А я перевожу взгляд на Луну, которая, не веря происходящему, едва удерживается за кайму стола и следом приземляется на пуф неподалёку. Вот так просто, Луна, всё верно. Впервые окропляю её чудесные черты жалостью и состраданием; их отношения были загадкой (для всех), однако они были, а потому являлись постоянными зачинами болтовни и сплетен. Но, несмотря на развязность их характеров, женщина не ожидала подобного пренебрежения.
– Вам помочь, богиня? – спрашиваю я.
Луна, не обернувшись, отказывается и от помощи, и от присутствия на вечере, а потому резво покидает резиденцию. Нахожу её в саду. На том же самом месте, где мы беседовали впервой. Происходило то при свете дня, однако с затаившимся под тучами солнцем, а ныне – с её приятельницей луной.
– Ваша печаль разбивает мне сердце, – признаюсь я и лукаво проникаю в беседу.
– С меня достаточно сердец, – в пустоту сообщает женщина. – Сохраните его: здесь таковые больше не имеются.
И она одаривает меня морозным взглядом. Узнаёт, дивится…!
– О! Не разговаривайте со мной! – восклицает Луна и устало роняет голову, взглядом препираясь с припрятанной в тени зеленью.
Спешу узнать причину слов и вкушаю ответное:
– Прошлый наш разговор у резиденции дома Жизни одарил меня неприятнейшими делами и известиями. Исповедь ныне не взвывает к богам; они слепы и глухи к мольбам людским.
– Истинные Боги слышат через стены.
– И стены тоже слышат – но это уже не боги. А чего желаете вы сами, друг мой? Чтобы я спровоцировала вас на грех?
Ядовитая улыбка пронизывает лицо. Соотнести к богу понятие греха? О, она в действительности безумна и отчаянна.
– Смотря, что вы зовёте грехом.
Женщина расправляет плечи и замирает напротив; уступка в росте оказывается неощутима: её горделивый взгляд и такая же выправка не позволяют оппоненту допустить мысль о неравенстве.
И я быстро признаюсь, что причина моего обращения сокрыта в предупреждении об опасности.
– Вы не позволили мне окончить речь после танца, а я с самыми благими намерениями обращаюсь к вам и Монастырю. Хочу предупредить. Хочу выразить опасения.
– Что это значит? – вопрошает Луна и едва отступает в сторону резиденции.
– Что будет, если я сообщу: ваш близкий – якобы – и общий друг решил сыграть против и потому монастырские стены ныне не неприступны?
– Ближе к делу! – нетерпеливо бросает женщина и цепляется едким взглядом.
Признаюсь, что мне случаем попала переписка двух лиц, которые обсуждали монастырские дела и подстрекали мирных к мятежу. Назвать их по имени я не мог.
– Нам следует вернуться или же – наоборот – не являться?
– Если вам дороги жизни находящихся там послушниц – первое.
Луна скверно ругается и тут же исчезает. Начинаются её поиски Бога Удовольствий.
Я размышляю о причудливом предупреждении Бога Смерти, который шуткой ли, забавой или злобой направил нас к Монастырским стенам – нетронутым и спящим. Никакими гостями и никакими неприятными известиями не разило, однако же для чего-то один из умнейших людей (он – человек?) на вечере отправил нас к родному. Или выдворил из обители смрада и ругани?
Дабы найти Бога Удовольствий, предававшегося удовольствиям, пришлось пошмыгать меж спален и наглядеться разных картин (и не самых приятных). Тогда и подтвердились мои догадки о том, что величайший человек, достигший высоты образования и полёта, нырнул в пучину безрассудного, обнажив животный инстинкт по глупости и от дозволенности: боги сношались с богами или слугами, боги уединялись парами или безумствовали компаниями. Они потыкали своим прихотям: приземистым, скотским; и позабыли о возлагаемых обязанностях – великих (возможных) целях, ведь люди смертные доверили им и себя, и организацию городов, и ведение политики меж ними – остатками цивилизации. Даже решение общих вопросов не касалось лиц и умов нынешних богов. Они касались друг друга и доживали век в разрухе, заведомо убеждённые – гибель неминуема; и даже бессмертные (мнимо) падут от карающего меча. Оказывается, цивилизация подыхает задолго до крушения внешнего.
В спальню заходит Ян.
– Разрешите, богиня? – глумливо швыряет он и припадает к своему шкафу. Наблюдаю за одевающимся телом. – Ваш Бог – мудрец – либо глупец, либо обманщик.
– Думаю, у него были все причины направить нас в Монастырь.
И Ян, прокалывая меня увесистым, насмехающимся взглядом, поясняет, что Бог Смерти – единственный живущий на свете (его остаткам) правдолюб, отдающий должное лукавству и витиеватому достижению целей путём намёков и инсинуаций.
– И всё-таки причина была, – говорю я. – Должна быть непременно и вскоре нам обнажится.
Мужчина вздыхает и, бросив рубаху, проползает через кровать ко мне – сидящей на краю, ближе к окну.
– А теперь посмотри на ситуацию со стороны. Из-за «доброго» совета твоего нового друга ты увидела то, что видеть не должна (хотя об этом я неоднократно рассказывал) и услышала то, что слышать не должна (хотя догадки строить могла).
– Всё это произошло минутами ранее. Когда ты вновь решил продать меня очередному божку. Забыл?
– Позаимствовать, давай так?
– Пошёл ты.
Я ударяю его в мокрую грудь и спрыгиваю с кровати. Бреду до кабинета, а голос преследует:
– О! И не скажу, что ты застала меня врасплох с той блондиночкой, однако множеств удовольствий, определённо, лишила.
– Зачем ты всё это говоришь? – спрашиваю я у нисколько не раскаивающегося взгляда. – И зачем так поступил со мной?
– Так – это как? – скалится Ян.
– Так! Ты бросил меня средь падальщиков, а сам пригрел постель чужой жены. Назло.
– Нет же.
И мужчина говорит, что бросила себя падальщикам я сама – когда пустилась в гневные речи и восклицания (а осуждение толпа не приемлет).
И мужчина говорит, что пригреть постель чужой жены – нормально и приемлемо; плоды – сладки, вкусны: каким же эгоистом нужно быть, дабы не поделиться и не позволить приятелю отведать со своего цветущего дерева.
И мужчина говорит, что зла и намерений в том не было – я сама избрала подругу, да и обязательствами в виде отношений мы не обременены.
– Мы партнёры, – подытоживает Ян. – Ты тоже могла примерить чью-либо спальню: простыни там, говорят, свежее и теплее.
– Не обманывай себя, – говорю я. – А твоё согласие подсунуть меня тому мальцу – более чем рабочая хватка. Ты вновь узрел выгоду, а воздерживаться от лёгких денег так и не научился.
– Когда у тебя долгие годы этих денег нет вовсе, то…неудивительно, Луна.
– Кто мы друг другу?
Ответ на это – увы! – не находится. А резкий вопрос отпечатывается на лицах беседующих.
– Тогда скажи, кто я для тебя.
– О, Луна! – восторгается мужчина. – Если бы всё было так просто. Взять и сказать, надо же!
– Да, просто. Не знаю, для чего люди всё и всегда усложняют.
– Ты для меня, – бросает следом мужчина, – самая приятная из проблем.
Поражаюсь тому и прошу повторить, не унимаюсь и переспрашиваю (словно бы едино услышанное):
– Я – проблема?
– Женщина и должна быть таковой, – рассуждает Хозяин Монастыря. – А любимая женщина – проблемой, которую вовсе не хочется решать…Твоя очередь.
– Что?
– Назвалась – дерзай. Кто я для тебя?
Прикусываю язык и с ответом не тороплюсь. Угли ворошит следующее замечание:
– Не стоило выпытывать, если сама не можешь определиться.
– Самый близкий из врагов.
Удивлённый взгляд компенсирует молчание в пару секунд.
– Вот значит как.
И Ян пускается в причитания:
– Я дарую тебе кров, тепло и пищу, я дарую тебе работу и досуг, я дарую тебе добрую компанию и вечное покровительство, а ты зовёшь меня ближайшим из врагов?
– Их и следует держать как можно ближе к себе.
Следом в причитания пускаюсь я:
– Ты украл у меня всё тобой перечисленное: гневно и без дум о грядущем, и заместил своим. Я благодарна, но не счастлива.
Два холодных стакана пригревают стол – к ним перемещается с книжного стеллажа открытая бутыль. Мужчина, оскорблённо насупившись, разливает. И следом обдаёт откровениями вчерашней ночи. Красивыми словами он изображает уродливые деяния; устало отворачиваюсь и занимаю кресло Яна. Старое наречие оплетает новыми подробностями события после заката.
– Мне нравится, что присутствующие там девы – со скромными одеждами и покладистыми взглядами – показывает изнанку, стоит только закрыть за ними дверь на ключ. В тебе того нет, Луна, это видно: по хищному лицу и острым движениям; в постели же приятней наблюдать не готовую отсечь голову самку богомола, а послушную, плавкую, всё позволяющую.
– Ты так не думаешь, вижу по твоей хитрой роже. Если бы тебе в действительности нравились послушные, плавкие и всё позволяющие, ты бы не избрал своим мучителем меня.
– Истина. Но как отказаться от в рот заглядывающей нимфы?
Молчу.
– Знаешь, это забавно. Я даже не успел узнать её имени. Знаю, кому она принадлежит, в чьём доме живёт и от кого наследников вынашивает, но имя в памяти не всплывает. Всплывает исключительно силуэт прогнутой спины и запрокинутых рук.
Взрываюсь:
– Для чего ты всё это рассказываешь, может, ответишь мне?
– Будь я тебе другом, – припоминает он минутной давности укол, – или кем-то более близким, то, разумеется, воздержался бы не только от речей, но и от поступков. А так…думаю, ты спокойно выслушаешь пережитое и внемлешь испытанным эмоциям.
– Для чего? – повторяюсь я. Пытаясь сдержать порывистую желчность.
Ян упивается моей злостью и собственными речами:
– Ради этого взгляда, – брыкается он и напирает грудью, – я бы вновь и вновь повторял то, я бы опробовал каждую и каждого в том доме, лишь бы видеть – тебе небезразлично.
Называю его безумным, а он резюмирует:
– Фантазии менее безумны ревности. А ты ревнуешь. Прекрасно.
Мужчина издевается и подлавливает меня у дверей.
– Нет, не уйдёшь. Я хочу видеть, как ты измываешься над самой собой. Хочу видеть ярость. Хочу видеть ревность.
– Больной…
Наперерез словам он хватает меня под руку и волочит обратно к столу, усаживает поверх и, напирая, тяжело дышит.
– Ты моя, – заверяет он. – С первого твоего визита в Монастырь. Ещё с письма, адресованного твоей семье и от твоей семьи. Ты моя, моей и останешься.
От него пахнет намешанными коктейлями, пролитым одеколоном и другой женщиной.
– Ненавижу тебя… – плююсь следом.
А мужчина прихватывает за запястья и пытается прижать к себе.
– Я же вижу, что это не так…
– Значит, ты слеп.
– Зато ты моя.
Склоняет к себе и загребает в объятия, с пульсацией напирает на бёдра и, пытаясь развести их, собирает ткань, ругается.
– Ты моя.
Отбиваюсь от него и велю убираться, сопротивляюсь и толкаю в грудь. Ян прихватывает за шею и заискивает лицо. Не хочу.
Пара оторванных пуговиц с воротника шифонового платья вороньего цвета скачет по полу. Черта. Это грань. Тогда я грожусь пристрелить Хозяина Монастыря, но не учитываю одного: смерти он не боится. Бог Удовольствий с давнего времени считает себя запоздалым покойником, разгуливающим по землям брошенных грешников. И потому Ян с предельно спокойным лицом (позабыв о распирающих чувствах и возбуждении) опирается о кресло и подводит:
– Давай, радость моя.
Вызволяет из ящика стола вечно спящее там оружие: прижимает пистолетное дуло к подбородку и задирает голову, а холодный металл будоражит кожу и оставляет едва видимые отметины иного цвета. Он удерживает пистолет в моих кулаках и моим же хлябающим от волнения и страха кулакам велит:
– Если не от твоих рук, от чьих? Я выбираю тебя, радость. Выбрал в тот день, когда впервые увидел.
Снимаю оружие с предохранителя – щелчок прогуливается по тончайшим стенам кабинета. Оглушительно.
– О, давай, Луна, – провокацией зудит властный голос. – Я хочу этого. Отправь меня на положенный и заслуженный тот свет. Я хочу этого, радость.
Вот, что в действительности сводит с ума.
– Это лучше, чем делить с кем-либо постель. Это ближе, чем делиться с кем-либо соками.
Вот, что загоняет в сумасшедшие рамки и из них же выводит. Пролитая кровь человека, которого ты чувствуешь.
– Давай же! – внушает Ян. – Я выкупил тебя у твоей семьи за мешок зерна, я продал твою невинность старику и следом убил твоего мужа. Я погубил беременную сестру Гелиоса и оказался причастен к вырождению всего клана Солнца. И знаешь что? Я повторил бы всё это вновь, и повторял бы, и повторял – лишь бы видеть тебя напротив: небезразличную и оставшуюся со мной.
Я жму на спусковой крючок.
Выстрел – единственный – вибрацией зудит по кабинету. Гильза валится под ноги. Слёзы валятся под ноги. Тяжёлые слёзы гроздьями приправляют нашу обувь.
Я не смогла. Уронила руки и дулом припеклась к мужскому бедру.
– Черт возьми! – скулит Ян и зажимает кровоточащую ногу. – Какая же ты сука. Это больно, Луна! Больно!
– Но недостаточно, чтобы сдохнуть, – с внешним равнодушием, несмотря на солёные глаза, отвечаю я. – Добро пожаловать в мой мир.
Даже не верится, что слова эти так быстро возвращаются к Яну.
Он, боднув кресло, оказывается подле и выхватывает оружие из рук. На секунду допускаю мысль, что в порыве безумного гнева, он способен меня убить. Но вместо того мужчина ударяет рукоятью о край стола, разряжает пистолет и, с рассыпающимися патронами по ковру, отправляет его следом на пол.
– Ты не заслуживаешь жизни, но и смерти ты не заслуживаешь, – взвываю я. – Вот почему вы зоветесь богами. Вы ничего не заслуживаете, но всем располагаете – и прихоти свои ставите выше мирского. И исповеди вам нравятся от того, что никто не можешь переплюнуть ваши грехи. Грех – столп божественной натуры. И если вера стоит на таких, как вы – я отказываюсь от неё.
– Глупая женщина, – причитает Ян и, отпустив рану, окровавленной рукой сжимает мой подбородок, притягивая на себя. – Отказываешься ты от религии, а вера исходит исключительно от исключительных. Мы изуродовали религию, отпрянув от её начала и подыграв своим стенаниям. Мы изуродовали религию, но вера осталась нетронута. Это неподвластная высота, Луна. Вера – неизменна. И даже Боги верят.
Он едва толкает меня и зажимает ногу вновь.
В носу стоит запах железа. Я стираю тыльной стороной руки капающее с лица бордо и случайно оставляю отметину на кресле. Ян же поливает ковёр и получает от меня осуждающий комментарий: придётся вызвать прачку.
– Это всё, что тебя волнует?
– Сходи за лекарем, – приказывает мужчина и остаётся в кабинете со своими мыслями.
Ведь я выстрелила. Я сделала это. Пожалела (его или себя?), уронив прицел в бедро, но нажать на спусковой крючок силы нашла.
Испуганные взгляды проносящихся вдоль коридора послушниц говорят о многом: девочки засматриваются на алый отпечаток по шее, всё ещё переваривают звучащий выстрел, но ничего не спрашивают. Я раздаю поручения и по пути в лазарет успеваю отсчитать негодных за их бестолковые шатания.
– Вы долго, – недовольно швыряет Ян, когда я пропускаю лекаря в кабинет.
– Но и кровью истечь, я как вижу, ты не успел. Прекрасно.
Закрываю кабинетную дверь и, ядовито улыбаясь, занимаю диван. Лекарь поочерёдно глядит на двух хозяев Монастыря, пятится и что-то бубнит под нос. Разумеется, оказывать помощь Яну было бы удобней на этом проклятом диване. Но он занят мной.
Бог Удовольствий обращается к мужичку с сумкой настоек и бинтов наперевес: просит ненадолго выйти. Тот послушно исполняет хозяйскую прихоть. Я резво поднимаюсь и, вышагивая навстречу ковыляющему в мою сторону Яну, издеваюсь:
– Ты просил сходить за лекарем, а теперь гонишь его. Чего ты хочешь? Определился?
Вместо ответа он толкает меня обратно на диван и, страшно нависая, шипит:
– Единственное, с чем я определился в этой жизни – то, чего хочу. И, радость моя, не думай, что созданное своими же руками я не смогу уничтожить.
– Угрожаешь мне? Серьёзно?
– Не воображай собственную неприкосновенность.
– Но раз за разом я убеждаюсь в ней.
Тогда Ян говорит:
– Хватит думать, что всё это пройдёт безнаказанно. Иногда палачом выступает иное лицо, тебе ли не знать. Но расплата приходит за всё: за каждое действие, каждое слово, каждую мысль.
Является озарение. Я верю словам Хозяина Монастыря – верю, а потому сказанное им оставляю без ответа. Опускаю глаза и внимаю последним словам:
– Ведь и я никогда не думал, что создам и взращу Такое. Порождённое мной меня же и губит, это ясно.
Спешу открыть дверь – духота вываливается из кабинета, лекарь в него заваливается. Запёкшуюся кровью пулю я оставляю себе, перепрятывая из кармана в карман сменяемых платьев, гильзу же бросаю в верхний ящик стола для напоминания самому Яну. Ему навязывают покой и обезболивающее, но и тем, и тем могу выступить я. Ровно как обратным. Укладываю Яна в постель и стерегу полуденный сон, однако сама оказываюсь им одолена и потому, в уже послеобеденное время, тревожно просыпаюсь и взглядом препираюсь со смотрящим на меня мужчиной.
– Ты спросила, – говорит он, – чего я хочу и определился ли. Мой ответ мог показаться тебе недостаточно ясным, а потому я покажу на примере.
Молчу и ожидаю.
И молчание, и ожидание затягиваются.
Мы замираем в вязком безвременье: нет никого и ничего кроме нас. Мы есть центр вселенной. Это и успокаивает, и настораживает, а потому с губ моих отрывается вопрос:
– Что же ты пытаешься этим сказать?
– Посмотри на нас со стороны, – просит Ян.
– Зрелище не из лучших.
– Я наблюдаю за твоим сном в то время, как ты думаешь, что оберегаешь мой. Ты на расстоянии вытянутой руки, и я могу коснуться тела, которое сводит с ума. Мне нетерпеливо хочется узнать, что происходит в твоей душе и обнажить свою; ты, Луна, перевернула всё: нет больше нас прежних и быть не может. Ни взглядов, ни устоев, ни принципов. Всё, что я хочу – владеть твоим сердцем, зная, что оно в равной степени принадлежит мне, как и моё – тебе.
Поздно, глупый мальчик.
Я ласково прижимаю руку к его щеке и взбираюсь по шрамам к ожогу.
– Да, этого я и хочу, – говорит Ян и успевает поцеловать удирающие пальцы.
В противовес ему:
– Как ты продолжаешь это делать? Желать, чтобы я была рядом? После всего совершённого.
– Если бы Боги знали, отчего крепчайшие рациональные умы в страстях и предрассудках теряют разум, обращаясь к пылу. Если бы Боги знали, отчего их сводят с ума смертные. Если бы Боги знали, отчего человек наделён сверхъестественной силой удержания их.
– Нет, не уходи от ответа, – по-доброму прошу я.
– Ума не приложу, Луна, почему ты сводишь с ума всех, к кому обращаешься. Это природный дар: тебя либо до одури любят, либо до одури ненавидят.
Мужчина совершает короткие движения, переворачиваясь; от ноги разит спиртом, кровью и бинтами.
– Я влюбился в красивую и сообразительную девочку, – признаётся Ян, – а сейчас питаю шквал инородных, почти сумасшедших чувств к обыгравшей меня женщине, которая обладает безумной энергией и губит дело, ради которого я губил иных.
Кажется, теперь с богами (и, соответственно, против богов) заигрывается Хозяин Монастыря. Он гуляет по лезвию – с осознанием опасности; но ничего поделать не может.
– А знаешь, в чём проявляется скверность наших характеров? – размышляет он. – Мы не прощаем ошибки. Не прощаем прошлое. Ни себе, ни кому-либо ещё – то нас губит; мы не даём шансов.
– Верно, – соглашаюсь я.
– Верно?
Словно допытывает.
– У меня есть шанс?
– Я впервые живу и не знаю, что ждёт нас впереди.
Повторяет напористо:
– У меня есть шанс?
Тогда же отвечаю честно:
– Я не буду с тобой из одного только уважения к нашему с тобой общему знакомому. Я не буду с тобой из одного только уважения к Гелиосу. Твои предательства дома Солнца не будут забыты – благодаря мне. И благодаря мне ты не высечешь себе прощения у покойных. Я – твоё наказание, Ян. Я – твоя расплата.
– Знаю, – спокойно отторгает Хозяин Монастыря. – Расплата была должна меня настигнут – не думалось мне, что у неё окажется такое милое лицо.
Они зовут меня. Весть ещё не добралась до поручителя и не была отправлена вовсе, но я, чудесным образом прознав о перепалке монастырских господ, заявляюсь во время полуденного сна послушниц. То инициатива юной богини: бесстрашной (ещё не пуганной), дерзкой (ещё не обожжённой), рисковой (ещё ни разу не проигравшей). Всё это случится, но случится позже.
Хозяин Монастыря опасается даже упоминать меня в разговорах, что уж говорить о приглашении в сам Монастырь. Значит, дело рук – истинно! – юной богини. Она встречает меня у стен упомянутого Монастыря и, робко глянув на оставленную подле сада лошадь, провожает до кабинета.
Луна занимает место Хозяина Монастыря, а сам Хозяин Монастыря располагается за Луной; и тогда – улыбка вырисовывается самостоятельно – я вижу обмен ролями, я наблюдаю сменяющуюся власть.
– Вы проницательны, – с неподдельной серьёзностью заверяет женщина: она прослеживает за моим взглядом и всё понимает. – Однако мы пригласили вас не для наблюдений.
– Вы?
– Я.
Хозяин Монастыря разливает напитки. Отмечаю его хромоту и одариваю складной тростью. На конце светлого дерева зияет вырезанная обезьянья голова.
– Мы благодарны.
– Вы?
Женщина усмехается и, склоняясь, выгибаясь подобно кошке, кладёт свою руку поверх моей.
– Я рассчитываю на искренность ваших слов и поступков, – мягко напевает Луна. – Ваше мнение для нас (меня) – авторитетно. Я верую каждой вашей речи и каждую речь принимаю за истину, а потому прошу откровения: зачем вы соврали мне в тот вечер?
– Разве же соврал?
Женщина нетерпеливо срывает свою руку и откидывается в кресле; то – действительно – ненужный жест, ибо заглядываться вырезом платья (на то расчёт) мне не прельстило, а тепло её саднил мой холод.
– Вы затеяли игру – давайте поиграем. Спрашивайте.
Удивительно, как легко она раскусывает мои намерения.
– Что я сказал вам в тот вечер? – вопрошаю следом.
– Что неприступные стены Монастыря таковыми больше не являются, – говорит Луна. – И что нам следует вернуться.
– Только если вам дороги находящиеся там послушницы, – исправляю я.
– Верно. И что некие два бунтаря из пантеона (один из них – наш общий друг) направили мирных к мятежу.
– Вроде того. И, прошу заметите, ни от одного своего слова я не отказываюсь и сейчас.
Тут вспыхивает Хозяин Монастыря. Он – словно бы по старой, многолетней привычке – ударяет острым носом трости о паркет и резво вползает в беседу, швыряясь недовольствами и ругательствами на старом наречии. Хозяйка Монастыря рукой смирит пыл буйного и вновь обращается ко мне:
– Я желаю выслушать вас.
– А я не желаю быть выслушанным.
– Я заслужила правду. От Бога Смерти и только.
Спрашиваю, чем же юная богиня могла заслужить возможность внимать истине не от третьих лиц.
– Я вам понравилась, – улыбается она. – Вы мной заинтересовались. Теперь же могу просить искренних ответов.
И я, более не укрываясь, признаюсь:
– Стены Монастыря в действительности боле не назвать неприступными. Нередко кроты перерывают мягкую почву, а кошки – больше не пугливые – поют им песни.
– Какие песни добрались до пантеона? – интересуется женщина.
– Также я предложил вам: вернуться или остаться; вернуться – если дороги находящиеся под крышей вашего детища послушницы. То правда. Случись с вами что на вечере – несчастные бы остались без хозяев, указаний и правды.
– Значит, – догадывается женщина, – без происшествий бы не обошлось. Некто затеял покушение на Хозяев?
– Письмо с доказательствами вины случаем попало в руки одного из моих вестников, что верой и правдой служит Жизни, выполняя поручения Смерти.
– Вы откроете имя предателей? – взвывает женщина.
Повествую, что оставить юную богиню без дара не могу; обстоятельства вынудили выстрогать для Хозяина Монастыря трость, а для Хозяйки Монастыря – пачку писем. Сколько же действительных ужасов провоцировали заключённые в них слова, сколько жизней разыгрывалось меж строк, сколько действий порождали перья и чернила.
Луна принимает подношение и (здесь её выдержки хватает) откладывает обличение тайны на потом. Понимаю жест и, покидая кресло, благодарю за приглашение, угощение и гостеприимство.
– Буду рада видеть вас снова, – заверяет юная богиня, провожая меня до ворот.
– Вы? – озорничаю, припоминая все наши обращения и речи До.
– Я. Я буду рада видеть вас.