Czytaj książkę: «Революционерам. Антология позднего Троцкого»

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

«Реакционные эпохи, как наша, не только разлагают и ослабляют рабочий класс, изолируя его авангард, но и снижают общий идеологический уровень движения, отбрасывая политическую мысль назад, к давно уже пройденным этапам. Задача авангарда в этих условиях состоит, прежде всего, в том, чтобы не дать увлечь себя общим попятным потоком, – надо плыть против течения». Эти строки, написанные Л.Д. Троцким в 1937 году, как нельзя больше подходят и к современной российской действительности, к оценке состояния той части общества, которая идентифицирует себя как «левый фланг». Временное (как мы искренне считаем) торжество либеральных идей и глобального капитализма на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века, связанное с распадом СССР, породило масштабный кризис в мировом левом и коммунистическом движении. В особенности в России этот кризис выражается в том, что идеи борьбы за социальную справедливость нередко эксплуатируются националистическими, шовинистическими и полуфашистскими движениями, не брезгующими и псевдокоммунистической риторикой. Вместе с тем мы глубоко убеждены, что т.н. «кризис социализма» связан не с ущербностью социалистических идей, а с ущербностью, политическим и нравственным перерождением их формальных носителей – партократов бывшего СССР и стран Восточной Европы. Все сказанное выше актуализирует изучение мирового наследия марксистской мысли ХХ века. Представляемый российскому читателю сборник работ Л.Д.Троцкого, никогда ранее не издававшихся в России, позволит познакомить читателя с размышлениями автора о судьбах победоносной народной революции 1917 года, устоявшей под натиском внешних и внутренних врагов, но преданной изнутри силами, формально выступавшими от имени этой революции, сохранявшими до поры до времени ее символику и коммунистическую фразеологию.

Как указывал ранее многолетний исследователь идейно-политического наследия Л.Д. Троцкого В.З. Роговин, для современного читателя будет представлять немалую сложность «столкновение с непререкаемостью коммунистических убеждений автора «Преданной революции». Трагический опыт дважды (в 1937 и 1991 годах. – Cост.) преданного социализма пошатнул уверенность многих в осуществимости коммунистических идей. Хотя, строго говоря, этот опыт поставил под вопрос не сами эти идеи, их подлинный смысл, а средства, методы, пути их реализации. Но в обыденном сознании – и это психологически понятно – недоверие к средствам легко перемещается на цели. Чтобы противостоять этому сдвигу, не столько стихийному, сколько умело и настойчиво провоцируемому, необходимо воссоздать историю и самих коммунистических идей, и попыток их воплощения».

Публикуемые ниже работы Троцкого были написаны им в эмиграции, когда он, анализируя успехи и поражения социалистического строительства, реконструировал и развивал марксистскую концепцию социализма, уделяя основное внимание тем специфическим реалиям и особенностям развития советского общества после 1917 года, которые не были предвидены марксистскими теоретиками и творцами Октябрьской революции.

Троцкий, по словам В.З. Роговина, подчеркивал, что к марксистской теории нельзя относиться фетишистски, она «не есть вексель, который можно в любой момент предъявить действительности ко взысканию»¹. Если новый исторический опыт обнаружил ошибки и пробелы теории, то ее следует пересмотреть, исправить ошибки и восполнить пробелы. Только на этом пути можно понять причины возникновения разительных противоречий между марксистской доктриной и советской действительностью².

В настоящем сборнике мы представили те работы Троцкого, в которых он анализировал 1) философскую, политическую и морально-этическую сущность большевизма и сталинизма, как двух антагонистических течений; 2) противоречивую природу Советского Союза как «рабочего государства», созданного на базисе планового хозяйства и национализированной экономики, сохранившего в социально-политической надстройке буржуазные принципы распределения, и социальное неравенство, которые не только не уменьшились со временем, но приумножались паразитической бюрократией, узурпировавшей власть в СССР; 3) опыт европейского революционного движения после 1917 года, прежде всего на примере революционной Испании, который позволил конкретизировать теорию «перманентной революции» и выдвинуть на повестку дня «Переходную программу» для революционного пролетариата эпохи империализма. («Агония капитализма и задачи IV Интернационала»); 4) Вторую мировую войну как порождение глобального кризиса капитализма, роль революционного пролетариата и предательскую роль кремлевской бюрократии, лавирующей между империалистическими группировками и примкнувшей к гитлеровской Германии в 1939 году.

Размышляя над процессами социального расслоения в большевистской партии, политического и нравственного перерождения ее верхушки, Троцкий подчеркивал, что любая политическая организация не является единственным «демиургом» исторического процесса. «Овладев государством, партия получает, правда, возможность с недоступной ей ранее силой воздействовать на развитие общества; но зато и сама она подвергается удесятеренному воздействию со стороны всех других его элементов. Прямыми ударами враждебных сил она может быть отброшена от власти. При более затяжных темпах развития она может, удержав власть, внутренне переродиться». Полемизируя как с либералами, так и с левосектантскими догматиками, искавшими в «гниении сталинской бюрократии уничтожающий довод против большевизма», Троцкий указывал на непонимание ими диалектики исторического процесса и подчеркивал, что именно большевики и дали конкретный анализ причин перерождения партийной верхушки в СССР.

«Вывод, к которому они пришли, – заключает Троцкий, – гласит: конечно, сталинизм «вырос» из большевизма, но вырос не логически, а диалектически: не в порядке революционного утверждения, а в порядке термидорианского (добавим, и контрреволюционного. – Сост.) отрицания. Это совсем не одно и то же». Этот тезис подтверждается не только политической, но и морально-нравственной противоположностью революционного большевизма и сталинизма (работа «Их мораль и наша»).

Значительная часть статей сборника посвящена анализу Троцким природы Советского Союза. Часть работ, вошедших в раздел I, написаны в середине 30-х годов и явились базисом для написания его фундаментального труда «Преданная революция». Другая часть, включенная в раздел V, написана на рубеже 30-х и 40-х годов и связана с вовлечением Советского Союза в орбиту гитлеровской Германии, экспансией в Прибалтику, Польшу и Финляндию, и вновь возникшей дискуссией о природе СССР в рядах единомышленников Троцкого в Социалистической рабочей партии США. Необходимо подчеркнуть, что в течение всей жизни Троцкий, несмотря на непримиримую критику сталинизма, неуклонно защищал социалистические основы СССР в виде плановой экономики и национализированной собственности. Вводя термин «деформированное рабочее государство», он указывал на существенную разницу между СССР (даже при его бюрократическом перерождении) и буржуазным государством. «Пролетарская революция, – писал он, – не только освобождает производительные силы из пут частной собственности, но и передает их в непосредственное распоряжение порожденному ею же государству. В то время как буржуазное государство после революции ограничивается полицейской ролью, предоставляя рынок своим собственным законам, рабочее государство выступает в прямой роли хозяина-организатора…. В отличие от капитализма социализм строится не автоматически, а сознательно. Продвижение к социализму неотделимо от государственной власти, которая хочет социализма или вынуждена его хотеть». По аналогии с Великой французской революции, знавшей периоды подъема, упадка, реставрации монархии и бонапартистской диктатуры, Троцкий вводит понятия «термидор» и «бонапартизм» применительно к периоду упадка русской революции. Сталинская фракция в СССР, по мнению Троцкого, имеет немалое сходство с термидорианской буржуазией Франции, изначально состоявшей из «поправевших якобинцев». Обе вынуждены паразитировать на социально-экономическом базисе революции, лавируя между различными общественными группами, использовать для собственного обогащения режим личной диктатуры.

Рассматривая судьбу СССР в контексте глобальных противоречий капитализма, Троцкий показывал, что межимпериалистические противоречия обусловливают парадоксальное положение бюрократической верхушки в СССР, вынужденной, несмотря на многочисленные уступки капитализму, защищать источник своего паразитирования – национализированную собственность и плановое хозяйство в СССР. «В историческом масштабе, – писал он, – борьба за господство идет не между пролетариатом и бюрократией, а между пролетариатом и мировой буржуазией. Бюрократия только передаточный механизм этой борьбы. Борьба не закончена. Несмотря на все усилия московской клики доказать свою консервативную надежность (контрреволюционная политика Сталина в Испании!), мировой империализм не доверяет Сталину… и готов, при первом благоприятном случае, свергнуть его. Буржуазии, фашистской, как и демократической, мало отдельных контрреволюционных подвигов Сталина, ей нужна законченная контрреволюция в отношениях собственности и открытие русского рынка. Пока этого нет, она считает советское государство враждебным ей. И она права».

Но из всего анализа Троцкого вытекает, что, несмотря на такую двойственность кремлевской бюрократии, ее собственные интересы прямо противоположны интересам угнетенных слоев общества в СССР и других странах, в связи с чем борьба бюрократии против революции все более напоминает классовый характер, в том числе на международной арене. Наиболее демонстративно это показано Троцким в статьях, посвященных Испанской революции. Анализируя одним из первых в мире динамику революционного процесса в Испании, Троцкий акцентировал внимание на параллелях между русской и испанской революциями, прежде всего на контрреволюционности национальной буржуазии, ее рабской зависимости от феодальной аристократии, церкви и мирового капитала. Во главу успеха революции в Испании Троцкий ставил самостоятельность пролетарской партии:

«Надо оторваться – резко, решительно, смело – от пуповины буржуазного общественного мнения. Надо оторваться от мелкобуржуазных партий, включая и синдикалистских вождей. Надо продумать положение до конца. Надо спуститься в массы, в самые глубокие и угнетенные низы. Надо неразрывно связать с ними свою судьбу. Надо научить их создавать свои собственные боевые организации – Советы – в противовес буржуазному государству».

Отмечая, что в противоборстве с Франко руководители «Народного фронта» в обмен на московское оружие были вынуждены принять угодные Сталину «правила игры», т. е. «притормозить» революционный радикализм масс и «вести себя корректно» в отношении тогдашних союзников СССР, Франции и Великобритании, Троцкий констатировал: «Иностранные покровители бывали обыкновенно у контрреволюции. Нужно ли напоминать опыт интервенции французских, английских, американских, японских и иных войск против Советов? Пролетариат России победил внутреннюю реакцию и иностранных интервентов без военной поддержки извне. Революции побеждают, прежде всего, при помощи смелой социальной программы, которая дает массам возможность овладеть оружием, имеющимся на их территории, и разложить армию врага». Отсутствие политических сил, способных не на словах, а на деле воплотить социальную программу революции и создать «рабоче-крестьянское правительство», обусловило, по мнению Троцкого, трагический конец революции в Испании.

Поражение Испанской революции окончательно убедило Троцкого в необходимости строительства нового – IV Интернационала, стратегия которого будет основана на иных программных принципах, нежели стратегия II и III Интернационалов, а именно, подготовке пролетариата и его авангарда к осуществлению задач социалистической революции в условиях обострения глобальных противоречий капитализма. Задача состоит в том, писал Троцкий, «чтобы преодолеть противоречие между зрелостью объективных условий для революции и незрелостью пролетариата и его авангарда». Новую программу Троцкий назвал «Переходной программой», противопоставляя ее традиционной стратегии «классической социал-демократии», которая в условиях прогрессивного капитализма разделяла свои задачи на «программу-минимум» (реформы в рамках буржуазного общества) и «программу-максимум», «которая обещала в неопределенном будущем замену капитализма социализмом».

Между программой-минимум и программой-максимум, по словам Троцкого, не было никакого моста, так как социал-демократия и не нуждалась в нем, разговаривая о социализме «лишь по большим праздникам». Коминтерн встал на путь социал-демократии в эпоху загнивающего капитализма, когда вообще не может быть речи о систематических социальных реформах. В соответствии с взглядами Троцкого, Четвертый Интернационал не должен отбрасывать требований старой «минимальной» программы, где и поскольку они сохранили хоть часть жизненной силы. «Он неутомимо защищает демократические права рабочих и их социальные завоевания. Но он вводит эту будничную работу в рамки правильной, реальной, т.е. революционной перспективы. Поскольку старые частичные, «минимальные» требования масс сталкиваются с разрушительными и деградирующими тенденциями упадочного капитализма, – а это происходит на каждом шагу, – Четвертый Интернационал выдвигает систему переходных требований, смысл которых состоит в том, что они все более открыто и решительно направляются против самых основ буржуазного режима» (курсив наш. – Сост.). Смысл «Переходной программы» излагается в публикуемой работе «Агония капитализма и задачи IV Интернационала».

Статьи Троцкого, посвященные началу II Мировой войны и роли кремлевского руководства в период 1939—1940 годов, практически не были ранее известны в нашей стране³. Вместе с тем, применяя марксистский классовый анализ, Троцкий давал очень точные прогнозы политических событий, связанных с советско-германским пактом о ненападении, с советско-финской войной и ее последствиями. Оппонируя тем аналитикам, которые усматривали в «советско-германском союзе» силу Сталина, Троцкий, напротив, указывал на второстепенность и трусливость кремлевской бюрократической верхушки, вынужденной приспосабливаться к более сильному противнику. «Отношение к войне у Гитлера и Сталина, в известном смысле прямо противоположное», – писал он. «Тоталитарный режим Гитлера вырос из страха имущих классов Германии перед социалистической революцией. Гитлер получил мандат от собственников, какою угодно ценою спасти их собственность от угрозы большевизма и открыть им выход на мировую арену. Тоталитарный режим Сталина вырос из страха новой касты революционных выскочек перед задушенным ею революционным народом. Война опасна для обоих. Но Гитлер не может разрешить своей исторической миссии иными путями. Победоносная наступательная война должна обеспечить экономическое будущее германского капитализма и вместе с тем национал-социалистический режим. Иное дело Сталин. Он не может вести наступательной войны с надеждой на успех. К тому же она не нужна ему. В случае вовлечения СССР в мировую войну, с ее неисчислимыми жертвами и лишениями, все обиды и насилия, вся ложь официальной системы вызовут неизбежно глубокую реакцию со стороны народа, который совершил в этом столетии три революции. Никто не знает этого лучше, чем Сталин. Основная идея его внешней политики: избежать большой войны». Рубежом, который вскрыл перед всем миром внутреннюю слабость кремлевского военно-политического руководства и приблизил начало войны Германии против СССР, Троцкий справедливо считал советско-финскую войну, поставившую Сталина в тупик: «Период относительной устойчивости международных отношений пришел к концу. Начались грозные конвульсии. Близорукий эмпирик, человек аппарата, … Сталин оказался застигнут врасплох. Большие события ему не по плечу. Темпы нынешней эпохи слишком лихорадочны для его медлительного и неповоротливого ума. Ни у Молотова, ни у Ворошилова он не мог заимствоваться новыми идеями. Также и не у растерянных вождей западных демократий. Единственный политик, который мог импонировать Сталину в этих условиях, был Гитлер. Ecce homo! У Гитлера есть все, что есть у Сталина: презрение к народу, свобода от принципов, честолюбивая воля, тоталитарный аппарат. Но у Гитлера есть и то, чего у Сталина нет: воображение, способность экзальтировать массы, дух дерзания. Под прикрытием Гитлера Сталин попытался применять методы Гитлера во внешней политике. Сперва казалось, что все идет гладко: Польша, Эстония, Латвия, Литва. Но с Финляндией вышла осечка, и совсем не случайно. Финляндская осечка открывает в биографии Сталина главу упадка». Хотя все последние работы Троцкого пронизаны пафосом ожидания революционного подъема масс и падения сталинской бюрократии на исходе межимпериалистической схватки, но, в то же время, Троцкий не исключал и альтернативного варианта развития событий, а именно, внезапного поворота Сталина от Германии к «антигитлеровской коалиции», состоявшей тогда из Великобритании и Франции. Более того, Троцкий дал абсолютно оправдавшийся прогноз, что возможный «союз СССР с империалистскими демократиями – в условиях отказа международного пролетариата от самостоятельной политики – означал бы рост всемогущества московской бюрократии, дальнейшее ее превращение в агентуру империализма и неизбежные уступки ее империализму в экономической области». Именно этот прогноз был реализован в ходе Второй мировой войны и во все послевоенные годы.

Понимая, что германский империализм, возглавляемый Гитлером, ведет войну не только за европейское, но и мировое господство, и что Гитлер воплощает не просто империалистические устремления господствующих классов своей страны, но и «самое варварское выражение империализма, ведущее цивилизацию к гибели», Троцкий утверждал, что гитлеровский нацизм, несмотря на колоссальную военно-техническую мощь, успехи «блицкрига» и солидарность кремлевской верхушки, обеспечившей Германии в 1940 году стратегический тыл, не продержится и десятилетия. Он будет низвергнут только вследствие нарастающего сопротивления оккупированных народов. Сразу после капитуляции Франции в статье «Что же дальше?» он констатировал: «Мы не меняем курса… В побежденных странах положение народных масс сразу чрезвычайно ухудшится. К социальному гнету присоединяется национальный, который главной своей тяжестью также ляжет на рабочих. Тоталитарная диктатура чужеземного завоевателя есть самая невыносимая из всех форм диктатуры… Невозможно к каждому польскому, норвежскому, датскому, голландскому, балтийскому, французскому рабочему и крестьянину приставить по солдату с ружьем. У национал-социализма нет никаких рецептов, чтобы превратить покоренные им народы из врагов в друзей».

Все включенные в сборник статьи были изданы в печатном органе Международной Левой оппозиции «Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)», который издавался сторонниками Л.Д. Троцкого с 1929 по 1941 год первоначально в Берлине, затем в Париже, затем, с началом II Мировой войны – в Нью-Йорке. Мы надеемся, что эти, впервые представленные широкому кругу в России, тексты Троцкого, будут иметь не только историческую ценность, но и политическое руководство для выработки сознательной социалистической, интернационалистской позиции и для действия, способного избавить мир от империализма и власти капитала.

Марк Васильев, Илья Будрайтскис

I
РАБОЧЕЕ ГОСУДАРСТВО, ТЕРМИДОР И БОНАПАРТИЗМ

О ТЕРМИДОРИАНСТВЕ И БОНАПАРТИЗМЕ

С историческими аналогиями надо обращаться умеючи, иначе они легко превращаются в метафизические абстракции и не помогают ориентировке, а наоборот, сбивают с пути.

Некоторые товарищи из рядов иностранной оппозиции усматривают противоречие в том, что мы говорим то о термидорианских тенденциях и силах в СССР, то о бонапартистских чертах режима ВКП, и даже делают отсюда вывод о пересмотре нами основной оценки советского государства. Это ошибка. Проистекает она из того, что означенные товарищи понимают исторические термины (термидорианство, бонапартизм) как абстрактные категории, а не как живые, т.е. противоречивые процессы.

В СССР развертывается успешное социалистическое строительство. Но процесс этот происходит крайне противоречиво: и благодаря капиталистическому окружению, и благодаря противодействию внутренних антипролетарских сил, и благодаря неправильной политике руководства, подпадающего под влияние враждебных сил.

Могут ли, вообще говоря, противоречия социалистического строительства достигнуть такого напряжения, при котором они должны взорвать основы социалистического строительства, заложенные Октябрьской революцией и укрепленные дальнейшими хозяйственными успехами, в частности успехами пятилетки? Могут.

Что пришло бы в таком случае на смену нынешнему советскому обществу, взятому в его целом (экономика, классы, государство, партия)?

Нынешний режим, переходный от капитализма к социализму, мог бы в указанном выше случае уступить свое место только капитализму. Это был бы капитализм особого типа: по существу колониальный, с компрадорской буржуазией, капитализм, насыщенный противоречиями, исключающими возможность его прогрессивного развития. Ибо все те противоречия, которые, согласно нашей гипотезе, могли бы привести ко взрыву советского режима, немедленно перевоплотились бы во внутренние противоречия капиталистического режима и приобрели бы вскоре еще большую остроту. Это значит, что в капиталистической контрреволюции была бы заложена новая Октябрьская революция.

Государство есть надстройка. Рассматривать его независимо от характера производственных отношений и от форм собственности (как поступает, например, Урбанс⁴ по отношению к советскому государству) значит покидать почву марксизма. Но государство, как и партия, не есть пассивная надстройка. Под действием толчков, исходящих из классовой базы общества, в государственной и партийной надстройке происходят новые процессы, которые имеют – в известных пределах – самостоятельный характер и которые, сомкнувшись с процессами в самой экономической базе, могут получить решающее значение для классовой природы всего режима, повернув надолго развитие в ту или другую сторону.

Было бы худшим видом доктринерства, вывороченным наизнанку «урбансизмом», считать, что факт национализации промышленности, дополненный фактом высоких темпов развития, сам по себе обеспечивает непрерывное развитие к социализму, независимо от процессов в партии и в государстве. Рассуждать так значит не понимать функции партии, ее двойной и тройной функции, в единственной стране пролетарской диктатуры, притом в стране экономически отсталой. Если допустить на минуту, что хозяйственники, с одной стороны, руководящий слой рабочих, с другой – вырываются совершенно из-под партийной дисциплины, которая сливается с государственной, то путь к социализму окажется забаррикадирован: национализованная промышленность начнет дифференцироваться на борющиеся группы, конфликты между администрацией, трестом и рабочими начнут принимать открытый характер, тресты будут приобретать все большую самостоятельность, плановое начало естественно при этом будет сходить на нет, увлекая за собою монополию внешней торговли. Все эти процессы, ведущие к капитализму, означали бы неизбежно крушение диктатуры пролетариата. Грозит ли нынешний партийный режим, несмотря на экономические успехи, распадом партийной связи и дисциплины? Безусловно. Недооценивать опасность перерождения партийных и государственных тканей на базе экономических успехов было бы преступно. Партия как партия уже и сегодня не существует. Ее задушил центристский аппарат. Но существует левая оппозиция, которой центристский аппарат боится как огня и под кнутом которой совершает свои зигзаги. Уже это соотношение между левой оппозицией и центристским аппаратом является суррогатом партии и держит в узде правых. Даже при полном и открытом разрыве официальных партийных связей партия не исчезнет. Не потому, что есть аппарат: он первый станет жертвой своих преступлений, – а потому, что есть левая оппозиция. Кто этого не понял, тот не понял ничего.

Но мы рассуждаем сейчас не о том, как и какими путями оппозиция может выполнить свою основную задачу: помочь пролетарскому авангарду оградить социалистическое развитие от контрреволюции. Мы гипотетически исходим из того, что это не удалось, чтоб конкретнее представить себе исторические последствия такой неудачи.

Крушение диктатуры пролетариата, как уже сказано, не могло бы означать ничего, кроме реставрации капитализма. Но в каких политических формах происходила бы эта реставрация, как эти формы чередовались бы и как они комбинировались бы – это вопрос самостоятельный и очень сложный.

Разумеется, только слепцы могут думать, что возрождение компрадорского капитализма совместимо с «демократией». Для зрячего ясно, что демократическая контрреволюция совершенно исключена. Конкретный же вопрос о возможных политических формах контрреволюции допускает только условный ответ.

Когда оппозиция говорила о термидорианской опасности, она имела в виду прежде всего очень важный и значительный процесс в партии: рост слоя отделившихся от массы, обеспеченных, связавшихся с непролетарскими кругами и довольных своим социальным положением большевиков, аналогичных слою разжиревших якобинцев, которые стали отчасти опорой, а главным образом исполнительным аппаратом термидорианского переворота 1794 года, проложив тем самым дорогу бонапартизму. Анализируя процессы термидорианского перерождения внутри партии, оппозиция вовсе этим не говорила, что контрреволюционный переворот, если б он произошел, должен был бы непременно принять форму термидора, т.е. более или менее длительного господства обуржуазившихся большевиков с формальным сохранением советской системы – подобно тому, как термидорианцы сохраняли конвент. История никогда не повторяется, особенно же при таком глубоком различии классовых основ.

Французский термидор был заложен в противоречиях якобинского режима. Но в этих же противоречиях был заложен и бонапартизм, т.е. режим военно-бюрократической диктатуры, которую буржуазия терпела над собою, чтоб тем вернее прибрать, под ее прикрытием, к рукам господство над обществом. В якобинской диктатуре заключены уже все элементы бонапартизма, хотя бы и находим их там в неразвернутом виде, притом в борьбе с санкюлотскими элементами режима. Термидор стал необходимым подготовительным этапом к бонапартизму, и только. Не случайно же Бонапарт из якобинской бюрократии создал бюрократию империи.

Открывая в нынешнем сталинском режиме элементы термидора и элементы бонапартизма, мы вовсе не впадаем в противоречие, как думают те, для кого термидорианство и бонапартизм представляют собою абстракции, а не живые тенденции, перерастающие одна в другую.

Какую государственную форму принял бы контрреволюционный переворот в России, если б он удался (а это совсем-совсем не так просто), это зависит от сочетания ряда конкретных факторов, прежде всего от того, какой остроты достигли бы к тому времени экономические противоречия, каково было бы соотношение капиталистических и социалистических тенденций хозяйства; далее – от соотношения между пролетарскими большевиками и буржуазными «большевиками», от группировки сил внутри армии, наконец, от удельного веса и характера иностранной интервенции. Во всяком случае, было бы чистейшей несообразностью думать, будто контрреволюционный режим должен непременно проходить через стадии директории, консулата и империи, чтоб завершиться реставрацией царизма. Но каков бы ни был контрреволюционный режим, в нем во всяком случае найдут свое место элементы термидорианства и бонапартизма, т.е. большую или меньшую роль будет играть большевистско-советская бюрократия, гражданская и военная, и в то же время самый режим будет диктатурой сабли над обществом в интересах буржуазии против народа. Вот почему так важно следить сейчас за тем, как эти элементы и тенденции формируются в недрах официальной партии, которая во всех случаях остается лабораторией будущего, т.е. и в случае непрерывного социалистического развития, и в случае контрреволюционного прорыва.

Значит ли все сказанное, что сталинский режим мы отождествляем с режимом Робеспьера? Нет, мы так же далеки от вульгарных аналогий в отношении настоящего, как и в отношении вероятного или возможного будущего. Под углом зрения интересующего нас вопроса суть политики Робеспьера состояла во все более обострявшейся борьбе его на два фронта: против санкюлотов, т.е. неимущих, как и против «гнилых», «развращенных», т.е. якобинской буржуазии. Робеспьер вел политику мелкого буржуа, пытающегося возвести себя в абсолют. Отсюда борьба направо и налево. Пролетарский революционер тоже может оказаться вынужден вести борьбу на два фронта, но только эпизодически. Основная его борьба есть борьба против буржуазии: класс против класса. Мелкобуржуазные же революционеры, даже в эпоху своей исторической кульминации, вынуждены были всегда и неизменно вести борьбу на два фронта. Это и приводило к постепенному удушению якобинской партии, к умерщвлению якобинских клубов, к бюрократизации революционного террора, т.е. к самоизоляции Робеспьера, которая позволила так легко снять его блоку правых и левых его противников.

Черты сходства со сталинским режимом здесь бросаются в глаза. Но различия глубже, чем сходство. Историческая заслуга Робеспьера состояла в беспощадной чистке общества от феодального хлама; но пред лицом будущего общества Робеспьер был бессилен. Пролетариата как класса не существовало, социализм мог иметь лишь утопический характер. Единственно реальной перспективой была перспектива буржуазного развития. Падение якобинского режима было неизбежно.

Тогдашние левые, опиравшиеся на санкюлотов, неимущих, плебс – очень неустойчивая опора! – не могли иметь самостоятельного пути. Этим и был предопределен их блок с правыми, как в конце концов и сторонники Робеспьера в большинстве своем поддержали в дальнейшем правых. В этом политически и выразилась победа буржуазного развития над утопическими претензиями мелкой буржуазии и революционными спазмами плебса.

Незачем говорить, что Сталин не имеет никаких оснований претендовать на заслуги Робеспьера: очистка России от феодального хлама и разгром реставраторских попыток были полностью завершены в ленинский период. Сталинизм вырос путем разрыва с ленинизмом. Но этот разрыв никогда не был окончательным, не является таковым и сейчас. Сталин ведет не эпизодическую, а перманентную, систематическую, органическую борьбу на два фронта. Это коренная черта мелкобуржуазной политики. Справа от Сталина – бессознательные и сознательные капиталистические реставраторы разных степеней. Слева – пролетарская оппозиция. Это расчленение проверено в огне мировых событий. Удушение партии аппаратом вызывается не необходимостью борьбы с буржуазной реставрацией – наоборот, эта борьба требует величайшей активности и самодеятельности партии, – а борьбой против левой; точнее сказать, необходимостью для аппарата обеспечить за собой свободу постоянного маневрирования между правыми и левыми. Здесь сходство с Робеспьером. Здесь та почва, которой питались бонапартистские черты робеспьеровского режима, приведшие к его гибели. Но у Робеспьера не было выбора. Зигзаги Робеспьера означали судороги якобинского режима.