Czytaj książkę: «Сердца. Сказ 3», strona 8

Бог

Молва прогуливается по бескрайним и полумёртвым землям их мира. В молве этой говорится, что Монастырь объявляет о наборе прекрасных юношей. Никогда ещё слово «прекрасные» не удручало жителей знатных домов и близ расположенных деревень. Бог Удовольствий всегда принимал на работу юношей обыкновенных: следить за порядком в регионах, управлять конвоем, сопровождать прибывающих дев. Однако прекрасных юношей он ещё не вызывал. И то, чувствуется, идея Луны.

Что правило действиями этой женщины? Попытка расплаты или бездушная выгода? Она скалилась или открывала новые пути? Чем руководствовалась юная богиня в своих громких речах и действиях? Какой подтекст хранила?

С последней нашей встречи проходит немало времени.

Боги небесного пантеона получают приглашения на представления мальчиков. Никто это мероприятие (после ухода Мамочки) не называет Шоу, а потому гости, преспокойно развалившиеся в вычищенных креслах и потягивающие безумные запасы алкоголя, внимают выходящим на сцену юнцам. Тела их – худосочные, бедные – украшены бижутерией и обвешены тканями.

Я слышал, юная богиня призывала Бога удовольствий к возведению ещё одного крыла в Монастыре. Держать послушников и послушниц вместе она не позволит: им следует беречь свои силы, мысли и желания бесед для гостей и важных господ. Я слышал, юная богиня обговаривала грядущие изменения: она разделит мужские и женские спальни и расположит их в отдельных крыльях здания, а комнаты удовольствий – близ кабинета, дабы случаем возникающие ситуации решались без промедлений.

После представления у Хозяев Монастыря запланированы встречи. Я поднимаюсь в кабинет.

– Смерть зачастила к нам, – без такта нашёптывает Бог Удовольствий, однако руку пожимает.

Женщина, отбрасывающая тень на книжные полки, отбрасывает щекотливый взгляд на пришедшего. Я вижу, как моё отсутствующее имя редеет на её губах, как она беззвучно протягивает его, здоровается.

Занимаем время беседой – в кабинет жалует следующий гость. Богиня Плодородия – сухая, сморщенная – ступает и взирает (обыкновенно – тоскливо, сейчас же – опасливо) тугим взглядом на примостившуюся подле меня женщину. Присутствие Смерти не смущает прибывшую, однако прибывшая месяцами ранее и дни напролёт присутствующая с Богом Удовольствий (при наличии супруга и поместья) набрасывает тени сомнений.

Хозяин Монастыря восклицает о позабытой встрече и, легко ударяя себя, приглашает за стол. Угощения и бумаги для подписей сами прыгают под руки Богини Плодородия.

Луна остро – и быстро – глядит на них и тут же отворачивается; ей неведома причина, по которой Хозяин Монастыря согласился принять и угостить сладчайшим мёдом Богиню Плодородия. Жадный взгляд терзает виднеющуюся за окном зелень. Очевидно, новая Богиня желает вести дела со старым Богом (или былым…?), но в присутствии чужого лица с обидой отмалчивается.

Плодородие награждает Монастырь новыми лицами: она продаёт слуг из числа прислуживающих ей юношей. Лицо Хозяина Монастыря добреет; изначально идея ему была не по нраву, но, если она способна приносить доход и немалый, почему нет?

И вдруг Богиня Плодородия ошибочно бросает вопрос на старом наречии:

– К чему супругу Солнца пригревают не те земли? Не должно ей быть с нашим Гелиосом?

– Я сама решаю, что мне должно, а что нет, – в ответ швыряет Луна – на том же наречии – и ловит самый раскаивающийся из возможных на лицах грешных идолов взгляд. – И Гелиос мой, а не ваш. Мой. Я ужасно эгоистична и собственничество во мне развито больше, чем во всех здесь ныне присутствующих.

Гостья бегло извиняется; ей было неведомо знание языка женой Бога Солнца, однако сам Бог давно не являлся на званные вечера, а его женщина пребывала в Монастыре круглые сутки.

Луна улыбается:

– Вам не о чем беспокоиться.

«Пока что», – дополняет её взгляд.

Плодородие уверяет в готовности новых послушников к службе и откланивается. Конвой, направленный Хозяином Монастыря, прибудет с товаром через несколько дней.

– И на каких условиях ни в чём не нуждающиеся боги отдают своих слуг в твоё пользование? – восклицает Луна, едва дверь кабинета закрывается.

Хозяин Монастыря недовольно глядит на неё: о таких вещах не стоило говорить при иных лицах; однако женщина намеренно спросила, сидя на расстоянии вытянутой руки от свидетеля (и к прочему – смерти).

– Каждому есть, Луна, что предлагать, – размыто бросает Хозяин Монастыря.

– Не сомневаюсь, – брыкается женщина. – Но что мог ты предложить сыплющей песком взамен на маслом натёртых мальчишек? Всепрощение долгов? Статус важного гостя?

Ответ мне известен. Богиня Плодородия не могла самостоятельно заниматься поставками дурманящих цветов в Полис, а потому Хозяин Монастыря даровал конвой и водителей, должных поставлять товар и перевозить достойные суммы. В понимании Луны Хозяин Монастыря промышлял исключительно монастырской работой: женщина не допускала дохода иного, хотя без него монастырские земли не получали бы должного питания и вскоре прознали о голоде. Отец заботливо относился и к своему детищу, и к пребывающим подле послушницам – потому не скупился на доход внешний. Сейчас же выгодно обменял поставки на человеческие души.

– Луна, тебе не о чем волноваться, – уверяет Хозяин Монастыря и следом грозит: – А вот волновать других – прекращай.

Женщина признаётся, что чувствует и видит: их дела плетут корни в разные стороны. Новые пути развития монастырских дел были предложены ею, однако она уже ощущает отчуждение и незнание многих моментов.

– Мы партнёры или нет? – осторожно наступает Луна.

Очень смело и вместе с тем безрассудно с её стороны обсуждать общие дела в присутствии чужака; даже если в чужаке женщина смела наблюдать подпорку истин.

– Чем тебя не устраивает наше партнёрство? – восклицает Бог Удовольствий. – Или ты воображаешь себе, что партнёры – это отсутствие тайн в общих делах и единый вектор движения? О, Луна, партнёрство – это бесконечные подводные камни и разногласия. И благодаря тому приходят к правде.

– Благодаря тому приходят к разладу и последующим отступлением от дел одной из сторон. Не выдержит даже камень.

– Угадай, кто из нас отступит от дел первым? – с вызовом толкает Хозяин Монастыря и следом пьёт.

Беседа волнует и подначивает. Он боится за своё детище (то есть за детище – единственное, к слову – Бога Солнца, выстроенное руками Бога Удовольствий).

Следующий гость с порога объявляет о радости встречи и жмёт поочередно руки присутствующим. Обходит только меня, и тогда Луна, обрывая нелепые выражения лиц, закладывает в немеющие пальцы стаканы с горчичным питьём.

Бог Мудрости кланяется Богине и интересуется делами Дома Солнца.

Ничем и никак не тронутое лицо Луны выплёвывает ложь с предельным безразличием:

– Всё хорошо. Правда, супруг несколько болен, а потому его делами занимаюсь я. У нас с Хозяином Монастыря грандиозные планы на это прекрасное место!

Бог Мудрости надкусывает сказанное и довольно кивает. Однако я вижу закрадывающуюся тревогу: он чует и видит подвох. Бога Солнца в пантеоне нет – и давно; а вдова переняла его заботы и ныне подбивает равновесие следующего претендента.

Гость путается в предположениях и ужасе, а потому поспешно избавляется от дел и покидает Монастырь. Луна протягивает на прощание руку (принуждая к жесту), и на почти примыкающие губы резво выдёргивает её и выпроваживает Бога Мудрости.

Хозяин Монастыря предупреждает:

– Ты нарвёшься на беды. Пантеон говорит о тебе и не самое лестное.

– Даже о святых клевещут. Куда же нам с тобой – ядовитым и злым по природе?

Женщины

Мы ругаемся. Будто это ново. Переплетая работу и отношения, откровенные обиды и недомолвки, обнажение тайн и сокрытие истин. Хозяин Монастыря сходит с ума, ибо я вновь отказываю ему. Но перед тем – целую. Ловлю прижатого к кабинетному столу мальчишку (он таков со своим растерянным лицом и потерянным взглядом), целую и, отстраняясь, говорю:

– Надеюсь, ты запомнил этот вкус, потому что больше его не ощутишь.

– Помнится, богиня говорила об этом, – ехидничает Хозяин Монастыря. – И собственное слово нарушила.

– Богиня слов не нарушала, – парирую следом, – действия и речь – различны, а вот ты, Отец, невнимателен. Я есть напоминание твоего бесчестия.

Хозяин Монастыря в особенности много пьёт, много думает и много переживает. А я в особенности много подстрекаю и много извожу. Лекарь ставит Отцу сердечную недостаточность (что тоже не ново) и просит следить за сердцебиением (оно шалило и насмехалось, выдавая слишком малую или слишком большую величину). Бог Удовольствий гудит, что я лишаю его единственного удовольствия: себя. А я издеваюсь: не всё, к чему он протягивает свои мерзкие щупальца, становится его собственностью.

– Если у тебя недостаточно сил, я поставлю точку в наших отношениях, – говорю я.

– О, Луна, очаровательная и прелестная Луна: любую точку и в любых отношениях можно превратить в запятую; вопрос лишь в том, чтобы взять на себя ответственность за это.

– Да, а ты безответственен.

Мужчина смеётся:

– Ты говоришь это человеку, который держит под собой бордель и ещё несколько неведомых тебе (но приносящих отнюдь не призрачных доход) авантюр.

Скалюсь в ответ:

– Я не говорила о делах, я имела в виду тебя самого.

Нас прерывает из коридора доносящийся стук. Обрываем споры; Хозяин Монастыря отходит, дабы выведать причину визита послушницы. Бегло отвечает ей и, захлопнув дверь и распахнув балдахин, врывается обратно в спальню. Мужчина ругается на старом наречии, и слова эти в красках являют мой характер, после чего толкает к стене (к одной из картин – матери и ребёнка; та валится под ноги, следом валится трость) и прижимается. Он пугает своим появлением и поведением, но я, утаив секундную уязвимость, отправляю к праотцам мёртвым языком и велю отойти.

– Иначе что, Луна? – злится Ян и нависает над моим лицом. – Какую ещё пытку вообразишь? Только не забывай: палач возносит меч в первую очередь над своей головой; удержи его.

– Вздёрнуть тебя мало! – злюсь и бессмысленно толкаю; не поддаётся, не отходит.

– Сама в петлю не прыгни от того, что ожидания и реальность в мире вообще не совпадают.

Обрываю резко и попадаю в такт сбитому дыханию:

– Что ты хочешь?

– Разве не очевидно, юная богиня?

– Нас ломает друг от друга, Хозяин Монастыря, а это неправильно. Как и твоё поведение.

Несколько расслабляется и опускает поднятые плечи, отрывает от стен – по бокам от моей головы – руки и вздыхает.

– Мы чувствуем что-то иррациональное, – продолжаю я, – противоестественное, а потому не можем выйти на мирные переговоры.

– Нет.

Бросает как сплёвывает.

На вопрошающий взгляд поджигает фитиль пороховой бочки:

– Не можем, потому что ты спишь и видишь обнимающего тебя старика, названного мужем. Это ли не иррациональное и не противоестественное?

– Как ты смеешь? – взрываюсь я. – В тебе нет ни толики уважения к покойному другу, партнёру и – чёрт бы с тобой – брату твоей, увы, неназванной жены. Думаешь, я не знаю?

– Не приплетай Стеллу.

– Меня ты сгубить не сможешь, Ян.

– Закрой рот.

– Я сама изживу тебя со свету, слишком цепкая порода.

– Просто замолчи…

– Много ума не требовалось, чтобы совратить только отцепившуюся от материнской юбки девицу и сделать ей ребёнка, хотя сама она такова.

Хватает за горло и впирает в стену. Я замолкаю и ошарашенно смотрю на Яна, который желает повторить удар, однако пугается вибрации по стене и моего лица, после чего взвывает и падает в колени.

– Луна…прости, я не хотел, прости.

Принимаю равнодушный вид и, хороня тревогу и раскалывающуюся боль в затылке, перешагиваю через плачущего:

– Сочувствую, что факты из биографии, написанной твоей же рукой, так ранят. Должно быть, это иллюстрация того, как жить не следует.

– Почему бы тебе просто не заткнуться, радость? – воет Хозяин Монастыря.

– Потому что глас над плечами не умолкает, милый. Потому что карающим мечом иногда выступает человек. Потому что каждый получает заслуженное.

Никогда прежде Ян не представлялся таким слабым и беззащитным; мне нравились (и понравились при первой встрече) в нём тяга и рвение к жизни, прыть, энтузиазм, бойкость действий и нрава, характер, а, оказалось, всё это внешнее, мишура, обёртка, ибо внутри он скуден и мёртв.

Хозяин Монастыря зовёт меня змеёй и грозится выдрать клыки, по которым сочится яд.

– Это будет смертельно для обеих сторон, – предупреждаю я.

И склоняюсь к беспомощному (который беспомощен только сегодня, а на следующий день может явиться предателем и направить на эмоциональную плаху), беру его за подбородок и заглядываю в глаза. Всё это допущено из-за его единожды дрогнувшего голоса в беседе со мной, когда я почувствовала, что могу требовать больше и вести себя иначе, нежели иные послушницы, и он то не пресёк. Не пресёк и с крохотного зерна пожимал в хаосе разросшиеся поля жёстких колосьев. И сейчас, вняв прикосновению, он благоговеет и тянется к рукам.

– Знаешь, что самое печальное? – говорю я. – Ты бы не ощутил вкуса этого прикосновения (не уловил его значимости), если бы не заставил нас пройти через всё то, что мы прошли. Лишения вызывают у тебя природный экстаз, и это, милый, беда с головой. А ещё раз посмеешь ударить меня – даже косвенно, толкнув, – предупреждаю следом. – Однажды вернёшься в кабинет и увидишь, как я болтаюсь на лампе над твоим любимым столом и разрезаю воздух вот этими туфлями.

Бью каблуком по полу и отторгаю мужчину.

– Нет, – выпаливает он.

– Да, – перебиваю. – Поверь, потому что сделаю я это просто для того, чтобы урок Хозяином Монастыря был усвоен наверняка.

Зовёт безумной и просит оставить в одиночестве.

– Это уже невозможно, – говорю я, однако спальню покидаю.

Бог

Я прибываю в отдалённую от бескрайних полей пантеона деревню. Молоты, когда-то выскабливающие нефть, молчаливы и неподвижны. Запятнанные радугой пруды заставляют живущих там людей преодолевать расстояния до почти иссохшего русла реки. Ни единый стебель не проталкивается сквозь голые скудные поля. Почва несчастна. Почва скулит. Скулят и люди.

Кто из бедствующих здесь людей на плечи свои примет божественную ношу?

Вижу отдалённый от иных дом и ступаю к нему. Встретившая меня на пороге дома женщина спрашивает о намерениях. Я представляю утаенного под мантией младенца. Несогласие с губ вмиг испугавшейся слететь не успевает; я называю ребёнка дарением богов и прошу не гневить упомянутых. Женщина, опасливо протягивая руки навстречу, говорит, что люди, обитающие здесь, верят исключительно в пантеон земной и поклоняются явлениям, а не оболочке.

– Молитесь солнцу, как и прежде, – заверяю я. – Молитесь земле, молитесь небу, молитесь дождю, молитесь земным богам и просите у них благ для того, чтобы явить миру этого ребёнка, ибо однажды он воплотит все ваши мечтания и подарит вам честь и благо.

Женщина спрашивает:

– Как зовут дитя?

– Это ваш ребёнок, – слышит в ответ. – Вам и выбирать имя. Только знайте: она явилась под раскатистой луной во всём её величии и наградила спокойным плачем. Такой ребёнок будет холоден характером и горяч нутром. Выбирайте имя осторожно – оно определит будущее.

Приласкав младенца, женщина улыбается и покачивает его на руках, велит подглядывающей дочери вернуться в постель, после чего обращается ко мне и просит поговорить с мужем.

– Иначе он избавиться от неё, – говорит несчастная. – Скажите ему.

Сумерки обволакивают деревню, однако работающий на умерщвлённом поле мужчина не желает отступать. Завидев незнакомца, хозяин дома настораживается и в руки закладывает инструменты. Спешу успокоить его:

– Моё имя Бог Смерти, и я принёс в ваш дом новую жизнь. Я уважаю вашу веру в земных богов и принимаю неприятие небесного пантеона, однако именно небесные божества избрали вас для важной миссии: взрастить и вскормить дитя, что в будущем даст вам почёт и избавит от нужд.

– Боги красиво говорят, но мало действуют, – отмахивается человек и взятым инструментом подбивает почву. – А что они могут дать сейчас, чтобы моя семья не испустила дух раньше, чем этот ребёнок заговорит?

– Неспешность действий приводит к большим результатам, – улыбаюсь в ответ. – Тем более ваша супруга уже придумала имя.

Мужчина бросает гневный взгляд на вмиг растерявшуюся женщину, что в руках укачивает спокойно дремлющего младенца. То была ложь лишь отчасти. В уме своём имя созрело, но ещё не покинуло рта. Женщина убеждает супруга речами о том, что недавно лишилась ребёнка в утробе и до сей поры горевала – мой визит стал истинно подарком свыше.

– Как имя-то? – небрежно бросает хозяин дома вместо согласия (хотя это оно и есть).

В сердцах – слышу по интонации – ребёнок стал частью семьи.

Женщина поднимает плаксивые глаза и награждает деревню нефтяников именем:

– Луна.

Женщина

– Любое состояние конечно, юная богиня, помните об этом, – говорит Бог Смерти и отступает.

Прощаюсь с гостем, который провёл со мной большую часть утра за беседами в саду, и возвращаюсь в Монастырь. Распахнутая кабинетная дверь являет мне Яна, что сидит за столом над миской и выедает мясистые конечности птиц. Жир стекает по пальцам – зрелище досадное.

– А я думала ты одним коньяком сыт бываешь, – не удерживаюсь от язвы и ступаю к дивану; сажусь. – Сильно скучал?

– Несомненно, – с набитым ртом протягивает Хозяин Монастыря. – От досады решил заесть одиночество перепёлкой.

– То видно.

– Угостишься?

– Жир даже пахнет неприятно.

– Больше мне достанется.

Ян надкусывает бедро и салфеткой сдабривает блестящий подбородок. Я дотягиваюсь до книги с привлекающей обложкой и внимаю скучающим историям на старом наречии.

– А что предпочитаешь ты? – спрашивает мужчина.

– Предпочитаю, чтобы меня не отвлекали от чтения, – говорю я, однако книгу откладываю. – Ты стал душой компании?

– Не кусайся, Луна, – посмеивается Ян. – Бог Солнца кормил тебя не только обещаниями, верно? Ваш водитель в своих письмах указывал, что ты любила пропадать на кухне, а вечером вы встречались за ужином. Сама, значит, готовила?

– Готовила, – спокойно соглашаюсь я, а на всё до этого сказанное закрываю глаза.

– Для меня что-нибудь сделаешь?

Закрываю книгу и осторожно откладываю на крохотный столик у подлокотника.

– Ян?

– Да?

– Ты головой ушибся?

– Не похоже на искренний вопрос, а потому искренний ответ ты не получишь.

– Могу только сказать, что иногда вместо десерта он предпочитал видеть на столе меня.

Покрытая остатками мяса кость летит из мужских рук через весь кабинет. Следом летит миска. Всё это припечатывает дверь, а Хозяин Монастыря восклицает, обязательно ли мне каждый раз портить аппетит.

Ликую, однако с тем же холодом в интонации выдаю:

– Жир плохо счищается. Не боишься за ковры?

– Твои же (равно моим) послушницы вылижут их и до блеска вычистят кабинет, – ругается мужчина и распахивает дверь, устремляясь в коридор.

– Ты куда, Отец?

– Подальше от проклятой богини.

– Поздно.

Улыбаюсь и выпроваживаю.

Бог

Я смотрю на вырастающий по горизонту Полис. Город-забвение, город-мечта, должный некогда стать утопией и не справившийся с этой задачей. Его сгубила управляющая знать. Может, однажды найдутся фолианты и хроники, скрывающие некогда происходящее там. Может, однажды найдутся признания несчастных, заключённых в город по периметру и не выпускаемых за пределы. Мне ведомо только имя – «Новый мир» – величественные слоги, должные подарить изживающим поколениям возможность сытого завтра и благого будущего. Ныне – «Полис», сдерживающий изживающие поколения внутри себя, чтобы зараза не распространилась капиллярами по всему миру, однако, как известно, рыба гниёт с головы и всё предрешено.

Полис манит разрезающим над собой светом небо и шумливостью улиц. Кажется, весь мир с опустелых земель собрался там, дабы отдаться предсмертному танцу.

Женщина

Зову Хозяина Монастыря, несущегося мимо примерочной комнаты, и одариваю оголённой поясницей, которую потребно спрятать за корсетом.

– Помоги, Отец, – издеваюсь я и обращаюсь к зеркалу.

Мужчина осторожно подходит и, поймав мой взгляд в отражении, пальцами путается в шнурках. Делает то медленно, осторожно.

– Пытаешься соблазнить? – уточняет наверняка.

– Нет нужды, ты и так всё время ждёшь команды равно твоим собакам, которых я никогда не видела, но о которых говорили послушницы.

Хозяин Монастыря рассказывает историю о том, что собак этих не стало; один заносчивый Бог постарался. В голове держу мысль, что корсет затягивают пальцы, которые некогда натравили на монастырскую кошку одного из псов и тот задрал её. В голове держу мысль, что и сама окропила руки.

– Щвейки работают на костюмы для послушниц и послушников, – утверждает мужчина. – Однако по сменяющимся у тебя нарядам могу предположить, что ткани из Полиса идут исключительно на гардероб юной богини.

– Не думаю, что Хозяин Монастыря горюет от этой новости, ибо его глаза радуются от каждого появления упомянутой.

– Верно.

Заканчивает, но отходить не торопится. Смотрит. Прижигает дыханием затылок и склоняется, чтобы обдать теплом шею. Замирает, травит, травится сам. Нахожу его ослабленным и восторженным и хочу подбить, однако подбитой оказываюсь сама.

– Ты похожа на Джуну и Стеллу одновременно, – говорит Ян, стискивая мои плечи. – Характером, повадками, нравом, взглядами, взглядом.

Ловит его.

– Да, так и смотрела старшая: раздевала и линчевала в один момент; с ней ты либо чувствовал себя великим, либо ничтожеством.

– Помнится, у Гелиоса была ещё одна сестра, – отстранённо утверждаю я и пытаюсь стряхнуть чужие руки – безуспешно.

– Помнится правильно, но любил он только двух. Стеллу – как родственную душу, во всю силу братского сердца, Джуну…как женщину.

То удивляет, однако вида старательно не подаю.

– Я хорошо знал своего друга и знал, как Гелиос смотрит на женщин, с которыми спал. С Джуной он спал.

– Твой друг никогда не говорил тебе об этом, не открывался; для чего ты рассказываешь мне предположения?

– Чтобы ты знала, – ядовито улыбается Хозяин Монастыря. – Если даже я увидел в тебе Джуну, Бог Солнца не мог того не приметить. Она – пылкая, взрывная, безумная – смотрела лишь на него покладисто и послушно, трепетно и учтиво. Он же смотрел на неё как на расхаживающий кусок мяса, который дразнит и ждёт вонзающихся клыков. Но в том его проявление чувств. Знаешь, так говорят: любят единожды, остальные разы ищут подобных.

Понимаю, что к глазам накатывают слёзы. Так просто. Нет, не сейчас…не лучший момент, Луна, успокойся.

Не надо.

Ты вытравила их, напитала всей имеющейся солью подушки и заручилась перед самой собой более слабости не проявлять.

Хозяин Монастыря показательно удивляется и, всё так же прижимаясь грудью к спине, подбирает ускользающее от рук лицо: поднимает за подбородок и велит посмотреть в зеркало.

– Тебе что, Луна, стало больно? – спрашивает мужчина.

– Мстишь за сказанное о тебе и твоей подружке? – напористо уточняю я. – Слов своих не заберу и извиняться не буду.

– Мне и не нужно. – Хозяин Монастыря пожимает плечами. – Просто живи с этим знанием, как я живу с твоими откровениями.

– Всё-таки мстишь.

Хочу отойти, но Ян прихватывает и тянет обратно. Толкаю, однако остаюсь в мужских руках.

– Нет-нет, радость моя, посмотри. Смотри на нас. Смотри на меня. Смотри в собственные, на грани слёз, глаза.

– Пусти.

– Скажи что-нибудь про названную сестру Стеллу, дабы прижечь мои чувства к тебе. А я скажу что-нибудь про сестру Джуну, которая всегда с аппетитом смотрела на старшего брата и едва не на колени ему ползла (а, уверен, один на один так девочка и поступала, ибо всегда получала желаемое). У тебя очень красивое платье, Луна.

Без колебаний перепрыгивает с темы и гладит моё лицо.

– Как жаль, что к красивому платью и красивому лицу не идёт такой же характер, потому что всё твоё нутро – червивое – прогнило от собственных дум. Ты ищешь виноватых в личных бедах людей, а главная виновница отражается в этом зеркале: спрашивай с неё. Давай же, спроси.

Настаивает и в интонации меняется.

– Задавай вопрос, – требует Хозяин Монастыря, на что я в растерянности признаюсь: не понимаю.

– Что ты хочешь от меня?

– Нет, не то. Спроси у себя, что ты хочешь. Посмотри через это проклятое зеркало не на меня, а на себя и задай вопрос: какого чёрта ты делаешь и для чего всё это необходимо. Не забудь уточнить, какие последствия ты ожидаешь и как себя поведёшь, когда вкусишь их. Давай, Луна.

– Мне некомфортно, я хочу уйти.

С досадой сбрасываю мужские руки и покидаю примерочную. Ян не догоняет и не пытается остановить: спокойно принимает признание и часом спустя встречается в саду.

– Вот так встреча, – улыбается Хозяин Монастыря и достаёт портсигар. – Гордость не позволила угоститься сигареткой?

Протягивает и лишается одной, подцепляет огнём и приземляется на садовый диванчик подле. Облако дыма разрезает мои лёгкие и садится ему на плечи.

– А платье на тебе в самом деле красивое, – говорит мужчина. – Сегодня вечером в Монастырь прибудут гости: будь добра сверкнуть этим платьем лишь раз и больше не являться; мы и так испытываем некоторые трудности, потому что экзотика послушников прельстила публике поначалу, а сейчас содержание их крыла сильно бьёт по казне. Ты не в хоромах супруга, который может дарить тебе каждую звезду с неба, здесь потребно, располагая большими суммами, грамотно их вкладывать, дабы увеличивать, а не преумалять.

– Скажи, Ян, – спрашиваю я, – отчего в пантеоне такая яростная борьба за деньги, если расположенные по периметру Полиса деревни спокойно обходятся без них?

– Потому что деньги, радость моя, есть самовыдуманная и закреплённая единожды величина, которая не несёт смысловой нагрузки и не имеет по факту веса. Валюту может выдумать каждый, потому что люди сами наделяют деньги значимостью и величиной, сами определяют их статусность и престиж. Деньги – перемычка меж оказываемыми услугами, а уж услуги различны в исполнении и качестве.

– И стоит ли гонка в зарабатывании сумм всего, на что мы себя обрекаем?

– В конце ты поймёшь, что нет, но будет уже поздно, поэтому довольствуйся нынешней спешкой.

Мужчина решает закурить сам. Щёлкает замком портсигара и достаёт последнюю оставшуюся спицу, прижигает её и затягивается.

– Я хотел наказать небесный пантеон за их алчность, но в итоге, раскусив игру, понял, ради чего они рискуют. Хотя бы ради возможности наполнить этот портсигар незамедлительно, а вечером пригубить красивую женщину. Для всего на свете нужны деньги.

Цепляюсь за последнее сказанное и улыбаюсь:

– Давно ты не лакал из горла девичьего внимания, а Ману для спуска напряжения нет. Как ты держишься?

– О, издеваться будешь, – смеётся Ян. – Тогда потерпишь новость: интересующая меня женщина оказалась недотрогой и это, между прочим, на территории борделя, ты представляешь?

– Что мешает Хозяину Монастыря? – в спокойствии кусаюсь я. – Купи её сам у себя.

– Эта женщина, вот так стечение обстоятельств, не покупается.

– Знающие себе цену не продаются, да.

– Ты запомнила.

Затягивается и выдыхает, решает вернуться к былой теме. Мужчина говорит:

– Я вижу деньги как узаконенный (в мире беззакония, верно) эквивалент для общения нелюбящих говорить. Этакая искусственно выведенная социумом условность.

– А где эти деньги? Они хотя бы осязаемы?

– Раньше были. Сейчас же – нет.

– То есть вы, боги, рвёте друг друга и хвастаетесь друг перед другом пустым воздухом, ибо в действительности нисколько средств не имеете?

Хозяин Монастыря смеётся и соглашается:

– Если разносить по фактам, то да. И хоть мы и привыкли говорить «деньги», языком деловых бумаг всё, чем можно платить и что можно получать – кредиты. Каждому полученному кредиту находится документальное подтверждение, но его легко лишиться, а потому я предпочитаю старые добрые рыночные отношения.

– Кто сегодня приедет? Любители бесплатного пойла?

– И они тоже. Но больше – будущие спонсоры. Надеюсь, мы заручимся их покровительством и достроим это проклятое юношеское крыло. Тем более спальни требуют обновления и лоска; посетителям приедается смотреть в один и тот же потолок, пока на них прыгают монастырские кошки.

– Почему давно не привозили новых послушниц? Достаточно продать хоть одну вирго.

– Потому что ни одной вирго на близ расположенных землях нет, радость. А если и есть – их утаивают и по пути к конвою статуса лишают.

Начинаю хохотать – в меня врезаются непонимающие глаза.

– И какая на этот раз причина, Луна?

– Ты продал всех девственниц на свете, Хозяин Монастыря? Моё почтение.

– Это не смешно, прекращай.

– Ещё как.

– Хочешь скажу, кто большую часть из них ритуально провёл в мир отношений между мужчинами и женщинами?

В секунду замолкаю и бросаюсь волчьим взглядом.

– Спасибо, Луна, что прекратила смеяться осознанно и самостоятельно. У нас проблемы, а ты потешаешься.

– Радикальные меры были ни к чему.

– К чему.

И Хозяин Монастыря разрывается в кашле, отгоняя от себя дым и мой беспокойный взгляд.

– Чувствую себя дерьмово, – говорит он.

– А когда было иначе? – спрашиваю я, на что мужчина кашляет ещё раз, сплёвывает и рукой обхватывает мои плечи. – Думаю, ты не против дружеских объятий.