Czytaj książkę: «Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?»

Czcionka:

ISBN 978-5-0060-8556-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

пролог. экстраполяция

Он хоронил себя в подснежном одеяле этой постели, в углах этой комнаты, заставленной мольбертами, горными верхушками красок, по струйкам вытекших мимо жерл, заваленной папоротниковыми шапками одежды. Он так или иначе хоронил себя в каждом месте, в котором обитала Уэйн, стараясь врастать в вещи с такой силой, чтобы собственные отпечатки осели поверх простыней и занавесок в расщелинах времени подо льдом, по которому они ходили, до панического ужаса боясь провалиться.

Все следы чужого присутствия невесомо и иногда слишком сильно напоминали о чём-то тревожном, по-подростковому восторженном, что успело начаться и странно оборвалось, как трос страховки, не получив физического завершения, застыв комочками сахара-картона на языке; какая-то иная по вкусу жизнь за пределами прошлых крепких, раскисших после ливня сигарет на двоих, купленных на последние карманные деньги. В его каморке в общежитии за счёт щепетильного до мелочей третьекурсника всегда тянуло запахом порошка и химией из масс-маркета, стены сверкали в отделке, осыпаясь тростниковой морскою солью. Здесь всё было по-другому. Вступая на эту территорию, Миша чувствовал себя сгустком хаоса. Лакированные чёрной краской квадраты полок, по чьим спинкам ползли вверх коллекционные стаканы «Кока-Колы» и виниловые пластинки в конвертах, холодная прозрачность усечённых железками стеклопакетов, географические и астрономические карты, плакаты старых панк-роковских групп под толщею миндально-белой шерсти Сильвии, портреты Луи Армстронга, которые они вешали вместе, беспорядочное ощущение ускользающего уюта, которое растворялось, стоило притупившейся реальности хлопнуть в ладони оконной рамы или обрасти стеблями лапищ-ветвей стучащейся в неё сирени со двора.

Закрыв глаза и вслушавшись в томное предощущение переплетения репетиционных битов и мелких споров в коридоре, можно было без разрешения на парамнезию представить, что он становился частью огромной семьи в четырёхвекторной северо-льдистой коробке, почти как крошечным куском пирога. Миша смотрел на распластанный свалившимися беретами порог неотрывно, почти не моргая.

Когда Уэйн вернётся сюда из больницы, как обычно, зависнет в пасти проёма под медью спиральной лампы, расстояние между ними составит один с четвертью половины метр по наклонной. Ровно три отрезка в шагах вдоль тоненькой замороженной корки, впитавшей мерцание фотовспышек: два строгих и отработанных, как под дулом слежки, третий – вихрь – усталое падение в недо-объятие. Он расплывётся в резервуаре касаний и дыхания, словно в баке сенсорной депривации, оглушённый биением сердца под прослойкой своей-чужой толстовки.

В первый раз оказавшись здесь, он ощутил исступление, пробравшее до самых волосков на руках и ногах. Космический вакуум. Разрывами сверхновых как от прожекторов полоскало полотна стен, зигзаг торшера над макушкой светился, точно Юпитер в тягучем медовом ореоле, увешанный сатурнианскими кольцами, беззвучно плескался в спящем режиме ноутбук на столе; с таким же шипением, должно быть, на них с неба-потолка летели огненные, цитрусовые, утяжелённые плутонием пустые войды. Он был близок к тому, чтобы захлебнуться созданным Уэйн микрокосмом, озерком графического наброска, каждая деталь-звёздочка в котором имела свои запах, звук и кляксы растворимого цвета. Кожа Уэйн, акварельно растопленная кондиционером, в нейтронном освещении походила на фарфор: часы тренировок, в металл которых она себя муровала, сделали её изгибы подобиями иголочного острия, Миша мог различить каждую новую рану и трещинку на белом пергаменте у локтей, над созвездиями венок, но он не знал точно, обратятся ли эти сколы шрамами, которыми, словно майская вишня, незаметно для других зарастал он сам. Каждый из рубцов больше, чем отсылкой к невозвратному, был паттерном заземления: больше напоминанием, чем воспоминанием.

Без напоминаний это всё превращалось в устланную алмазами дорогу в никуда.

Он видел её однажды, длительным рейсом прибыв в Москву, когда в шанс по-настоящему попрощаться с памятью и вырваться из состояния клинического поиска верилось примерно как в теорию Большого Отскока. Пересекая зал ожидания, уставился в уходящую к горизонту белоснежную разметку. Придаток голого неба не кончался. Кажется, это была трасса А-105, но сейчас, оборачиваясь назад, Миша уже не мог точно сказать, существовала ли она на самом деле, – или просто распухла в нездорово-отчаянном сознании, игрушечная, как всё остальное.

i. я – провал в твоей памяти

«дело не в том, куда ты идёшь, а в том, как ты это делаешь».
(мой личный штат айдахо, 1991)

Вся суть была в крупицах соли, забивающихся ему в глаза и под одежду, щипающих там острыми клычками влажную плоть до тех пор, пока не сводило от напряжения бабочку носоглотки и пока хлопьями шиммерными не закладывало стенки черепа, в тёмно-зелёном пятне неба над горизонтом – куполом, в гончих псах; в том, что он никогда не мог сам выскочить из кошмара.

Многие образы сгустками выбрасывались на него оттуда, как кровь из аорты, и пульсировали, расширяясь, сокращаясь: линейка асфальта обращалась в облипку извивающейся горою органики, звёзды наливались как сметана вязкой, наркозно-серебристой волною запахов, горьким полынным ветром, яблочным тинтом, жёсткими костями, вдоль аэродрома пульса под горлом крошечное сердце разгоняя так, что отзвуки, словно колокольный звон, биения снегом оседали где-то за поверхностью сновидения, – поначалу было сложно собрать из сумбура деталей целый пейзаж, не то, что его узнать. Страх. У себя в грудной клетке он находил липкие пальцы этого страха, а потом падал в оттаявшие пески побережья спиною, не оглядываясь, проводя проверку на доверие – поймают, нет?

«Ты как бомба замедленного действия. Ты терпишь, но однажды просто не выдержишь и взорвёшься, убив всех своими осколками», – а ему казалось, что всё время Вселенной зависло, и только одна огромная слепящая Звезда Смерти наблюдала за падением с небосвода.

Мир, который виделся соцветием телескопических огней, бликов фар, зеркальных стен танцкласса, карт на кнопках по уголкам, масла на холстах, плакатов с летающими тарелками под чёрно-молочной выделкой, клубничных «Лаки Страйк», вертелся и кружился в танце со влажной, червивою землёй. Мерещилось, будто в ветвях тонкокостные жидкие лапки птичек венками-перерезанностями ложились на хрупкость небесной кожи, и их уродливые клювы что-то тормошили в текучей почве, – он видел всё это через хлипкий объектив зрачка, чьё-то муторное серое небо, уходящее в землю. Видел, будто натянутые до предела струны, скомканные конечности, видел месиво запутавшихся ног: его ловили.

«Ты – это бомба замедленного действия, Миша! Если будешь держать всё в себе, то скоро взорвёшься! Слышишь? Взор-вёшь-ся!»

Бешеные собаки с булавками-зрачками, вылетевшими из орбит райков, неловко поддерживали ослабевшие тощие рёбра, а затем, ни звука не выводя, медленно опускали в изумрудную колышущуюся липкость. И пока с визжащими губами-мигалками его ничего не понимающее тело везли в воображаемую больницу, думал, почему нельзя было просто взять и исчезнуть навсегда прямо там, в гранях залива, параллелях и меридианах пространства кирпичей, пропасть из памяти остальных и над кристально-чистым морем бризом рассеяться, чтоб не было видно с самой высокой точки с моста над рекою Кник, с облачных пластиков небоскрёбов, – будто его – никогда – не было?..

«Взорвёшься! Самоликвидируешься и умрёшь, умрёшь!»

Трёхмерный узор блестящего глиттера-ада с кровожадными псами на пляже напоминал собственный разум как что-то, исхоженное по периметру, тысячи раз перешитое и перекроенное, заранее мёртвое и больное, не поддающееся диагностике, бесстыдно дефектное; это всё были инфернальные фрагменты-вырезки подсознания, которые проносились за секунду мерцанием перед и внутри глаз, подогревая кончики чёлки, но они были до боли живыми и жуткими, до сжатия сердца настоящими.

«Ты умрёшь, Миша! Умрёшь, и знаешь, что? Знаешь, что? Знаешь, что? Знаешь, что? Знаешь, что?»

– Миша?..

Он, отмерев, смог заставить себя поднять веки.

Во дворе, на залитой алозакатной мутью площадке тишина по сравнению с прибившими его лаем и рычанием висела настолько оглушающая, что от неё хотелось зарыться под слоями щебня и пластмассы и провалиться куда-нибудь в голодную сине-белую почву, прямо под брызги сакурными лепестками расплескавшегося пепла: сигарета недокуренной таяла между пальцев. От мысли о том, что ещё сантиметр – и оставила бы уродливый ожог-ящерицу на костяшке, у Миши холодок свежим цунами заштормовал в подреберье. Он всматривался в слепящую острым белеющим разрезом детскую горку; после кошмара чудилось, что вся она с качелями и острозубою песочницей, болтавшийся остриём иголки горизонт за нею последовали остальным гробницам Анкориджа и похолодели, готовясь к Судному дню, тьмою опрокинувшейся красили стены домов в геометрию льдисто-голубого, – он с трудом узнавал здесь всё.

– Ты что, заснул на улице? – Уэйн, нависая, перед стальным холодом столбов, глядела на него смесью удивления и любопытства, бледное отражение плясало на дне металлической гущи; змеисто исколотые (временными, наверное, от Евы) руки – крестом позади спины, мелкие звёздочки-искорки на скуловой кости. Она несколько раз моргнула, ожидая от Миши хотя бы чего-то, и стык ресниц подогнулся. Не дождалась. Протянула руку, несколько медля перед тем, как произнести: – Пойдём в дом, а то все уже расходятся. Тебя очень долго искали.

Миша туманно осмотрел её очерченную умирающими клетками-делениями солнца фигуру, венком прозрачным расцвётшие кругом головы в карамели и патоке облака-барашки, потом ладонь, расправленную ему навстречу, и выдавил улыбку, в сотый раз честно стараясь сделать её мило-приятной и честно проваливая миссию, сунул дрожащие уголки губ в глотку, – но за руку не схватился и поднялся сам. Уэйн тут же спрятала запястья в карманы. С отлитой киноварью горки за темечком её во все существующие и нет стороны по разметке били голубые глыбы замороженного воздуха. Миша оставил сигарету втоптанной в песочницу: будет чуть-чуть досадно, если дети отыщут её, как и десятки скелетных окурков до.

Успевшие разложиться гниловатые кустарники вверх по улице своими листами, наполовину поеденными насекомыми, золотились-мерещились в дынном свечении смертоносными колючками, к ним канатом пролегала дорожка из щербатых полосочек, будто вафель, и приходилось без конца моргать. Пока они сквозь густой мрак и синеватость уже остывшего от раздражённого непривычного пекла квартала молча шли до дома, через заросли елей, их ветвистые созвездия-грозди, он чувствовал, как его пронзительно сверлят взглядом, почти как сканируют сверху вниз: острая траектория кусала за подбородок, огибала выгиб кадыка, помеченный чокером из серебристых сердечек – замирала где-то в ключичной ямке под расстёгнутыми от градуса в артериях пуговицами на вороте.

Финиш летней сессии, разбавленный августовской ремиссией, лишил свежей крови всё его тело, нечто тяжёлое было в холодном июне с лазурно-небесными сугробами-ветрами, бирюзою блестели мониторы с оценками, строгой слоновою костью – разбитые костяшки рук, пальцы, побелевшие от антидепрессантов; из-за учёбы совсем не оставалось времени, сил и средств на психотерапию, зато сигареты, даже самые дешёвые из минимаркета за углом университета, отлично справлялись с тревогой, накатывающей на щитовидный хрящ с тою же энергией, с какой полуночные приливы бросались на скалистые рваные берега. Неудивительно, что пропагандирующие здоровый образ жизни члены стаи подобного не одобряли, хотя в этом усматривалось нечто лицемерное. От Уэйн, от ворота её ветровки, накинутой – Миша не был уверен, но рассмотрел, приглядевшись, колко блеснувшее в туманомгле лезвие бледной ключицы, – на одну майку пахло фиалковым сиропом.

Осень в Анкоридже с юношества напоминала мрачноватый сериал с Нетфликса или вечернюю дораму с tvN, по обрывкам зафиксированные на камеры-мыльницы, дрожавшие в руках выгоревших операторов, как самокрутки у него в пальцах; всегда по-подростковому воинственная, пахнущая шампунем с заснеженными лесными скалами и замораживающая: импульсивное сумасшествие зубных каучуковых ниточек в облаках заводили в глубокую память, в которой на одном из изломов сезона Миша душил себя верёвкою под этим венозным маревом, но теперь, почему-то, не осталось ни верёвки, ни марева, палеткой бликов замаравшего проходные дворики, ни его, а от липучих захлёбывающихся небес, в которых временами тонул по пояс, сейчас приходилось задирать подбородок. На окраинах веяло черешней, древесиной, планетами, в осиновых зарослях Нортвуда, в набросившемся на краевые семафоры сцеплении вычурных глазниц даунтауна, в придворье пеноблочного дома со жгуче-белыми стенками и одним на фильтрационный микрорайон дохлым-тухлым бассейном семьи Джеймс тянуло ромашками и гелевыми ручками – любимым сочетанием их компании и даже немного – их духами. Все дни рождения, как и окончания пересдач, полагалось отмечать здесь, это было – (Лилит в шутку называли их «кочевыми демонами», которым фактически негде собраться для дебошей) – общее негласное правило. Вторым правилом был отказ от любого пластика, потому что Ева агитировала за экологию; пришедших с полиэтиленовыми пакетами не пускали за порог. Ещё они всем клубом, также известным, как ⅞ стаи, агитировали за ответственное потребление, феминизм и профеминизм, иногда контрреволюцию, особенно те из них, кто ничего не смыслил в политике. Лилит любили повторять, что это потому, что если долго ходить по парикмахерской, то «в конце концов тебя подстригут».

Сегодня здесь отвратно и за километр несло матчей и полевыми травами, потому что Уэйн позвала ещё и его.

– Тебе снова снился кошмар? – неожиданно спросила она, разорвав дребезжащее молчание, когда они уже подходили к крыльцу, где в разводах заката и поглощённых созвездий тонули ступени, и апельсиновый отблеск зари, сверкнув, челюстями подбираясь к черте подошв, размазался у неё вдоль верхней губы. Миша не смог увидеть её взгляда в тот момент, потому что стоило ему обернуться, как Уэйн спряталась под свисающими на лоб дымчатыми клоками волос, в тени разросшегося перед входом вишнёвого дерева, только радужки остались колебаться, закругляясь, и затряслись провода у неё над макушкой; распознавать оттенки, которые она вкладывала в свои бесконечные вопросы, было чересчур энергозатратно. Они оба держались за свои мысли, как за спасательные круги.

И сколько раз он твердил Лилит, что пора срубить, срезать, сжечь эту дурацкую вишню или, по крайней мере, ампутировать ей половину палочек-пальцев.

– Мне всегда снятся только кошмары, – ловко умахнулся он от трудного ответа и дёрнул дверную ручку.

Внутренность дома свалилась с самого потолка нестабильным затишьем, подложным светом гостиной, которую они до неузнаваемости развовортили пару часов назад, – хотя из вязанки стен кухни кричало истошным азиатским хип-хопом, в тяжёлое сплетение слов и басов которого невозможно было вслушаться, теперь от гирляндно-бумажного безумия остались картонки из-под пиццы, шелест свисающей с люстры секонд-хендовской рубашки Лилит и баночки с мутью виски и колы, пролитые в некоторых местах до безобразных карбонатных пятен. Их же рассада по коридору в ряд – Уэйн мгновенно подхватила на руки горшок с чем-то давно вымершим. Отголоски разговора, словно попеременно меркнущий лай собаки в милевом отдалении, блестели на них откуда-то с заднего двора, и Миша направился на них сразу же, потирая воспалённые глаза в надежде на облегчение – наилучшим вариантом было бы их просто смыть со своего лица и уснуть заново, – но слова Уэйн точно шлагбаумом встали поперёк прохода:

– Тебе до сих пор снятся те дни, да? Мне показалось, ты дрожал во сне.

Всего на мгновение они пересеклись взглядами – и тут же оба затолкали их под косой, половинчатый сумрак. Миша уловил дёрганый жест груди, резную дугу: у Уэйн были тонковатые для объёмных одежд руки с йодовыми, тёмно-голубыми от освещения глубокими кратерами над локтями, – с мёртвым растением перегноем поперёк горшка, который увесисто – маятником – трясся меж слабых запястий, со словно крыльями-перьями светящимися за лопатками её силуэтами чужих курток, шарфов, джемперов, кофт.

– Прости, – быстро опомнилась она, явно спеша уйти от закольцованного разговора, и пошатнулась так, что стало видно в дыре окна зарево над улицей; оранжевое бензиновое пламя, до облаков туго набитое невидимой мишурою, – тебе нужно иди. Тебя и так все обыскались, как в прошлый раз. Я приберусь, всё равно никто этого не сделает. Глать, – натянуто-игриво прибавила она и потянулась к его волосам, чтобы погладить.

В её обычно звончатый размякший голос каплями, как кровинки из мелкой царапинки, просачивалась неясная, размытая усталость. Хотелось отшвырнуть что-нибудь вроде: «ты не обязана здесь прибираться в свой собственный день рождения, это ведь даже не твой дом, и ты сидела практически тише всех, так что пусть этим занимаются остальные», – но он побоялся, что Уэйн посмотрит на него погасшими самоцветиками заместо зрачков в безднах-пастях голодных рыб, как на него смотрели во сне, поэтому задавил связки и двинулся к стеклянным дверям, где его уже дожидалось в молитвенном трепетании журчание воды, стойкое и успокаивающее.

В конце концов, в том, чтобы делать то, что хотелось, Уэйн с ним были похожи, хотя его до жути пугала эта невероятная чужая способность постоянно оказываться в нужном месте в нужное время. Лилит шутили, что она играет у них в компании роль личной страховочной сетки или фиксирующего троса, Ева переиначивала слова на условность барьера безопасности, каждый раз смакуя на языке; Льюис отвечал, что скорее намордника, и они смеялись, перекидываясь газировками, а Миша мог в деталях с крошечными вмятинками от стальных граней вообразить себе мощь и тяжесть намордничьей маски. Иногда, стоя посреди танцевальной студии в промокшей оверсайз-футболке,

Уэйн была способна произнести фразы наподобие «ты хорошо постарался» или «ты всё равно молодец», смешав слоги с грязью и растерев по дощечкам пола, смотря на него сверху вниз – неподвижно-странно, хотя по-прежнему слабо вздёргивала закутки губ. Радужки с поглощённым тьмою карием её казались в такие моменты непроглядно чёрными.

Всё было сиреневым и спиртово-голубым.

Если бы стены умели говорить, дом Джеймсов, живший в беспокойно-золотистом плетении гирлянд, опоясывающих пряжу фальшивых ёлок и ушастую мебель из красного дерева, рассказал бы сотни страшилок про их странную дружбу, сардонические усталые переговоры за полночь во время тревожных сессий, конспекты по метеорологии, размякшие сигареты, вылетавшие из карманов, про маниакальное ожидание Рождества и такую же маниакальную перекраску волос с отросшими русыми корнями, скрещенные при обещаниях пальцы. «Что значит она не хочет отмечать свой день рождения? Она хочет остаться совсем одна в этот день?», – это всё были не они, это были лампочки их внутренностей, вынутые из грубых голосовых связок, мерцающие только для того, чтобы оставаться в живых, но, может, им действительно нужна была своя партия в этой затянувшейся игре в дружбу, потому что на каком-то морально-извращённом уровне она имела смысл.

Звуки, цвета и свет с заднего двора облепили его тело в мгновение за порогом: шелест воды в бассейне, её циркулярно расчерченная, жидкая неоновая корочка, которая по белкам била кувалдой, плющила и полоскала скелетные мышцы, измалёванная отголосками, меркнувшими в синеве розовыми бликами, семейной рассадою вечнозелёных монстер на плитке… всё это были признаки человеческого присутствия. Миша почувствовал лавину облегчения, заструившуюся из костного мозга. И воздух вечерний вдруг стал быстро стынуть, чуть подсушенный раскалённым бурлящим закатом, потому что двор смотрел аккурат на запад, ужалил за ноги.

Самих Лилит тут не было, но он едва не перед регелием столкнулся с Евой, которая, с любимыми её накладными эльфийскими ушами, судя по всему, как раз собиралась уходить и с нарастающей напряжённостью судорожно искала что-то по углам возле пристройки.

– О, – расплылась она в улыбке, заметив Мишу, тут же обмерев. – Ты куда пропал, блудный сын? – потом мотнула коротковолосой головою, и он машинально последовал кивку – направил взгляд туда, где возле водянистой кромки, опустив ноги в холод бассейна, сидела Люси. – А мы тебя заждались. Помянули наших собак из Майнкрафта, которые остались на жёстком диске. А Лилит даже полицию хотели вызвать. Не из-за собак. К сожалению. Шумиха из ничего, точнее из Миши, ка-ак обычно, да, Лю?

Люси подняла лицо, и глаза её, побродив по темени рыхлого пространства перекрёстков-крестов, натолкнувшись на потонувшую в кровавых отблесках фигуру Миши, стали похожи на треснувшие грецкие орехи с синеватою подсветкой из сердцевины снизу, – жест выдался быстрым, скомканным. Люси смазала его сильнее втыканием пуль-зрачков, льдистых и прозрачных, холодных от замерзи, и когда отвернулась, всё рассыпалось. У неё на коленях расположился обклеенный самоцветами из «Вселенной Стивена» и персонажами-блестяшками Sanrio ноутбук, и она моментально свернула все раскрытые на экране вкладки, как только Миша приблизился: окропило дурацкой заставкой. Как будто бы он был достаточно наивен, чтобы поверить, что Люси так упорно пялилась в лиминальное зелёное поле всё это время.

– Что ты делаешь? – он всё же постарался сымитировать подобие приветливой интонации, от которой Люси даже с расстояния очевидно пробрало мурашками – она сильнее облокотилась на белую плиту, всю в следах старых, ещё августовских ливней, повернула к нему вьющуюся от осени Анкориджа голову и сказала:

– Рассматриваю лиминальное зелёное поле, – и, вновь заставив втянуться в кабель взглядов, также очевидно вынудила себя натянуть улыбку. Посреди природного окоченения её местами маниакально высеченное краской каре палитры всех видов жвачки с манго забавно развевалось от порывов выкаченного кислорода и свежести, и Миша ощутил себя бледной тенью на фоне самого бледного квартала, до верхних ярусов которого закат ещё не успел достать.

– Ты читаешь…

– Я читаю твои мысли.

Несмешная сценка походила на игру «у кого первого сдадут нервы», из которой Миша не знал, как вылезти. Везде вокруг, над аквариумом панелей, гудела ночь, осень, тёмные стволы, и звёзды кастетами, и пыльный Млечный Путь. Он присел рядом, лица их оказались чудовищно близко друг к другу, так, что почти сталкивались носы, он мог разглядеть, как по коже, по излучине щеки у Люси скользил, словно по махровому полотну, этот кислотный неон, – но она, вздрогнув, вдруг отдалилась.

С этих образовавшихся сантиметров повеяло и заползло в грубовязаную ткань холодком. Механизм реакции сработал удушливо медленно, – а потом, как только дошло и Миша был наготове высыпать на неё тысячу вопросов, растянувшийся миг разрезал, продолжая проламывать эту трещину между ними, голос Евы:

– Она совсем не щадит себя, занимается своей зубрёжкой даже во время тусовки, – последовала ухмылка – негромко, сдавленно, чуть панически. – Никогда не видела, если честно, чтобы наша Дэвис-младшая так много занималась.

Затем она принялась шнуровать свои снежнобелые с коровьим принтом кеды, почему-то стянутые, как будто в этом бассейне она действительно плавала или, быть может, они сидели с Люси вот так, давая северной влаге обволакивать нервные окончания, вместе, Миша не стал заострять на этом внимание, его разум и без того походил на бессвязные фрагменты деталей и догадок, переполненный пустынной дорогой с белой разметкой до тягучести на горизонте, без конца и края, и вопросами, вопросами, вопросами, и затвердевающей прохладой. Махина дома с субальпийскою кучей сваленных под створкою книг и кассет позади Евы чернела, а она сидела перед нею на корточках с жестянкой энергетика в руке и пыталась свободными пальцами перевязать шнурки в узел, маленькая, словно эти монстеры на фоне, со спутанными волосами, свисавшими ассиметричною чёлкой по нижние ресницы, – из-за чего глаз было трагически не видно, почти как у Уэйн. Она светилась.

– Почему ты сейчас занимаешься? – спросил Миша, обратившись к Люси и заметив, что она уже отложила ноутбук и сейчас выглядела максимально сжато, нервно, неуместно настороженно, сведя вместе и без того пугающе узкие плечи. – Надо же и отдыхать, Лю. Тем более на вечеринках. Эй.

Он воображал себя строителем-желторотиком, изо всех сил старающимся заклеить бездонный разлом изолентой. У Люси под фата-морганой балок Сатурна в ушах глаза по-лисьи застенчиво превращались в полосочки разной длины, когда она хмурилась, как сейчас, это была общая черта Дэвисов, и Миша, остерегавшийся совершенств, находил этот факт удивительно обаятельным, ему нужен был любой милый изъян, переделывающий мучительный недоступный образ в человеческую версию щеночка с перебитыми лапами, у которого одно ушко пирамидкою смотрело вверх, а другое свисало на половине. Что он мог дать ей? Зрачки, подслепшие от ночных девятивальных слёз, усыпанные и уставленные таблетками полки, холодные руки, тугую пружину пустоты в рёбрах?

Поэтому он находил эту милую асимметрию и цеплялся за неё, как цеплялся за всё светлое, заснеженное до побелки, ласковое и простое, как за несуществующий курок на глоке.

– Да всё окей, – отозвалась та, будто бы потеплее, точно что-то в себе сломав, заря пригрелась на кончиках её ресниц киловаттами, искрила, и Мишу по-дурацки накрыло этим потеплением. Он приобнял Люси рукой и заулыбался, хотя Люси не ответила на объятие. – Ты всегда беспокоишься из-за мелочей, не забивай голову.

– Правда, тут не о чем волноваться, сейчас всё досдаст и расслабится, и всё, новая жизнь, – вновь заговорила Ева, уже направляясь к выходу, потряхивая пластиковыми ушами под косым светодиодом. – Главное – закрыть долги, а там уже можно и отчисляться. Флешку потом вернёшь, Дэвис. Ну, увидимся, ребята-а-а!

Махнув рукою, она скрылась в залежах чернильных стен, где-то на глубине Марианской впадины по ощущениям. Мир вокруг словно оцепенел после её прощания, неуверенно поставленный на паузу, и Миша ощутил, как выглядывающий из-за холодной кроны-игольницы уголок ноутбука вызывал визуальный круговорот пред его зрением.

Он хотел повернуться и что-нибудь сказать или спросить, или просто взглянуть на Люси, но Люси рядом уже не оказалось – она стояла позади, озабоченная перекладыванием каких-то вещей с места на места над перегородкой у древесины шезлонгов, чуть приоткрывая в движении обзор на татуировку мультяшного полярного медведя под локтем. Она была всё так же недосягаема. Затемнённые изнутри и обмёрзлые клети подобия многоэтажек за её головою походили на драгоценные тессеракты-хрусталики из кобальтового стеклянного бенитоита, внутри них уже гасла заведённая офисная жизнь штатов, не жужжали принтеры, не вились и не душили-душились галстуки, вентиляторы остались наматывать на лопасти синь и гулкость влажного воздуха.

Миша раскрыл рот, но не нашёл слов. Застыл, глядя на росчерки сумасшедших нервических движений. Замер между бассейном и горшками монстер, прижав коленки к груди, слушая шорох подёрнутой вечерним зефиром воды в котловане бассейна и шелест, с которым Люси что-то перелистывала.

Эта сырая бездна за краешком бортика, сплошь затопленная гуашью неушедшего лета далеко под основанием ног, не имеющая чёрствого плиточного покрытия, застряла где-то надо лбом его отражения, где за порталом черепичной каймы застывали сливовые массы облаков, синее, прохладное небо, которое с одной стороны обсыпало гематомами звёзд. Вдоль бассейна морозом по щиколоткам на кроссовки вздымалась рассада. Его постоянно приводило в восторг то, с каким неукротимым трепетом Лилит сажали растения, поливали их, ждали с замиранием сердца. Он чувствовал необъяснимое родство с теми из цветков, которые, сумев прорасти, уничтожили бы вокруг себя всё живое.

Дышать в таком положении становилось нереально трудно, но он упирался до последнего, пока не нашёл в себе сил подняться и сесть на соседний шезлонг, демонстративно наставив на Люси свои зрачки – оранжевые в подсветке убегающего далеко за параллель зенита дня, в надежде, что та не выдержит напора и обернётся: сдастся.

Но она была сильнее – и не сдавалась.

Забрасывала толстенные тетрадки, футляр для очков, расчёску, гигиеничку, наушники в чехле с хэллоу китти, подаренном, кажется, кем-то из первокурсников, зарядку для них в гортань рюкзака, пластиком стуча о хобот молнии, сняла увядшие листья вишни с древесной кромки, осветила из-под трещин целые камушки люминесцентом, отцепила обруч и заколки, ероша над бровями застывшие алмазными сосульками пряди, и Миша увидел, что ломкие волосы её, отливающие чем-то киноварным, скорее плазмовым, кротко обкорнаны до прямого ряда. Новая стрижка, – мгновенно пришло ему в голову о перемене, осознание которой нагнало удручающую виноватость; и, удерживая непрошенную обиду в глазах и уже нетерпение от чужого спокойствия и ощущая, как жарко, душно, как гулко в этом глотающем звуки саду, на безмолвной набережной бассейна, он всё же постарался казаться безмятежным и, выпрямляясь, уточнил:

– Отчисляться?

– Мы говорили об этом, – быстро и хлёстко, пощёчиной, ответила Люси – так, будто всё это время репетировала и проматывала эти звуки у себя в голове, и взгляд её, поросший лианами боковых кустарников, загнанный колкими каменными остриями, был или казался беспристрастным, несмотря на неприязнь в голосе, и Миша почувствовал, каким морозом обдало его кожу от когтями содранного чужеродного тона. – Я. Я тебе говорила.

– Да, – справедливо согласился он, ощущая внутри какое-то фантастическое давление, – говорила. Но ты говорила это каждый день, и это были шутки, и это было три месяца назад. А теперь… И вообще… ты знаешь, что если часто повторять какие-то слова, они со времени теряют смысл? И ты шутила, это были шутки. Мы все так шутили. А теперь ты серьёзно собираешься уходить… Отчисляться. В начале года. И Ева в курсе, а я понятия не имел, и… – Ну хватит, Майкл.

Люси вдруг взглянула на него; решилась. Не успев запрятать на достаточно безопасное, чтоб не обжечься, расстояние глаза, Миша чувствовал, как увязли под корнем языка остаточные претензии и закоченели до подушечек пальцы под напором этого взгляда – холоднее прежних, всех вместе взятых, в пару сотен раз, с узловатым слоем закостенелой тоски поверх ресниц. Люси действовала на него, как снежная буря. Каждое слово, вылетавшее у неё изо рта, сотрясало воздух и замёрзшими градинками приземлялось в поры на лице. Майкл. Она ведь почти никогда не звала его Майклом, и никто старался так его не звать, остерегаясь волчьи-заточенных клыков под губами: так по-чужому и так… дико.