросы – и, боже, какое счастье, восторг пронзили меня! У меня было полное ощущение, что я на самом деле с тобой общаюсь.

Это были странные вопросы. Может быть, они совсем не касались темы нашего разговора, но они прозвучали как гром среди ясного неба – и этот голос, его интонации, твое лицо, воображаемое мной, – сделали тебя для меня реальным.

Ты спросил:

– Какое варенье вы любите?

Я, конечно, не могла сказать, что вообще не люблю варенье, я тут же его полюбила и сказала, что вишневое.

Ты спросил еще:

– А вы отдыхали на Черном море?

Я призналась, что очень давно и только один раз.

Что это за вопросы? Но дело тут не в самом их смысле, а в той гипнотической тайной силе, которая передалась в их звучании. Так бывает во сне, когда приснившийся человек вдруг что-то говорит или спрашивает. Его слова приобретают особую важность, таинственность, которая потом бередит воображение, не дает покоя уму. С этой самой минуты я заразилась опасной болезнью грез; я поселила этот твой живой образ в своем воображении, и самое страшное, что я полностью уверена, что тот, с кем я общаюсь, это именно ты. Нет, может быть, все не так уж и страшно; правильней было бы сказать: я, общаясь с твоим образом, совершенно уверена в том, что когда-либо увижу тебя воочию и буду с тобой так же задушевно говорить и ты исполнишь заветные желания моего сердца.

Я засмотрелась на твой висок, волосы – и очнулась.

Я сижу на скамейке на детской площадке, ко мне направляется Настя. Сейчас они, по-видимому, пойдут домой, девочке нужно спать. Скучно. Через несколько минут подруга уйдет, и я буду вновь предоставлена сама себе. Полное одиночество. Кому я буду рассказывать, о чем мы говорили, как ты меня спрашивал о варенье и о Черном море? И потом, все будто уже подернуто дымкой… Запах города, гарь, выхлопные газы, сидящая рядом женщина развернула пахучую колбасу, ей, видно, так голодно, что не дотерпеть до дома.

Мне очень хочется обрести покой, счастье. Но я не вижу возможности обрести счастье в реальной жизни. Она пугает меня своей обыденностью, скукой, она враждебна мне. Мне кажется, я буду счастлива только с тобой, моим героем. Болезненная иллюзия, по мнению многих, но как мне с ней расстаться – не знаю, мне до смерти страшно остаться без своей мечты.

Я не знаю, но, кажется, именно с этой встречи, – а к моей фантазии я отношусь как к настоящей встрече, свиданию, – со мной стало происходить что-то особенное. Мать косится на меня зло, как будто она почуяла неладное, а я недоумеваю, что же в моем состоянии такого скверного. Я знаю, любовь может быть опасной, так, во всяком случае, всегда учила меня мать; но, во-первых, я уверена в своем благоразумии, а во-вторых, любовь-то особенная – ведь я общаюсь только с неким прекрасным образом.