Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

Эта небольшая, но насыщенная информацией книга представляет собой сборник самостоятельных статей. Объединяет их — весьма условно — то, что в большей степени, нежели Японии, они посвящены российскому японоведению: его истокам и предыстории. То есть, читатель, прицельно интересующийся японской литературой или японской культурой вообще, навряд ли почерпнёт отсюда что-то особо ценное для себя. Становление отечественного японоведения — тема не то что узкая, а даже узкоспецифичная, но очевидно представляющая особый интерес для автора, Людмилы Ермаковой, которая пишет о ней с огромным энтузиазмом (что и неудивительно, ведь речь идёт об учителях её учителей и их учителях). А вот неспециалисту въезжать во всё это тяжеловато.

Книга состоит из двух разделов — «Найдено в России» и «Найдено в Японии». Те самые заглавные «вести о Япан-острове» относятся к первой. Для меня стало удивительным то, что первые источники на русском языке, в которых упоминается или даже описывается Япония и её жители, относятся к XVII веку — это неожиданно рано. В книге представлены их фрагменты, иногда достаточно обширные, иногда буквально одна строка. И да, в большинстве случаев это источники переводные, посвященные не конкретно Японии, а описанию Азии в общем или в целом землеописанию, и ужасающе — на современный взгляд — неточные.

Чего стоит хотя бы «Космография» 1670 года: «Азбука у них никакого нет. Токмо некие вымышленные точки пишут и тому научены». А ведь в XVII веке жил и слагал песни Мацуо Басё , не говоря уж о том, что к тому времени многие классические произведения японской литературы, ныне всемирно известные, были не только уже несколько веков как написаны, но и вдоль и поперёк изучены японскими филологами (исследование словесности как отдельная ветвь знания также сформировалось в Японии удивительно —или неудивительно, если учесть, как рано и пышно расцвела там светская литература — рано).

Зато к чему мы пришли теперь. Цитируя Людмилу Ермакову:

Сейчас японская литература настолько популярна в России, что она, так или иначе, способна оказать влияние на многие литературные процессы и культурные события в стране. Почти у каждого российского читателя теперь есть свой любимый японский автор и свои воззрения на природу японской словесности и ее достоинства.

Стоит ещё заметить, что книга вышла в 2005-году, времени, прошедшего с тех пор, вполне достаточно для перемен в японоведении и в воззрениях отдельного исследователя и более чем достаточно — для изменений на книжном рынке. Сейчас у нас представлено намного больше японских писателей, чем 17 лет назад — и это прекрасно. Также мы узнали, что не все японские писатели пишут шедевры — и это нормально.

В первой главе книги впервые встречается тезис, упоминающийся и в последующих. Тезис этот широк, для меня нов и вкратце выглядит так: в определённых — и нередких — случаях перевод может занимать в литературе место оригинала. Автор относит его в первую очередь к литературе о Японии и японской литературе, которая в большинстве случаев бытует на русском в единственном переводе. Перевод, таким образом, становится узнаваемым источником цитат и отсылок, замещает японский собой оригинал и занимает собственное место в русской литературе. Яркий тому пример — Записки у изголовья Сэй Сёнагон в переводе Веры Марковой, имеющие самостоятельную художественную ценность и безошибочно узнаваемые почитателями японской классической литературы не только в виде прямых цитат, но и в форме подражаний. Разумеется, это положение японской литературой не ограничивается.

Собственно, две главы-статьи первого раздела посвящены бытованию японской литературы на русском языке, в частности, истории её переводов и меняющимся с течением времени отношению к ней. Это сейчас мы избалованы переводами, сделанными японоведами, а первые переводы японской литературы, в частности, поэзии, выполнялись с переводов на европейские языки, и стремление к поэтичности замещало точность, потому что при таких условиях никакой точности быть не могло. Да и само отношение к японской литературе с тех пор разительно переменилось. Вот, например, мнение Н. И Познякова, одного из исследователей рубежа XIX-XX вв.: «японская поэзия, никогда не отличавшаяся глубиной идеи, не звучащая красивыми мелодиями благодаря своему силлабическому стиху и механической, искусственной версификации... возродится непременно, — и все же это будет тогда поэзия не японская, а только на японском языке поэзия передовых народов Европы и Америки».

И — не лишённый ехидства комментарий Людмилы Ермаковой:

Вот классический пример, когда предсказание сбывается наоборот — если бы Позняков мог увидеть бесчисленные сайты с подражаниями японской поэзии хайку в нынешнем Интернете на всех языках «передовых народов Европы и Америки».

Лично для меня во всём, что касается классической японской поэзии, совершенным и непогрешимым источником является вышедшая в 2020-м году книга Марии Владимировны Торопыгиной Бухта песен , в которой досконально разобраны и доступно изложены, кажется, все аспекты этого сложного и вместе с тем эфемерного предмета. По прочтении я сделала для себя вывод о принципиальной непереводимости японской поэзии. Лучшее, что нам может дать перевод, — впечатление, производимое оригиналом, причём это будет впечатление, которое оригинал произвёл на переводчика (и это всё ещё лучше, чем ничего).

Людмила Ермакова, напротив, непереводимость японской поэзии полагает мифом и скептически относится к тому чуть ли не мистическому ореолу, который окружается её в русскоязычной культуре, и вот со вторым, мне кажется, невозможно не согласиться. Но вот так японской, в отличие от, например, китайской или арабской, поэзии, «повезло», а причины возникновения этого феномена, возможно, однажды тоже станут предметом чьего-либо исследования.

Для рядового читателя становление отечественного японоведения неразрывно связано с именем Николая Иосифовича Конрада, его просто невозможно не встретить, если уделять предмету хотя бы минимум внимания (а хотя бы минимум внимания ему не уделять невозможно, потому что, как я уже упоминала, практически все классические тексты переведены на русский языкспециалистами-японоведами, а не специалистами-переводчиками с японского языка; нам на самом деле здорово повезло). Людмила Ермакова рассказывает о тех, кто известен меньше: о Сергее Григорьевиче Елисееве и Оресте Викторовиче Плетнере.

В 1920-м году по причинам, не имеющим отношения к науке, С. Г. Елисеев вместе с семьёй нелегально покинул Советскую Россию, получил французское гражданство, жил и работал в США и Франции и стал, согласно отзывам зарубежных исследователей, «основателем западной японологии». Но до этого успел также заложить концептуальные основы российского японоведения, на которых оно стоит до сих пор.

Как представляется, из области общих, можно сказать философских, предпосылок наиболее явственно Елисеевым были обозначены следующие главные пункты: — понятие «всемирный» не тождественно понятию «западноевропейский»; — существует и всегда существовала некоторая «основа» японской души, которая «претворяет все чужеземное» и делает его своим; — основное начало японской словесности — лирика; — характерной чертой японской художественной эстетики является особое отношение художника к природе; — для понимания японской литературы требуется определенная подготовка, а также отказ от «привычных нам трафаретов».

Сейчас это представляется самоочевидным, но то сейчас.

Орест Викторович Плетнер приехал в Японию ещё до Октябрьской революции, служил переводчиком в посольстве царской России, после революции остался в Японии и посвятил себя академической и педагогической деятельности, до конца своих дней и по собственному выбору оставаясь лицом без гражданства. В 1968 году был награждён орденом Культуры VI cтепени. В книге приведены письма к нему от Н.И. Конрада, С.Г. Елисеева и Дзюнъитиро Танидзаки (ответные письма либо не сохранились, либо не обнаружены). Это дружеская переписка, представляющая мало интереса для постороннего человека и примечательная разве что своей ненатужной литературностью — в наше время такие письма могли бы писать друг другу герои романа, из повседневного быта эпистолярный навык исчез следом за каллиграфией. Но один отрывок из письма Дзюнъитиро Танидзаки стоит привести:

До сих пор я беспечно полагал, что, если на Западе узнают о моих книгах, это хорошо, и всегда охотно соглашался на перевод. Однако... я подумал: наверное, все-таки это должно происходить иначе: это там, на Западе, услышав о том, что у нас есть немало выдающихся произведений, есть прекрасная проза и драматургия, в конце концов по собственному почину должны бы взяться исследовать японский язык и японскую литературу, чтобы ознакомить свои страны с нашей литературой. [Ныне же] все это происходит благодаря усилиям моих соотечественников, образовавших нечто вроде ассоциации, которая ставит своей целью пропагандировать за границей японскую культуру. Но для нас, авторов этих книг, во всяком случае для меня, это, как ни странно, обременительная услуга. Мне кажется ошибочным представление, что можно пропагандировать культуру, превратив ее в предмет торговли и доставляя ее как товар в местные отделения стран-потребителей. Если культура самобытна, она сама по себе способна вызвать интерес в других странах, и нам не нужно будет никуда ехать самим, предлагать, навязывать ее — покупатели явятся сами без специального приглашения, потому что им понадобится наше искусство.

Примечательно, что в настоящее время культура — не только японская, но и японская в частности — как раз-таки является предметом импорта и экспорта, купли и продажи. Информационное пространство, несмотря на свою бескрайность, забито под завязку, и никто не явится за культурой без соответствующей рекламы, потому что невозможно явиться за тем, о существовании чего не подозреваешь.

Несколько особняком стоит главка «Сокрытые сюжеты средневековой истории». Она посвящена некоему артефакту, относящемуся к паломничеству четверых японских отроков в Ватикан, завершившемуся в итоге трагично: в те времена путь из Японии в Италию и обратно занимал несколько лет, и паломники, покинув Японию, в которой активно налаживали миссионерскую деятельность иезуиты, вернулись в Японии, где христианство оказалось под запретом. И хотя легко вообразить волнение и энтузиазм, сопровождавшие Людмилу Ермакову в её изысканиях, успех которых обусловили не только настойчивость исследовательницы, но и несколько удачных совпадений, всё же для стороннего человека эта пыльная музейная история выглядит скучноватой.