Czytaj książkę: «Собрание произведений. Том II»

Леонид Аронзон

Czcionka:

Составители: П. А. Казарновский, И. С. Кукуй, В. И. Эрль

Рецензенты:

Доктор филологических наук, проф. Л. В. Зубова

Доктор филологических наук С. И. Николаев

В оформлении издания использованы рисунки Леонида Аронзона

* * *

Поэмы

268. Демон

Большой культурой обладая,
на фоне призрачной горы
мчался во весь дух над льдами
красив лицом, ширококрыл.
Безумноликое дитя эфира,
вдыхал он воздух ледника,
и речь его была дика
для уха нежной дщери мира:
– Аз есмь гонимый без погони!
Люблю сидеть я в кресле дельты.
Но лишь с тобою мне спокойно,
и потому моя свирель ты.
С людьми не знаю я контакта,
через стекло общаюсь с миром,
и если что скажу не так я,
поправь меня, дитю эфира.
Пойми, я только наблюдаю,
как люди открывают рты.
Тебя ж увидя меж садами,
постиг страданье сироты!..
И после паузы недлинной
она прервала монолог:
– Ты в душу мне слетел с вершины,
чтоб я твой слышала глагол,
и он вошёл в меня иглою
(как хорошо её бы вынуть!),
лежу перед тобою голою
и вся с тоски горю и стыну:
прошу, скорее мне открой,
зачем расстался ты с горой?..
Насупил лоб дитя эфира
и рек, крылом подняв норд-ост:
– Что мне морей большая стирка
иль разговор полночный звёзд!
Я сызмальства любил природу,
её скалѕ и огороды.
Бывало, что, схватясь за тучу,
я целый век за ней летал,
но это, как и всё, наскучило
ещё в младенческих летах.
Я думал, многое возможно,
увы, не понимал пока,
что всё, что есть здесь, в мире Божьем,
живёт как будто в зеркалах,
чей быт сближенью недоступен,
и я не мог в него вшагнуть…
Дух замолчал, чело насупив,
и взор вперил в девичью грудь.
– При чём тут я, – спросила дева,
стыдясь наивности вопроса, —
и вид у вас какой-то нервный
от дум и вечного сиротства.
Я вас хочу, я вас желаю!
Нехорошо, что так гола я.
Лежу пред вами я и зябну!..

Высокий дух подсел поближе:
– Я, к сожалению, предвижу,
что вам наскучат наши ямбы,
а я б хотел скалой замшелой
природу вечну созерцать.
Мой Бог, как ты похорошела,
хоть нету на тебе лица!..
И дух, переведя беседу
на Терек сладких междометий,
ей показал, что очень сведущ
в проблемах пола, хоть и жил не этим.

1963

269. Прогулка
Часть 1

Глава 1
Когда один я набережной узкой
тащился вдоль заборов захолустных, —
там, что ни шаг, дорога всё опасней, —
великолепные тогда мне снились казни,
подробности их. Сглоданный ветрами
сад, по стене вытягиваясь, шарил,
и, оттопырив снег, сухой репейник
казался знаком тьмы и запустенья.
То крупно, то чуть видимо дрожа,
сад расплескался, будто я разжал
кулак, его сжимавший до сих пор.
Я оглянулся – вот пейзаж: забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и затем стена,
стена без окон, неприглядный дом…
И понял я, что мне давно знаком
весь этот вид с безжизненной стеной.
Я в сад вошёл, и тень моя за мной.
Рывками ветер долетал с канала,
был сад проекцией, но без оригинала.
Плоски деревья были, наст был твёрд.
Я шёл дичась, как будто бы я вор.
Я проходил сквозь чёрные стволы,
сад шарил по стене, как будто плыл,
как будто бы всплывал из глубины,
неотделим от плоскости стены.
Сад выгребал, вытягиваясь вверх.
Я шёл всё дальше, вдруг наткнулся: дверь!
Я видел, как по снегу полукруг
дверь описала, выгибая сук,
распластанный по ней и по стене.
Дверь открывалась выходом ко мне.
Я осторожно сделал первый шаг.
За отвороты глубже сунул шарф.
И дверь закрылась с грохотом за мной.
Стена и сад остались за спиной.

Глава 2
Таков был этот сад – пейзаж души,
движенья сада были не слышны,
и продолжали видеться мне казни,
великолепные, похожие на праздник.
Да, в глубине тех захолустных улиц
тянулся сад, мерцая, словно угли,
и, за стволы туманные попятясь,
виднелся дуб, для будущих распятий
задуманный – был ствол его раздвоен.
Я оказался в полночь пред стеною,
на ней был сад, как бы от боли скрючен:
юродствовали веточки и сучья.
Шёл ровный снег. Кругом было темно.
На стену всю – хотя б одно окно!
И слышал я – сугробы оседают,
вот водосток отрыгивает наледь.
Снег приподняв, шевелится трава.
Неподалёку тащится трамвай,
гостей последних, бледных развозя.
И лыжники за городом скользят.
И, глядя в потолок, ещё не стар,
лежит покойник, словно Бонапарт,
сухие руки на груди сложив…
Таков был этот вид – пейзаж души:
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и затем стена,
стена без окон, на которой сад
тянулся вверх. Был ровен снегопад.
Был ровен снегопад и был неслышен.
Сад, как душа, всё устремлялся выше,
и было страшно в комнате ночной
лежащему с уснувшею женой.
Казалось всё, что оборотнем вдруг
она проснётся. Ночь. Не спит супруг.
По потолку скользят лучи от фар,
ещё смотри – шевелится фонарь
над баррикадой выставленных дров,
что в переулках проходных дворов…
Я к дубу шёл, петляя меж деревьев,
и вдруг застыл пред низенькою дверью.
Я видел, как по снегу полукруг
дверь описала, выгибая сук,
распластанный по ней и по стене:
дверь открывалась выходом ко мне.
Я задержал её движенье вспять,
прислушавшись, как медленно скрипят
сырые петли. Гнусный скрип в ушах
не умолкал. Я сделал первый шаг.
То закрывая, то впуская свет,
скрипела дверь, царапаясь о снег,
и я шагнул в пустую глубину,
назад уже решась не повернуть.

Глава 3
На лестничной площадке мрак был. В дверь
врывался ветер, поднимая вверх
снежинки, освещённые извне.
Я шёл вперёд на ощупь, по стене.
Ни лестницы здесь не было, ни двери.
Но я подумал, сам себе не веря,
что дальше будет выход. Спичку сжёг.
Открылись тени. Различил комок
газеты, пол, составленный из плит,
глухую стену – и, решась ступить
ещё на шаг, я посмотрел за спину:
проход был чёрен, время было длинно.
Закрылась дверь, впустившая меня.
Вот перечень сегодняшнего дня,
тот, что запомнил. Утро. Снег чуть розов.
Кругом пейзаж февральского мороза.
Над длинным зданьем сонного дворца
явленье солнца призраком родства
с прошедшим веком, коий так развёрнут,
что нет труда представить себя мёртвым
цареубийцей. Площадь. Ангел. Крест.
Пейзаж обычный петербуржских мест.
День. Над столом моим скопленье света,
листы бумаги, «Мерседес» – приметы
моих трудов. Я занят, я пишу,
когда смотрю в окно, то слышу шум
всей улицы и знаю – рядом церковь.
Пишу – кварталом отделён от центра.
На куполах залитый солнцем снег.
Вот голуби проносятся в окне.
С визитом – гость, и с ужином – жена.
Гость тет-а-тет, гость – крыса, гость – журнал.
Вечерний бридж, и всё благопристойно,
и все сидят, скосившись на съестное,
но каждый занят высшим, каждый сам,
и длинно всё, длиннее книги Царств.
Но, ворот свой подняв, уходит сумрак
на пустыри окраин Петербурга,
идёт впотьмах по набережным сонным,
где город спит, газонами изогнут,
где тёмный сад, изглоданный ветрами,
как по стене, вытягиваясь, шарит.
Вышагивает ветер час за часом
какой-то юноша, нечёсаный, несчастный,
и тащится, вынюхивая самок,
ещё один, – возможно, тот же самый.
Я обогнал их трусовато, боком —
и оказался пред стеной без окон.
На ней был сад, и вытянут, и сплющен,
один из вариантов райской кущи.
Бесплотный, безобъёмный сад теней.
И я вошёл в него, приблизившись к стене,
нельзя сказать, чтобы совсем не струсив,
а рядом были виды захолустья:
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и затем – стена,
стена без окон, безобразный сад.
Неслышно продолжался снегопад.
И, за стволы туманные попятясь,
там дуб стоял подобием распятья.
Был ствол его раздвоен широко:
игра природы, мысли – для кого?
Я двинулся к нему через деревья
и замер вдруг пред низенькою дверью.
Я оттолкнул ногой её. Черно
за дверью было. Тень моя за мной
скользнула вглубь, и, отделив от мира
меня и тень, за нами дверь закрылась.
Кругом был мрак. Я спичку сжёг и тихо
пошёл вперёд, и вот наткнулся: выход.

Глава 4
Дверные щели пропускали свет.
За спину глянул, в стороны и вверх,
чтобы запомнить переход свой, но
кругом было по-прежнему черно,
и только впереди сквозь узенькие щели
цедился свет: там фонари горели,
там, – я подумал, – я увижу двор
и с фонарём, и с выставкою дров,
и с окнами, завешанными на ночь.
Я в дверь ногой ударил… Было рано.
Часа, должно быть, два, и то от силы.
Моя жена, должно быть, погасила
двойное бра и, лёжа на спине,
тревожится, должно быть, обо мне.
На босу ногу в шлёпанцах сосед
прошёл по коридору: гасит свет,
к себе вернулся, быстро запер дверь,
должно быть, лёг сейчас и смотрит вверх.
По потолку скользят лучи от фар,
ещё смотри – шевелится фонарь
над баррикадой выставленных дров,
что в переулках проходных дворов.
Плодят ручьи разбухшие сугробы.
Под одеялом, чтобы лечь удобней,
два тела изгибаются, скользят.
Потом всё тихо – за стеною спят.
Голоса:
– Ты засыпаешь?
– Нет! Который час?
– Должно быть, три. У твоего плеча,
как в лодке.
– На стене…
И на стене —
безлистый сад.
Прогуливая тень,
идёт любовник, разветвляя куст
своих теней. Потрескиванье. Хруст.
В постели упражняется фантаст:
за чью-то жизнь всего себя отдаст.
Ночь – воскресенье мыслей и добра.
Пусты все магазины до утра.
Снег освещает церковь, тихий сквер,
его ограду…
Я ударил в дверь
и выскочил на улицу, как вор,
но увидал: не дом жилой, не двор,
не площадь и не рынок, не завод,
не пригород в лесничестве, не род
воображенья: горы ли, Эдем,
не царство теней и не летний день,
не эшафоты, даже не шабаш
весёлых ведьм – я увидал пейзаж:
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник, за спиной – стена,
стена без окон, на которой сад
юродствовал. Был ровен снегопад.
Ни встречного, ни окон, ни дворов.
Всё тот же снег, но без моих следов.
И фонари по-прежнему стучат.
Всё тот же сад, прижатый к кирпичам.
Всё тот же вид: булыжник и канал.
И за спиной, и по бокам – стена,
которую насквозь прошёл затем,
чтоб снова опознать себя и тень
в пустом саду, бесплотном и пустом.
Одна стена, одна стена – не дом.
И дверь в стене, ведущая в тиши
к такому же пейзажу – вид души:
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и затем – стена,
стена без окон, на которой сад
всплывает вверх. Я слепо, наугад
бежать пустился, обгоняя тени,
как будто вверх по каменным ступеням.

Часть 2

Гонимый кем, почём я знаю?

Глава 1
За мной тянулся гнусный скрип дверей,
горела треть трефовых фонарей.
С Невы дул ветер и позёмку гнал.
Льдом не закрытый, морщился канал.
К лицу был небу исполин-собор,
по композиции похожий на костёр.
И я, согнувшись будто от удара,
спешил к нему по зимним тротуарам,
но, не дойдя, вдруг повернул назад:
я сызнова решил увидеть сад,
распластанный на кирпиче стены,
и тот пейзаж – создание спины,
но путь к нему был мною же запутан.
Исчезли звёзды. Начиналось утро.
В прошедшем веке задували свечи.
И, как трава, проросшая из трещин,
тянулись липы берегом канала,
и шёл вдоль них, как ночь назад, сначала,
следя щитки над арками домов.
Стонали кошки, из глубин дворов
ужасным фырканьем предупреждая встречу.
В прошедшем веке чуть дымились свечи.
Тянулись вдоль воды жилые зданья.
Я был облеплен ими сбоку, сзади,
и будто бы тащил их не спеша,
с таким трудом давался каждый шаг.
Канал петлял, и вот уже – кусты,
и где-то рядом должен быть пустырь.
Вот переулки наподобье трещин.
В прошедшем веке – всё головки женщин
вдоль длинных строф и автор с чубуком.
И вот пейзаж, почти уже знаком!
Навстречу мне прохожий, столь нечастый,
бессонный юноша, потерянный, несчастный.
Второго не было, второй нашёл ночлег.
Я шёл вперёд, продавливая снег,
всё было бело, наст ещё был твёрд.
Я оглянулся, увидал – забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник – сразу же узнал
я этот вид, пейзаж своей души,
всё было тихо, будто оглушил
меня пустырь, – но не были видны
ни тени сада, ни простор стены…

Глава 2
С великолепных казней для зевак
мной начиналась первая глава,
но чем я дальше шёл и чем быстрей,
всё явственней был слышен скрип дверей,
оставленных, где сад всё распростёр.
За площадью увидел я собор
и, вздрогнув, повернулся, и назад
пошёл быстрей, чем прежде, – видно, сад,
как место преступления, тянул,
собой заполнив праздную стену.
Мерцал канал, вдали – тряслись огни.
Я шёл вдоль парапета, всё один,
но скрип дверей незримой паутиной
тянулся вслед, не прерываясь, длинный,
как путь обратный из любых путей.
Был нескончаем этот скрип петель!
И, оторваться от него спеша,
я вдвое, втрое – я убыстрил шаг,
просматривая бегло номера
домов мне встречных. Из глубин двора
так, словно человеческий подкидыш,
стонали кошки от любви, как видно!
И нестерпимая была во мне тоска,
как если б всадник вслед за мной скакал.
Я задыхался, я – замедлил шаг,
свернул за угол (всё ещё бежал),
но за углом, как будто поджидал,
стоял тот юноша, готовый на удар,
я отшатнулся, заслонясь рукой,
рванулся вбок, – но где-то был второй!
Всё ниже были встречные кусты,
и, наконец, я различил пустырь
и столь знакомым ставший мне пейзаж,
но вместо сада на стене – этаж
над этажом и окон пояса:
как изменилось всё за два часа!
Но, может быть, окраины меня
запутали, за вымыслом гоня, —
и я вбежал в какой-то странный двор,
затем в другой, по лестницам меж дров,
петлял и путался, как клоун и удав,
как Арлекин в предлинных рукавах,
но не было ни сада, ни стены…

Глава 3
Мои шаги мне были не слышны.
Ещё один предвижу я повтор:
я увидал за площадью собор,
его гигантский купол, облака.
Как будто всадник вслед за мной скакал,
я повернулся – и уже бегом
я от собора скрылся за углом:
казалось, сад лишь мог меня укрыть,
подробно было цоканье копыт,
и скрип дверей был неразрывно длинен,
как старца взгляд – сюжет о блудном сыне.
Я всё бежал, пытаясь оторваться
от скрипа ли дверей, от взгляда ль старца.
Моим движеньем смазанные зданья
мелькали возле, и я знал, что сзади
уже их тьма с колониями кошек.
И гнусный скрип обугливал мне кожу.
Исчезли звёзды. Было чуть светло.
Я за угол свернул, но за углом,
расставив руки, чтобы сразу взять,
стоял всё тот же юноша. Скользя
по гололедице, рванулся я. Канал
рябь фонарей, пошатываясь, гнал,
и низкие увидел я кусты:
так значит рядом, где-то здесь, пустырь!
Бежать пытаясь, то сходя на шаг,
я двигался, стараясь приглушать
дыхание, но вот почти в упор
наткнулся я на: улица, забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник – тот пейзаж, что гнал
меня сквозь город. Не были видны
мне только тени на холсте стены.
Стена была вся в поясе окон.
Я в дверь скользнул: мне был проход знаком,
но, пробежав и выскочив за дверь,
я оказался в узеньком дворе,
его я пересёк – но и за ним
был снова двор – безвыходно гоним,
я прятался по лестницам, где вровень
сходились кошки, выгнувшись, как брови
огромных глаз, и я бежал быстрей.
За мной тянулся гнусный скрип дверей.
Была во мне открытая тоска,
не то чтоб всадник вслед за мной скакал,
не то чтобы сюжет: семит и рыцарь,
но только было некуда укрыться
и невозможно было здесь остаться!
Не с просьбой – для браслетов арестантских
я вышел сам к ним, руки протянул,
в который раз пройдя через стену,
чтоб снова опознать пейзаж души
и тем пейзажем убедиться: жив!
Так вот он снова, словно приговор,
немного краток: улица, забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и над всем стена,
стена без окон, на которой сад
всплывает вверх, как ночь тому назад,
и дверь в стене, ведущая в тиши
к такому же пейзажу – вид души,
где тот же сад юродствует, дрожа.
Прощай, пейзажем ставшая душа!

5 марта 1964

270. Лесное лето
I

В ручье, на рыхлом дне, жилище
пиявок, раков и мальков,
он на спине лежал их пищей,
и плыли волосы легко
вниз по теченью, что уносит
в сетях запутанную осень.
А возле, девой пламенея,
вслух бормоча молитвослов,
его семья, как будто племя,
носилась в облаке цветов.

II

Где красный конь своё лицо
пил, наклонясь к воде лесной,
буравя й его чела,
там в пряже путалась пчела,
и бор в просветах меж дерев
петлял побегом голых дев,
и там, где трав росой потея,
сон рыбака будили тени,
старик, трудом осилив ы,
рек: «Рыбы дети мне, не вы!

III

Век простоять мне на отшибе
в никчёмном поиске дробей,
когда я вижу в каждой рыбе
глаза ребёнка и добрей,
что в дыме высушенной сети
со мной беседуют о смерти!»
И в реку стряхивая рыб,
старик предался полудрёме:
«Возможно, вовсе я не был,
но, завертясь, не сразу помер!»

IV

Так, обратясь к себе лицом,
лежал он на песке речном.

Сентябрь 1965

271. Листание календаря
I

Как если б я таился мёртв
и в листопаде тело прятал,
совы и мыши разговор
петлял в природе небогатой,
и жук, виляя шлейфом гуда,
летел туда широкой грудью,
где над водою стрёкот спиц
на крыльях трепеща повис,
где голубой пилою гор
был окровавлен лик озёр,
красивых севером и ракой,
и кто-то, их узрев, заплакал
и, может, плачет до сих пор.

II

Гадюки быстрое плетенье
я созерцал как песнопенье
и видел в сумраке лесов
меж всем какое-то лицо.
Гудя вкруг собственного у,
кружил в траве тяжёлый жук,
и осы, жаля глубь цветка,
шуршали им издалека.
Стояла дева у воды,
что перелистывала лица,
и от сетей просохших дым
темнел, над берегом повиснув.

III

Зимы глубокие следы
свежи, как мокрые цветы,
и непонятно почему

на них не вижу я пчелу:
она, по-зимнему одета,
могла бы здесь остаться с лета,
тогда бы я сплетал венок
из отпечатков лап и ног,
где приближеньем высоки
ворота северной тоски
и снег в больших рогах лосей
не тронут лентами саней.

IV

И здесь красива ты была,
как стих «печаль моя светла».

1966

272. Сельская идиллия
1

Поляна пчёл и сновидений
зады качала травоядных,
ни прутьев ивовых плетенья,
ни тишина градской ограды —
ничто здесь не являло сада.
Была природа здесь на воле,
одна еда была работой,
пастух, работою доволен,
лежал в тени, большой и потный.
Скот набивал мешок желудка:
одни – сурепкой, незабудкой,
другие всем, что видит глаз,
тем и лопух был – ананас,
но всевозможный этот корм
в мир возвращался лишь дерьмом,
в котором даже зренья лев
с ромашкой спутал бы свой зев…
Корова, съев цветок и корень,
вслух промычала: «Poor Yorick!»
и, мыслью отделясь от стада,
остановилась в центре зноя
и утолила почвы жажду,
явив земле второго Ноя,
то был крылатый муравей —
себя и многих красивей —
и он летел вперёд как роза
на пик пастушечьего носа,
чтоб тварью, что призрел Господь,
обгадить дремлющую плоть…

2

Пастух быстрей одел очки:
«Откуда вы, зачем и чьи?
и что вам надо, червячки?
тревожа слизистые плёнки,
вы разорвали сон мой тонкий,
а мне во сне являлась дева,
чьи оба уха были слева,
на месте глаз сияли рты,
с груди свисали животы,
красивый нос лежал на лбу,
глаза болтались ниткой бус.
Она дала мне их потрогать,
сама ушла лежать пирогой
в осоку, камыши, тростник,
вся одинока, как лесник…
Как время обратить назад:
я не успел вернуть глаза,
она исчезла сновиденьем,
оставив зренье у меня,
теперь безумный, как маньяк,
искать пойду её везде я…
я видел дев, хоть и наивен,
но эта – всех была красивей!»
Со сна опухший, встал пастух
и обратил свой пах к кусту,
в котором жук, раздвоя панцирь,
в два пальца яростно сморкался,
и так же трепетно и гибко
играло радио на скрипке.
Деревни северной краса,
шла, персию тряся, коза,
та персь – двухпалая перчатка —
была надута в знак достатка,
но конь, сидящий на холме,
был явно не в своём уме…

3

Пока пастух живой струёй
край плоти сочетал с землёй,
корова подошла к коню,
в нём видя дум своих родню,
и, обратясь к безумцу задом,
чуть слышно позвала: «Не надо…»
Был под корову луг расстелен,
и плоть её, давя растенья,
давя букашек на цветах,
пыталась прыгать и летать.
Пастух, заметя эту схватку,
в штаны запрятал край початка.
«Зачатье у стрекоз красиво:
качанье, стрёкот, переливы,
оно красиво и у птиц,
когда летят они высоко,
но вон из кожи лезет око
при виде столь больших яиц!
и я глазами этих бус
прошу поверить мне: клянусь,
что все, от мух до жеребца,
сюда выходят из яйца,
а я б хотел своей верёвкой
пасти лишь божии коровки,
но те, увы! Пасутся сами,
тогда как мир плодится в сраме:
хоть взять корову, эту ню,
что тотчас отдалась коню:
родится плоть, не знав отца,
и будет рог у жеребца,
рогатый конь покроет птицу,
и что-то да у них родится,
иль птица – в яблоко помёт,
иль конь – не конь, а самолёт,
нет размышлениям конца,
от мамы – клюв, но зад – отца,
рога от бабушки, сей шлюхи,
летать над бэби будут мухи,
комар, под хвост попав гибрида,
покажет там своё либидо,
потом какой-то содомист,
как осень, сдует срамный лист,
и вот тогда-то вон из чрева,
быть может, выйдет эта дева…
Явись мне, дева, дочь печали,
нагими бёдрами качая,
хочу вернуть тебе глаза,
чтоб в них блеснула мне слеза.
Кровосмешенье мир объемлет,
живое всё стремится к …!»
И, щёлкнув пару раз кнутом,
пастух закончил речь на том.

Март 1966

Неоконченные поэмы

273. Пейзажи
поэма

I

В снегу Владимирская церковь.
Свод куполов её печальных
вдруг возникает над плечами,
квартал не доходя до центра,

где вот пейзаж души – лежат
деревья сквера на оградах,
их тень – в снегу, и рынок рядом,
метро, троллейбусы, театра низкого подъезд,
пейзаж зимы – душа пустует!
беги тех петербуржских мест,
где что ни век, словно преступник

всё поджидает за углом
то церквью, то размахом сада,
и снег на куполах покатых,
как зимний полдень над столом.

В окне пейзаж: чуть ниже окон
чернеет сетка проводов,
темно под арками дворов,
и лёд торчит из водостоков 〈…〉

〈1962?〉

274. Вещи
〈I〉

1

Так оборвалась осень.
Так дышал
перрон, напоминающий базары
столпотвореньем, говором,
и старый
коричневый, потрескавшийся сад,
исполненный в наброске,
лип к фасаду
вокзала,
и, казалось, нет предела
его тоске.
Потом был дом в лесу.

2

Меж домом дачным и вокзалом,
виясь, причёсанная ветром,
скользила тихо электричка
мимо лесов Финляндской ветки.
Когда распахивались двери,
врывался ветер, стук и стужа,
и всё, что делалось снаружи,
являлось громче и вернее.
Как будто смазана движеньем,
вся жизнь была неразделима,
и всем казалось, что, наверно,
не пережить им эту зиму.

3

В снегу по пояс и невесел,
в деревья спрятав этажи,
террасой к морю, дверью к лесу
дом выходил и молча жил.

Залив и лес! Иным соседством
пренебрегая, словно сноб,
был мрачен дом, но из-за леса
казался и болтлив, и добр.

4

Меня сопровождали в этот дом
на лестнице явившиеся тени,
я отряхнул ладонями пальто
и вниз взглянул на тихие ступени,
которые сейчас перешагнул,
и удивился сонному молчанью:
они спускались медленно к окну,
и каждая являлась изначальной
для двух других. По трещине юля,
глаза скользнули к узкому пролёту,
где плавная, от света отделясь,
плыла пылинка. По её коротким
толчкам я знал дыхание окна,
и ветер, отражаясь от ступеней,
раскачивал по полю потолка
внезапно возникающие тени.

Был полдень. Он заполнил из окна
всю комнату подвижными лучами,
и солнцем освещённая стена
поблёскивала старыми плащами.
В углу висел лоснящийся пиджак,
дом густо пахнул ветошью и солнцем,
и за окном открывшийся пейзаж
слепил глаза. Подрагивали сонно
карнизы. Пыль садилась на трюмо,
и зеркало почти не отражало
старинный шкаф, изогнутый комод,
тахту, изображавшую усталость,
ряд стульев запылённых, как в чехле,
амура искалеченное тело,
и тихая бумага на столе
под зимним солнцем ровно шелестела.
Валялись тельца высохшие мух,
поблескивая синим опереньем,
и кактус, не осиливший зиму,
весь сморщился. На красном воскресенье
остановился толстый календарь,
и два фотографических портрета,
изображавших женщину в летах,
чуть выгнулись. Разбросанная ветошь:
чулки, береты, туфли, всякий хлам —
забили всё, свисая отовсюду,
в заросших паутиною углах
висели пауки. Большое блюдо,
растресканное вдоль, сквозь желтизну
светилось тускло стёртыми краями.
Оплыв на солнце, будто бы уснув,
[подрагивало крылышко рояля].
Потресканное кресло у окна
сияло кожей, стёртою до блеска;
был полдень. Наступавшая весна
тянула солнцем, ливнями и лесом,
и наледь распирала водосток,
и рокот мухи превышал молчанье,
сновала пыль подвижными лучами,
и солнце освещало потолок.

5

Был дом как будто перекошен,
объят глубинной тишиной,
среди вещей сновала кошка,
должно быть, впущенная мной.
За ней крутился столбик пыли.
И вот – живое существо
напомнило, что здесь любили,
входили, отшумев, в родство
с вещами. Скученная рухлядь
казалась памятью. От стен
шёл запах улицы и кухни.
Я лёг на смятую постель,
не сняв истоптанную обувь.
И вот, когда диван затих,
извечным ужасом загробным
ожило всё. Глаза закрыв,
я комнату себе представил,
расположенье, запах, цвет.
Как кипу старых фотографий,
я каждый разобрал предмет
и в каждом отыскал приметы
особой жизни: длинный стол
казался выцветшим скелетом…

По краю скатерти прополз
паук и длинной паутиной
соединил ребро стола
с паркетом, вазою старинной
из итальянского стекла,
и ваза озером печальным
светилась тускло. Я взглянул
на непомерно вздутый чайник,
на выгнутый узорно стул,
на две пустующие рамы,
отдельно – на рулон холстов,
на гобелен: далёкий замок,
пейзаж, наездница с хлыстом,
на два изжёванных окурка
в стакане с мутною водой,
на книжку с видом Петербурга,
размером в детскую ладонь.

Затем прислушался: и угол
дышал с моим дыханьем в такт,
в потёмках ниши полукруглой
чуть слышно скрипнула тахта,
[комод] скулил тяжёлой дверцей,
вдруг гулко лопнула струна.
Я, будто медленно, разделся,
на спину лёг. Я точно знал,
что дом забыл своих хозяев:
владелец, пристрастясь к вину,
не наезжал сюда – зевая,
я потянулся и уснул…

〈II〉

Открыв глаза, я не увидел
предметов. В комнате был мрак.
Был ужас комнаты обыден.
Я вспомнил, что сегодня март,
что снег ещё сходить не думал,
хотя в холмах уже обмяк.
Пройдясь по комнате угрюмой,
я встал к окну. Ко мне, дымясь,
шёл длинный луч сквозь щель меж досок,
сколоченных одна к другой.
Луч освещал вершины сосен
и как бы наставлял: покой,
которому предел: «Мой милый,
который час?» – «Ещё темно?!»
«Тогда ложись!» – «Ты уходила?»
«Да!» Оглянулся. Предо мной
стояла женщина. – «Не стоит
казнить себя. Иди ложись».
Я не ответил. – «Ну, не то я…»
«Всему одна цена!» – «Ах, жизнь,
тебе идёт святая пошлость!»
«О, да!» – Снаружи билась дверь,
был дом как будто перекошен,
и сад теней тянулся вверх.
Рояль блестел крылом подъятым,
в луче луны сновала пыль.
Я за руку схватил: «Куда ты?»
Бесплотный сад как будто плыл
вверх по стене. – «Я буду мёртвой,
когда ты хочешь так!» – «Уйди!» —
«Ты всё не можешь без увёрток,
наверняка!» – «Так не один
я здесь!» – «Но так всё вдвое хуже.
Две смерти, одичанья два».
Был комнаты обыден ужас.
Чтоб не сорвалось: «Если б вас
я знал, как…», я сказал: «Сыграй мне!»
и сел на подоконник, свет
сверкал на глянце фотографий,
и сад теней тянулся вверх.
Она, присев к роялю, сонно
нажала клавишу, но звук
был между выдохом и стоном,
и дальше: «Как тебя зовут?
Зачем ты здесь? Всё бестолково:
разлад, развал. Полно вещей.
Мне кажется, из всех щелей
следят. Умру – мне будет вдоволь
растений, почвы. Дом мой пуст.
Всё в тишине: деревья, дом мой,
как в зеркале. Как ровен пульс!
Как снег спокоен! Как подробна
беседа!» – Я уже привык
в потёмках различать предметы,
всё то, что было незаметным,
теперь представилось: ковры,
в рулон накатанные, ваза,
нож для бумаг, будильник, дверь,
всё тот же сад тянулся вверх.
«Я виноват, но как-то сразу
мне…» – «Милый, всё ещё темно?
Там, на заливе, снег и ветер.
Мой дом не пуст, когда со мной
ты; слышишь, этот дом последний
недолог будет. Там – залив,
там – лес: опасное соседство.
Останься здесь из нелюбви
к другим местам. Из прочих бедствий
мы выбрали…» Был ровен свет,
просторна ночь и так подробна,
что сад теней, всплывая вверх,
казался бытием загробным,
ещё был шкаф, трюмо и стол.
«Смотри, как мы лежим под снегом,
и я покорна. Снег тяжёл.
Итак, мы выбрали ночлегом
забытый ненадолго дом.
Лежим в снегу. Тепло, блаженно.
Вот сад юродивый на стенах.
Пред нами поле и холмы.
Всё пусто. Для глухонемых
открыта истина; повсюду
безгласность, словно в зеркалах,
должно быть, на таких холмах
душа равна пространству. Буду
покорна. Повернись ко мне.
У твоего плеча, как в лодке.
И плотный снег, и сад бесплотный,
смотри, как освещает снег!
Смотри, в лесничестве итог
всей нашей жизни: холм и поле,
ты думал, что ещё темно,
ты всё откладывал на после,
теперь нас укрывает флаг
равнин, и я с тобой покорна,
но ты любовник, ты не ворон,
не уходи, останься, ляг
ближе…» – Я смотрел во тьму,
где сад, распластанный по стенам,
метался. – «Ладно, я оденусь,
уйдём отсюда. [Я
приму]
тебя, и сразу же уйдём.
Там, на заливе, снег и ветер.
Смотри, как он вершины вертит,
ещё смотри – забытый дом,
похожий на пейзаж души,
вглядись в него: ты как-то жил
до этой ночи». – Я поднялся,
зажёг свечу. – «Вот я. Прости».
«Я знала это. Ты был тих,
ты не похож. Вон там твой галстук.
Кинь мои вещи. Славный дом.
И ты не оборотень. Свечи
задуй. Мы, может быть, придём.
Там на заливе снег и ветер.
И холодно. Но я встаю».
Итак, утоптанной тропой
идём всё дальше. Лес редеет.
Затем вопрос: «Тебе тепло?»
Впотьмах юродствуют деревья.
Всё ниже дряхлые кусты,
на снег поставленные сосны
недвижны, близится пустырь.
Так вот что: сборища несносны
и даже так, вдвоём нельзя
подняться на высоты Бога,
когда по лесу сзади, сбоку
ночные лыжники скользят,
и, возникая (полночь, бор),
лицо вдруг к дому обращают,
полночный снег их освещает.
И за спиной угрюм, но добр,
луной и снегом освещённый,
чернеет дом. Полно вещей.
Вот просека узка, как щель.
Суки шевелятся со звоном.
Тропа окончилась. В снегу
купались лисы. Меж стволами
белело взморье. Мерный гул
от моря шёл. Чернели камни.
Был белый флаг равнин, пейзаж
души, уставшей быть гонимой,
и разговор: «Всё не одни мы,
и этот дом, как всё – не наш.
Он просто перенаселён,
как пустота. Прожить бы зиму.
Как в зеркалах, здесь воздух мнимый,
так, не дыша, взойдём (вот склон)
на этот холм. Он нас поднимет
над всем лесничеством. Пошли!»
Скользили лыжники, за ними
взрывался снег. Белел залив.
[Она вдруг крикнула: «Смотри!»
Я оглянулся. За спиною
был виден лес, один, два, три]

〈1962–1963?〉

275. Зеркала

*

По кругу зеркала, пустынный сад (длиннеющая тень из-за угла) и полудужье солнца за рекой, всё неподвижно, сонно, всё – покой. Не шевелятся листья (всё молчит), как будто время больше не стучит, как будто совершился Божий суд (и мир – фотографический этюд). Но вот метнулась тень из-за угла и полукругом встали зеркала. Осело солнце, перевесив ночь, и тут же представленье НАЧАЛОСЬ.

Зазывалы

〈1963–1964?〉

276. Vis-à-vis
Глава Кавголово

На вершине холма всё лесничество как на ладони.
Лес спускается вниз по камнями запруженным склонам.
На лесистых холмах вьются лисы, подобные дыму,
возле плоских озёр тебя, словно умершего душу, поднимут
молодые холмы, в молодую одетые зелень.
На вершине холма опускаешься вдруг на колени!
О пространство зеркал!
Я стою, отделённый, я вижу,
в лес впадает река,
о река!
Бор у озера выжжен.
У открытых озёр,
обращённых лицом своим к Богу,
я лежу, распростёрт,
я лежу, и шевелится сбоку
молодая трава, молодое ещё мелколесье,
и просветы его, как пролёты зауженных лестниц.
Всё пытаюсь я вспомнить лицо своё (вижу озёра), —
чтоб представить себя на вершине холмов этим мёртвым.
[Предо мною леса,
ледниковые глыбы Суоми,
я не помню лица
своего, но твоё мне знакомо.
Мнимый воздух зеркал
окружает тебя, ты кричишь мне:
я не слышу тебя, я зову тебя – рядом Всевышний!
Одинокий хозяин, родитель натуры, в сиротстве
пребывающий здесь и от века.
О ангельский отсвет
облаков, что спешат над глубокой лощиной лесничеств!
Ты встаёшь на колени, как я, – перед нами учитель!]
Не пройти в зеркала!
Но мы разом сбегаем по склонам,
мы спускаемся вниз по холмам молодым и зелёным!
Да, я помню тебя!
Ещё не наступившее утро,
сад теней на стене проступает, как тайнопись,
будто
я разжал его – сад расплескался по стенам до двери.
Всю бессонную ночь я петлял между плоских деревьев.
Но, к окну подойдя, отодвинув тяжёлую штору,
я увидел тебя,
да, тебя, как я вижу озёра!
Ты стоял за окном всю бессонную ночь, чтоб под утро
вдруг увидеть меня
vis-à-vis
перед комнатой утлой.
Ты стоял за окном, я увидел тебя в негативе.
О, ты не был мертвец, но смотрел, словно мёртвый противник!
Я отпрянул назад, за стволы отбежал я и вспомнил,
что не стоит бежать, что спасение – солнечный полдень.

〈1964?〉

277. Валаам
Повесть

1

пейзаж где времени нескор
на свеях Вытегры и Ладог
где шведов бледная ватага
в урусах каменных озёр
не задержала трепет стяга

2

ход лодок сдерживала брага
и бледный кружева узор
преследовал восторга взор
так зрела северная сага
в урусах каменных озёр

3

и взора бледного в упор
снести сил не было и шага
пока не прострочил мотор
широкий шов под узким флагом
в урусах каменных озёр

4

на листьях выступила влага
тумана высунув из нор
совы и мыши разговор
и кто-то сны узрев заплакал
в урусах каменных озёр

5

и в пень зарубленный топор
росой поблёскивал из мрака
и смелой птицей здешних гор
согбенный лось ступая мягко
дышал урусами озёр

6

и в чешуе плотвы русалка
стряхнула на берег убор
и убежав в прибрежный бор
пугала сон ночных рыбалок
в урусах каменных озёр

7

и затухающий костёр
я шевельнул высокой палкой
и после – руки распростёр,
и повернувшись тихо, встал так
чтоб видеть скопище озёр

〈1964〉

278. Суд

*

〈Картина первая〉

По стенам узкой комнаты, от двери: стол письменный, тахта, широкий шкаф, окно во двор и от него на шаг – стена другая, вся в тенях деревьев, два полотна, модерну дань – ташизм, в полметра стол, два стула, стеллажи, почти пустые, вот и всё, пожалуй. В окне пейзаж: деревья, двор, июнь, и снова комната: довольно-таки юн, её владелец спит, во сне прижал он к своей груди какой-то старый том, лежит, укрывшись сношенным пальто. В запущенных углах скребутся мыши, но вот проснулся юноша и слышит, как из окна, как будто бы из ямы, бренчит рояль – разучивают гаммы, и там же за окном, но чуть повыше – шум дерева, и шире – шум лесничеств.