Czytaj książkę: «Тела. Сказ 1», strona 2
– Прекрасно, – хмыкает мужчина. – А ещё, радость?
– Работающие, потребляющие, живущие, платящие по налогам земным богам и проводящие службы во имя охраняющих их небесных богов.
И Хозяин Монастыря ловит острый взгляд, который до этого – утаённый – вызволялся лишь с приправленными ядом речами.
– Надо же! – восторгается. – И как я раньше не углядел этого огня?
Он склоняется и сжимает в кулаках кулаки.
– Радость моя, – на выдохе повторяет мужчина. – Не окажись моей погибелью.
Шёпот прижигает и без того – по ощущениям – пылающие щёки. Хозяин Монастыря в очередной раз ласково улыбается и продолжает мысль:
– Удивительная натура из семьи рвани…О, ну не смотри так, запрещаю.
На слова эти роняю взгляд обратно к кулакам. Пересчитываю удвоенные костяшки пальцев и пытаюсь вычитать синие, хаотично вбитые в кожу, чернила. Старое наречие.
– Ты посмела думать, что они способны увлечь меня чем-то ещё? – причитает мужчина. – Будь уверена, семья твоя в благополучии и без нужд. Благополучие не изыму, нужды не добавлю. Они подарили мне прекраснейшее из своих земель, а потому заслужили награду. Хочешь поведать свою историю, радость?
Но я молчу.
– Разумеется, – мусолит на губах. – Разумеется. А теперь скажи, кто выучил тебя грамоте? Пёрышко в пальчиках сидит как следует.
– Разве теперь она пригодится?
– Что я говорил про терпение?
– Приехавшая однажды в нашу деревенскую брешь тётка со своим сектантским движением.
– Какие слова, Луна! Так ты и её покорила?
– Что значит «и её»? – цепляюсь я, на что мужчина прикусывает губу и велит продолжать. – Я помогла ей устроить собрание и позвала на него знакомых, а в ответ попросила выучить письму. Дело не быстрое, но последующие дни практики дали свои плоды.
– Удивительно.
Поднимаю бровь. В который раз.
– Удивительно, потому что у, прости меня, деревенщин – от и до – вышло нечто сообразительное, с характером, тягой к знаниям и способностью к обучению. За что ты свалилась на голову тем людям? – парирует мужчина. – Ты вскормила себя сама…Вот, читай! – И он, сложив передо мной кулаки, кивает на костяшки.
– Не умею. Я не знаю старого наречия.
– Читай. Запоминай. Первые две буквы означают отрицание, затем идёт пробел, он как воздух, пустое пространство, чтобы выдержать паузу. Последующие буквы означают святость. Всё вместе – её отсутствие.
Он зачитывает, и я повторяю. Касаясь каждой из выбитых чернилами букв, выговариваю и проговариваю их. Мужчина заключает действительность моих возможностей и с похвалой велит впредь этим не заниматься. Заинтересованный взгляд сменяется тучностью. Он огибает меня и терпеливо, хищнически петляет за спиной. Начинаю перебрасывать ногу на ногу и обратно, взбивать подол глупого платья и поправлять спутанные от ветреной дороги волосы. Мелькания смущают и донимают. Пугают. Настораживают.
– Расслабься, – велит голос – почти над плечом. – Бояться тебе меня не следует. Не меня так точно, потому что дать я могу намного больше, чем взять взамен.
Волнение от слов не преуменьшается, а – наоборот – возрастает. Мужчина замирает подле и, припав боком к столу, берет за руки. Перебарываю дрожь и выдавливаю самое гордое выражение лица.
– И как я мог рассчитывать, что этот цветок, знающий в людях и себе толк, посмеет открыться первому встречному? Как просчитать смоченные в иронии обращения, как увидеть грань, делящую глупость (от твоего незнания и непонимания многих вещей) и заведомо подготовленную ложь (которая колит своей непосредственностью). О, ты не так проста, радость.
И он отпускает мои руки.
Ловлю себя на мысли, что здешний всеотец вправе требовать любых речей, пригрозив семьёй или расправой с ней, но то не происходит.
– Добро пожаловать в Монастырь, Луна. Отныне ты не покинешь его стены, отныне ты принадлежишь мне, – улыбается мужчина.
И направляет к Мамочке.
Мамочку зовут Ману. У неё угольные волосы многотысячной армии тонких кос, у неё кошачьи глаза и орлиный нос, у неё пышные бедра и тонкая талия, а ещё громкий и властный и в этот же момент ласковый и утешающий голос. Мамочка расправляет руки и прижимает меня к стоящей дыбом, благодаря чёрному корсету, груди. Женщина журчит о приятности встречи и приговаривает:
– Ни о чём не волнуйся, девочка. Всё спрашивай, всё рассказывай, во всём советуйся. Договорились? Бо!, да ты птичка – хрупкая-хрупкая, тоненькая.
И она в очередной раз прижимает к себе. Смуглая кожа пахнет молоком.
– Как твоё имя, птичка? Обожди-обожди! Совсем забыла сказать! Все твои секреты останутся меж нами, о, это я обещаю! Папочке – ни слова, ни-ни, совершенно. Меня зовут Ману, и я единственная, кому разрешено иметь секреты. Я кладезь тайн, ибо девочки обнажают их равно телам, а я прячу равно материнским рукам. Договорились? Бо! Что за птичка! Ты не свела с ума папочку? Как он тебе? Люблю этого беса! – ласковый он со всеми без исключения, каждая девочка равна его любимице.
Да приятного в том мало, ведь, думалось мне, женщины любят исключительность и явного соперничества (даже за внимание проклятого сутенера) не приемлют. Вслух того не произношу. Лишь растерянно пожимаю плечами и едва открываю рот.
– Бо! Птичка…! Ты хоть говорливая? Щебетать умеешь?
Ману показалась мне безрассудной, беззаботной и болтливой. И только одна из этих черт окажется истиной; естество её мне доведётся узнать несколько позже. Но Мамочка не притворялась, нет. То было отточенным навыком, мастерством, профессиональным поведением, как однажды проговорится Отец.
– Было дело девочка к нам пришла, – хмыкнула Ману. – После часового допроса оказалась немой. Знаешь, неловко так вышло. Да и мне пришлось возмещать упущенные разговоры и говорить вдвое больше…хотя для меня это не проблема, сама видишь. Так ты говоришь? Птичка? Стесняешься, боишься?
Женщина так быстро выпаливает одно слово за другим, выплёвывает один слог за следующим, что я, едва разобравшись в них, выдаю ответ на последнее:
– Нет!
Вместе с тем Ману повторяет: «Бо! Говорить умеешь?»
Одна неловкая беседа за другой…
Я разочарованно (от самой себя, не иначе!) качаю головой, а Ману, прищурившись, выдает:
– Издеваешься что ли?.. Ладно, забыли. Проходи. Садись! – и она усаживает меня на малиновый диван. – Бо, птичка! Ты не против этого прозвища? Такая ты тоненькая, приятная. А как тебе папочка? Понравился?
– Сказал, что высечет.
– Ох!
Женщина вздыхает и складывает руки на груди.
– Мне он такого не говорит. Обидно! – и Ману заливается смехом. – Думаю, заслуженно, птичка! И, думаю, острых на язык он предпочитает в постели, а не в разговоре. А?
Если я должна ответить и на это, предпочту вновь сойти за немую или глупую.
– Меня зовут Луна, – бросаю наотмашь и быстро улыбаюсь.
Ману хватает меня под руки и, стаскивая с дивана, рвётся показать будущий Дом. Кабинет оказывается по одной части Монастыря, спальная и рабочие – по другой. Мы проходим несколько длинных коридоров и оказываемся у жилых комнат. Ману показывает, где и как спят другие девочки – цепкие и любопытные взгляды провожают нас вдоль сиреневых стен. В каждой спальне по несколько кроватей, к каждой кровати прилагается тумба, а у каждой тумбы по светильнику. Следом женщина показывает Бани – от помещений веет жаром и наготой. Ещё дальше – комнаты, в которых девочки готовятся к приему важных гостей. Едва успеваю разглядеть одну из них: брюнетка подбирает сальные волосы в хвост и, накренившись к зеркалу, обводит угольным карандашом глаза. Последним – столовая. Мы спускаемся по узкой винтовой лестнице и замираем в переполненным столами и скамьями зале. Соседствующая дверь уводит на кухню, а мамочка предупреждает, что до встречи с первым покупателем в мои обязанности входит следующее:
– Ты должна помогать с готовкой и уборкой. Работа грязная, но сытная. И недолгая. До момента, пока не приступишь к делам монастырской кошки после стерилизации или не отправишься в качестве лота чьей-нибудь женой.
– Повтори? – дрогнувшим голосом уточняю я.
– Какой из пунктов папочка не объяснил? – Ману прищуривается. – Монастырские девы лишены способности зачать ребёнка, что очень удобно в первую очередь для самих монастырских дев. Операция после первого покупателя, не медлим. Время на восстановление в пару дней и за работу. Однако до стерилизации Отец может надумать устроить торги и выставить тебя на продажу. Перспектива: станешь женой кого-либо из пантеона. В этот момент кошка лишается статуса монастырской девы, договор владения переоформляется, хозяин меняется. Ну, чего молчишь? Чего смолкла и вытаращилась?
– Не понимаю.
– Бо! Соображай быстрей, птичка, всё ты поняла, но ещё не осознала. В договоре Папочкой прописано и тобой подписано.
– Он сказал: если хочу понять содержание договора, мне следует выучиться чтению.
– А ты хотела понять содержание договора?
Ману вскидывает плечами и закатывает глаза.
– Боги небесного пантеона, птичка! Тебя на личном транспорте доставляют подобно госпоже в обитель сладострастия, богатств и красоты, а ты фыркаешь и спрашиваешь условия пребывания. Они в любом случае лучше, чем в той дыре, откуда тебя привезли. Бо, птичка! Ну ты даёшь. Не зли папочку понапрасну, он не терпит говорливых.
Опускаю глаза.
– Мне показалось обратное.
– Ещё раз.
Ману хочет двигаться дальше, но резко замирает и упирается руками в боки стянутого корсета.
– Повтори, Луночка, немедленно.
Я выговариваю:
– Он не терпит говорливых, которых можно заставить смолчать, неподдающиеся же этому трюку привлекательны. Ему понравилось. Я ему понравилась.
– Птичка.
Женщина облизывает губы и громко цокает.
– Птичка, не думай, что ты другого полёта, ладно? Ты ровня иным монастырским девам, хотя бы по своему происхождению. Не забывай, что есть пантеон небесных богов (зримых) и земных (выдуманных), а иные – просто склоняющие в их честь головы.
– Кто ты? – спрашиваю я.
– Мамочка.
– Ты относишься к пантеону? Ты богиня? Или…
Ману быстро выплёвывает признание:
– Нет, птичка, я не богиня. Я рождена людьми и средь людей обитаю, я служу небесному пантеону и служу исправно, что советую делать тебе.
Женщина берёт меня под руку и ведёт по коридору. Я бросаю:
– Не слышала, чтобы из Монастыря продавали послушниц.
– Случается редко, – говорит Ману. – Необходимо согласие трёх сторон: покупающего (богам нравится коллекционировать), продающего (а вот Папочка жаден на своих девочек) и самой послушницы (здесь её голос учитывают). И, разумеется, послушница должна быть до стерилизации; жёны, не способные дать потомство, богам не нужны, поэтому продавать их либо сразу, либо никогда. А вообще не бери в голову.
Женщина быстро жмёт плечами.
– Почему?
– Сначала прибудет покупатель.
– Ты не ответила. Почему?
Ману опять замирает и, вглядываясь мне в лицо, бормочет едкости на чужом языке.
– А это что значит? – нетерпеливо отталкиваю я.
– Назвала тебя дотошной деревенщиной, что не умеет держать язык за зубами и ради правды цепляется в горло, – ругается Мамочка. – Бо, птичка! Я же сказала: не бери в голову. Или желаешь стать чьей-либо женой? Так скоро согласна покинуть Монастырь?
Видит скомканный взгляд, пущенный в пол, прихватывает за подбородок и велит отвечать:
– Что за мысли притаились, птичка? Делись немедленно, я помогу. Помогу: тяжёлый груз от дум распакуем по полочкам. Говори мне правду и сразу – так мы избежим недопонимания в будущем.
– Я могу отказаться от… операции? Меня страшит само слово.
– Всё страшит в первый раз, птичка, даже полёт. А вообще не можешь. Ты обязана, это прописано в договоре. А не желаешь перевязанной матки – умоляй папочку отдать тебя в жёны.
– В жёны я тоже не хочу.
– Бо! – восклицает Ману, пока мы поднимаемся к спальням, и причитает: – Не хочешь рожать, но и не рожать не хочешь. Что за похлёбка в головах у девственниц? Вирго, так вас называет Папочка. Зачем оно тебе, птичка? Не желаешь к мужу сейчас – потом не попадёшь, а, значит, позаботься, чтобы не плодоносить от каждого зерна. Монастырь – элитный дом, птичка. Если бы наши кошки несли потомство от каждого заблудшего кота…о, такие дома разбросаны по всему свету. По всему, но мы – отличительны. Папочка позаботился! И у Папочки много влиятельных друзей, которым требуются хорошие жёны.
Ману утаивает взгляд в проходящих мимо скромницах.
– Я оставлю тебя здесь, – добавляет женщина. – И ты сможешь познакомиться с сёстрами. Будь счастлива, птичка!
Моими соседками по комнате становятся три невинные (нет), сообразительные (возможно), очаровательные (да) девочки. Имена их Магдалена, Мириам и Муличка. Они прекрасны и различны: одна смеет хвастаться шапкой кудрей, другая сахарными губами, а третья – смеющимися и полными слёз глазами. Я отвечаю на девчачьи вопросы и отвечаю девчачьим возгласам.
К вечеру узнаём, что Хозяин Монастыря собирается продать меня на ужине, организованном в честь небесного пантеона и его земных представителей. Некто купит мою невинность, и после я смогу приступить к соответствующей работе Монастыря.
Мужчина
– Самое лучшее напоследок, – говорю я. – Эксклюзив не попадает в руки кого попало и как попало. Ты, Луна, вишенка на торте, а потому резать мы его будем медленно.
Кажется, девочка сравнение не понимает. Она с разрешения покидает кабинет – хороня на бледном лице растерянность и страх (сколько я их перевидал?!) – и до следующего дня не объявляется.
Я решаю сделать её лот заключительным: прошу Мамочку устроить особенное Шоу. Особенное – как если бы она продавала саму себя.
– Бо!, чем эта птичка так тебя подцепила? – с досадой – мнимой – восклицает женщина и примеряет цветастые боа.
– Своими отвратительно-умными глазами и своим отвратительно-очаровательным осознанием собственного достоинства. О, эта девочка знает себе цену.
– Девочки, которые знают себе цену, не продаются. И не только девочки.
– Правда? – с вызовом бросаю я и ловлю недовольный взгляд Мамочки. Вместе с тем ловлю скрученный вокруг шеи боа, который петлёй стягивается на горле. – Жаль, что мы не такие. У нас бы могло получиться, как думаешь?
Женщина в оскале смеётся. И посылает меня, и вырывается, и следом добавляет:
– Ты знаком с ней несколько часов, а со мной несколько десятков лет – не защищай её, обижая меня. Того не стоит.
Правда.
Я спешу извиниться, что делаю крайне редко и без искренности.
– А с чего это ты, – продолжает Мамочка, – решил, будто кому-то ещё понравится наличие мозгов у товара? Им же не разговаривать с ней, право…Ты делаешь большие ставки и – прости за мою резкость – делаешь их необоснованно. Она ещё не проявила себя, не показала, что может. Она лишь нагрубила и впитала твою симпатию.
– Уже что-то…
– Луна нарушит порядок здешних мест, помяни моё слово!
И я спешу убедить Мамочку в напрасности грузных дум. Всё будет хорошо. Луна – просто новая девочка. Луна – очередной товар. Луна – хороший лот, а тело её – прекрасная банкнота. Только-только отпечатанная, спешу заметить.
– Твоя садистская душонка, – спорит Мамочка, – требует садистских отношений, вот что я думаю.
– Не разбрасывайся подобными словами, – отвечаю я. – Отношения дальше рабочих никогда не заходят: ни одна из послушниц не способна тронуть меня, ты знаешь. Я продаю, не пользуюсь сам. Послушницы для меня одинаковы, едины: они прекрасны, но они прекрасны для приходящих в Монастырь, духовный же их наставник не нуждается в сложенных в молитву руках. Послушницы одинаковы, – заключаю я.
– Однако Луну на фоне других ты уже выделяешь. Этого я опасаюсь, – признаётся женщина.
– Потому что она выделяется на фоне других, как просто, – парирую со смехом. – Оставь своё волнение, Ману. Она – лишь монета, на которую следует ставить. А ты, Мамочка, устрой фееричное шоу, особенное, ещё невиданное. Больше костюмов, больше выпивки, больше музыки. Мы покажем новоприбывших девочек, предложим новых жён (они хотя бы есть?) и в заключении представим Луну. Много в век нынешний ты встречала зрелых и нетронутых? А действительно красивых? Боги, она красива!
– В любом случае продаётся, – настаивает женщина.
– А кто нет? Ты продаёшься. Я продаюсь. Каждый продаётся – разница лишь в цене. Ты не отдашься за купюру, я – за материальное, тебе будут платить влиянием, мне же – информацией. Не подкупаемых нет, ибо святые навсегда покинули наши земли. Боги – примеры и идеалы, и те повязли в собственных пороках, а потому подтрунивают над умами, неспособными то понять и принять. Люди молятся Богам, но Боги за людей не молятся.
– Они над ними смеются.
– И Богам приятно, когда людям больно, ведь через боль они познают природу вещей.
Ману подступает ко мне и, взяв за ворот рубахи, наспех признаётся в волнении.
– Не для того я растила своего мальчика. Мамочка есть мамочка.
– А Отец есть отец. Не забывайся.
Женщина растерянно пожимает плечами и отстраняется:
– Не погуби себя.
Я успеваю клюнуть в макушку убегающие дреды, после чего сажусь в соскучившееся кабинетное кресло, делаю свёрток высушенных трав и отдаюсь оплетающему дурману.
Девочка
Солнце прикасается к лицу, но прикасается ласково, осторожно. Не так, как это случалось дома, средь выжженных полей и погибающих древ. Это солнце заставляет поверить, что стихия может быть добра и щедра (вопреки зримому даже после молитв в адрес земли), потому что пригревающие руки обращают взгляд в сторону живописного сада.
Это неправда.
Ты никогда не видела сад, Луна.
Открываю глаза и наблюдаю трёх сестёр. Это не забытые в отчем доме сёстры, это сёстры приобретённые: уставшие, дремлющие, сопящие. Лучи рассветного солнца бьются о металлические жерди окна. Потому Мамочка называет послушниц птичками? Или именем этим она наградила лишь меня одну?
Магдалена, Мириам и Муличка отказываются просыпаться, ссылаясь на грядущую ночь без сна, посему я решаю прогуляться по Монастырю в одиночестве. До сего момента спутницами выступали упомянутые – дотошные и болтливые, журчащие «сюда нельзя», «это потом», «здесь неинтересно» и прочее. Умываюсь с вечера оставленной водой и пальцами разгребаю непослушные волосы. Монастырь неподвижен, спокоен, слеп. Я двигаюсь мимо спален и комнат для красоты, как вдруг замечаю красный, разделяющий коридор, балдахин. С любопытством двигаюсь к нему и, едва руки мои касаются ткани, на них приземляются чужие руки. Грубые, мужские. Вздрагиваю и желаю вырваться.
– Не спеши, Луна, всему своё время.
Руки принадлежат Хозяину Монастыря. Голос – ему же. Отрываю взгляд с балдахина – оказываюсь схвачена танцем мёда и рясы, следом – смотрю на представляемый шрам.
– Всё, Луна, случается в свой положенный час.
Завораживающий голос велит успокоиться, поддаться плавким, вылепливающим фигуры послушниц, рукам. Замираю и слушаю. И смотрю на собственные запястья, крестом схваченные единой ладонью. Хозяин Монастыря наблюдает ту же картину, смеётся и говорит:
– Какие у тебя тонкие запястья. Удобные, не находишь? Можно сделать так.
И, сжимая лапу, поднимает их у себя над головой, одаривая теплом очередной улыбки. Посторонний запах – сладкий и горький воедино – отлипает от одежд и прилипает к коже.
В ту же секунду красные ткани разрезает женский стан, а потому мы отстраняемся друг от друга. Нагая блестит масляным телом и скромным махом головы здоровается с Отцом. Нескромный мах бёдер намеренно прижигает хозяйское бедро. Мужчина не отвечает и ни единая судорога не проскальзывает на его холодном лице.
– Вот так, – жжёт Хозяин Монастыря и щёлкает меня по подбородку, дабы я закрыла рот. – Понравилась?
– Думаю, мужчины по ней с ума сходят.
– Не только мужчины, – восклицает девушка и пропадает в одной из комнат для красоты.
Я вновь смотрю на красные ткани за нами.
– Что там
Хозяин Монастыря игриво поднимает бровь и объясняет:
– Там, Луна, девочки обслуживают важных господ. Там важных господ будешь обслуживать ты. Не торопись, всему своё время: ты понесёшь Богам добрую службу.
И я представляю – нет, лишь пытаюсь – себя: разрезающую красные ткани. Раз за разом. День за днём. И разы, и дни друг с другом слипнутся, стянутся, скрутятся, потеряют значимость: я не буду помнить, сколько и когда там бывала – лишь факт возвращения. Привычный и бесчувственный. И он страшит меня. И страшат в особенности красные ткани.
– Это всё не я… – в шёпоте сползает с губ, а осознание колит в виски. – Всё это не взаправду.
– Что ты мямлишь? – сердится Хозяин Монастыря.
– Это не я.
– О чём ты, Луна?
– Я не хочу!
Оборачиваюсь к нему и повторяю:
– Не хочу. Всё это не хочу! Я передумала.
Плечи сжимаются острыми пальцами: встряхивают, будто бы веля угомониться и прийти в себя.
– Я жалею…
– Закрой рот, – перебивает само спокойствие.
– …о принятом решении.
Имело ли то смысл?
– Меня здесь быть не должно, поверь, – настаивает страх. – Я здесь лишняя, чужая, таковой и останусь. Я не послушница. Отпусти меня.
– Луна, я велел молчать.
– Отпусти!
– Молчи.
Хозяин Монастыря неприемлемо спокоен и малодушен. Его угнетающий взгляд демонстрирует, что сам он не впервой сталкивается с девичьими слезами передумавших послушниц.
– Отпусти, пока я не привнесла в твою жизнь бесконечные беды, – говорю я. О, глупые угрозы! Но помутнённый рассудок иного не приемлет.
– Сколько было велено молчать и сколько ослушания последовало? Тебя, Луна, плохо воспитывали и уважать богов не научили, верно? С кем мне об этом потолковать?
Я предупреждаю:
– С меня ты ничего не поимеешь, а вот я – твой мозг – более чем смогу. Не вынуждай.
– Заманчиво. Вот только ещё слово, Луна, и наказание.
И я отчаянно толкаю Хозяина Монастыря в грудь. Как и велено, без единого слова. И смотрю на него бесконечно жалобно, однако мужчина не сердится, нет. Глаза его пылают от восторга. Он улыбается. Он возбуждённо скалится и кусает губу, хочет, чтобы я повторила, а потому склоняется к лицу с готовой вырваться ядовитой фразой. Происходящее ловит взглядом выплывшая из комнаты красоты послушница, и, дабы не терять лица, Хозяин Монастыря швыряет:
– В кабинет, Луна. Быстро.
Он произносит это с такой намеренно безобидной и в тот же миг пристреливающей интонацией (и, право, безупречным, нетронутым эмоциями лицом), что я готова признаться во всех грехах и принять чужие. Эта интонация нагнетает ужас и навязывает вину, эта интонация принуждает. И, кажется, девочка узнает её – жмурится и прячется за красным занавесом.
– Ты услышала меня?
Я отворачиваюсь и бегу по коридору. Теряюсь за дверью, как вдруг лисий силуэт нагоняет, разворачивает за талию и пришибает к стене. Пальцы гневно сжимаются на горле, оскал нависает подле лица и тяжело дышит. Я впервой наблюдаю немую войну: войну с самим собой. Хозяин Монастыря препирается с моими нисколько не раскаивающимися глазами – потому что я скорее пьяна от касаний, нежели напугана – и, нервно глотая, отпускает шею. С носков приземляюсь на всю ступню и – глупая! – руками касаюсь скачущей от учащённого дыхания груди. Не своей. Мужчина роняет взгляд на тешащие его касания и резво отстраняется.
– Никогда больше, – зудит голос.
В следующие часы внимаю содержательным речам в отцовском кабинете. Хозяин Монастыря утверждает, что прощает меня на первый раз (это не первый), но впредь (тоже враньё) оценивать и обращаться будет как с другими (о, ложь на лжи и ложью погоняет; он сам себя слышит?).
– Поняла? – подводит мужчина и влетает кулаками в рабочий стол.
Я влетаю затылком в подушку и соглашаюсь скромным кивком.
– Словами, Луна, – добавляет он.
– Поняла.
– …прекрасно.
– Но не приняла.
– Повтори?
– Это правда. – Пожимаю плечами. – Я чувствую к себе другое отношение, а потому не играть на нём не смогу. Мне хочется быть для тебя особенной. Продолжать таковой быть.
– Переоцениваешь себя, – играется мужчина (в ошарашенных и довольных глазах я читаю очередное лукавство).
– А ты недооцениваешь меня.
– Разве?
И он решает закурить. Выуживает очередную острую иглу, поджигает её и сцепляет в зубах. Дым выбирается через танцующие от прохлады шторы и перебивается сигналом конвоя.
– Добро пожаловать, – устало выдыхает мужчина.
– Там…новенькие? – аккуратно спрашиваю я.
– Новее не бывает. Сколько чудесных и порядочных родителей взрастили чудесных и порядочных плодов на землях своих земных богов…Однако жертву они приносят небесным, а сам жертвенник находится меж двух пантеонов. Воистину.
– Ты не рад.
– А чему радоваться?
И он протягивает сигарету. Отмахиваюсь, но под тяжбой сурового взгляда сжимаю её меж пальцев. Затягиваюсь и осторожно выдыхаю: кольцо дыма обволакивает одну из лампочек на потолке.
– Хоть что-то умеешь.
Укол не из обидных, а потому ответа не заслуживает.
Или заслуживает?
– Надо же было чем-то заниматься до встречи с тобой, – говорю я. – Перед физической деградацией я внимала моральному разложению.
– А куда ты впихнула этап развития? – подхватывает мужчина.
– Это самый короткий этап.
– От зачатия до рождения?
– Очень смешно.
– Очень.
Мы смотрим в окно: из конвоя выводят двух девочек. Худые тельца жмутся друг к другу и оглядывают окружение, цепляются за уродливую, требующую ремонта, вывеску, смотрят на покрытые решётками окна – понимают, зубастый дом поглотит их. Одна из будущих послушниц оборачивается на сальную шутку водителя конвоя, отвечает ему колким взглядом и вдогонку получает прижигающий удар по бедру. Водитель конвоя обтирает ладони о пыльные штаны и прячет руки в карманы.
– Разве это дозволено? – спрашиваю я.
– Прибывшие не равно послушницы, – отвечает Хозяин Монастыря. – Они ещё не заключили договор, а, значит, не являются неприкосновенностью Отца.
– Этот водитель хорошо знает здешние правила.
– Ты только приехала, а уже чувствуешь их, – смеётся мужчина. – Для чего обратила внимание на безобидный жест? Хочешь вступиться за незнакомок, которые, увидев бы тебя в грязи, не предложили платка?
– Меня никто не трогал. И не думал.
– Ещё бы.
– Что это значит?
– Я велел, – серьёзно отвечает Хозяин Монастыря.
– Сопровождающих было двое. Два водителя. Один из них сказал «девочка Босса».
– Значит, моя девочка. Особый груз, Луна.
– А это что значит?
– Как думаешь, – мужчина кивает на бредущих к Монастырю, – они отличаются чем-либо от уже пребывающих здесь? Ну, кроме того, что спят на соломе, жрут похлебку через день и плату за то не получают.
