– Монастырь, – ответил Ян (уже не юнец, в отличие от первой беседы и только-только знакомства). В нём изменилось всё: лицо, повадки, мысли, манера разговора.
– Хорошо подумал? – переспросил я.
– Я шёл к тебе с этой мыслью, Гелиос.
Уверенности в молодом теле было хоть отбавляй…Я вздохнул и окончил:
– Тогда поздравляю. Добро пожаловать в пантеон Богов.
На некий срок общение наше прекратилось.
Я помогал семейным делам, а Ян внимал собственным. Вечера и разгуливающие на них всё больше распространялись о Монастыре, Боги всё больше восторгались явленному им. «Прекрасный урожай», – говорили одни, «Хороша кровь», – вторили следующие. «Этот Бог воскресил многовековые, когда-то рухнувшие традиции поклонения Нам», – вещали последние. И тогда же, помнится, начались религиозные войны. Религией обзывали малейшие движения и собрания (в то время, как действительными считались веры в Земных и Небесных богов). Возродилась умерщвлённая некогда традиция подношения кровью и телом (а кровь пускать Боги любили и будут любить – презренно; по причине всех выявленных некогда грехов, которыми пристыдили мирских). То знаменовало скорые бойни верующих за свои правды: сыны Земных Богов величали открытие Монастыря безрассудным кощунством, а явившегося Божка, принадлежащего к их пантеону, но явленного и признаваемого Небесными светилами, начертали убийцей законов, морали и истории; сыны Небесных Богов величали его величайшим, ибо он соединил две религии и позволил литься новым молитвам из сердец прибывающих послушниц. Но то было в начале. Хозяин Монастыря быстро сообразил и закрыл кричащие рты выдаваемым Монастырем провиантом. Недовольные позабыли о слагаемых истинах и, казалось бы, нерушимых устоях. Осталась гуща наслаждений. Остался крутящийся в бесконечной воронке порок.
А Ян…в какой-то момент позвал меня в Монастырь для, как выразился сам, «довольно приятного сюрприза». Кабинет (личный кабинет некогда мальца) уже был обставлен; не очень дорого, но очаровательно и показательно: мы сели на диван. Мой – назовём его деловой – партнёр уже научился угощать важных гостей выпивкой (хотя выбирать её не научился и двадцать лет спустя).
– Я везу с рек на западе нескольких соблазнительных дев! – объявил довольный голос. – И некоторые из них соблазнительны своей непорочностью. Попробуй. Девушки на западе, говорят, такие же, как и их местность: чрезмерно влажные и с густой растительностью.
И я с радостью принял подарок. И принимал раз за разом.
Вскоре же Ян подвёл к тому, что невинные цветы на рынке пользуются большим спросом, а потому отдавать всех дев на свете он не может.
– Это ведь никак не отразится на наших с тобой отношениях, Гелиос? – сердобольно вопрошал он (тогда я служил – ещё! – для него авторитетом). – Только скажи! Я беспокоюсь за бизнес, сам понимаешь. Но и дружба для меня на той же ступени.
– Всё в порядке, – успокаивал его я. – Довольно подарков! Отныне ты работаешь на себя и никого кроме. Ты возрос, мальчик, продолжай!
Спустя месяцы Ману вообразила, что прибывающих девочек следует показывать всех вместе и всем сразу (а не выводить каждую и каждому индивидуально): так родилось Шоу. Фееричное представление с танцами, песнями, куревом, алкоголем и многочисленными Богами, которые преодолевали мили (иногда и тысячные), дабы опробовать никем не тронутые создания или полакомиться лучшими с их земель. Богов подбивало, что публичный дом носил звание Монастыря – они находили то ироничным, остроумным и притягательным – и что послушницы в нём были доступны только им – Высшим. Самолюбие щекотала каждая из девочек, а в ответ этих девочек щекотали потные, плотные пальцы.
Монастырь начал ассоциироваться с достатком и порядком, с удовольствием и оправданным (а потому позволительным) пороком. Хотя…когда порок глушил или останавливал Бога?
Сибирия предпочла остаться в обслуживающих комнатах. Вести дела с бывшими друзьями не получалось – не хватало огня, ума и прыткости. Меня же не покидала мысль, что путь, которым изрезалась судьба Сибирии, был избран и подбит мной. Когда-то я мог отказаться, вразумить её. Его. Мог обойтись без глупого и абсолютно неуместного ехидства. Мог. Но не удержался и не сдержался. Решил воспользоваться моментом, а, как оказывается, правило «дают – бери» не всегда верно и не всегда приводит к положительному.
Это было начало. Это было становление. Это была история.
История, которая кажется нам далёкой, недосягаемой, воскрешаемой исключительно в памяти или древних фолиантах, оказывается реально действующим событием. История – это нечто происходящее в данным момент. История слагается нами, а прочие умы разносят её легендами и сказаниями. Историю творим мы сами, и имя ей начертано «Настоящее».
Я же – от необъяснимого беспокойства и давно позабытой, однако напомнившей о себе сейчас бессоннице – решаю прогуляться по саду. Отмечаю закрытую дверь в спальню Луны. Девочка смотрит сны – один за другим. Она рано ложится и поздно встаёт. Следует тенью и напрашивается на беседы. Выпытывает истории и напитывает домашний быт. Не представляю, как смел углядеть в ней сводящий с ума огонь. Она смирна, она смиренна. Я вижу в лице её спокойствие. Послушание. И то расстраивает. Женщины Солнца – безумны и остры, желанны и прямолинейны (я боялся, что качества эти наследует Стелла, а потому заменял ей компании подруг и сестёр). Луна же…спокойна и ядовита, медленна и красива. Она подносит чай, пока я в кабинете, и безмолвно исчезает в гостиной, под вечер отогревая у камина босые, взмоченные в пруду, ноги.
– Разожги, пожалуйста, камин. Хочется тепла, – улыбается Луна, сидя подле вымерзших деревяшек.
Я падаю к нему/ней (раз за разом), хотя выучиваю самостоятельности и велю справляться с такими делами без постороннего вмешательства. Девочка благодарит, а я перебиваю её слова:
– Ты можешь сама.
– Могу.
Холодный взгляд зарывается в вздымающееся пламя.
– Но какое в том удовольствие?
Получаю первую зацепку и едва не теряю поленья из рук.
– Продолжай, – говорит Луна и кивает.
– Я понял. Тебе нравится, когда я у твоих ног.
– Раскусил.
– Скромница.
Сажусь обратно и подкидываю поленья. Бледные пяты упираются в нагревающуюся решётку.
– Не обожгись.
– Взаимно.
Возвращаюсь к работе, но о работе не думаю. От кабинетного стола наблюдаю за девочкой, что растирает ладони и балуется с языками пламени. Тогда я впервой – с момента знакомства – ловлю себя на мысли: баловаться ей следует с другим языком.
– Могу помочь? – вопрошает девочка, поймав меня на пытливом взгляде.
– Можешь, – отвечаю ей. – Только, Луна, запомни: не всем эту помощь следует предлагать.
– О чём ты?
– Вскоре поймёшь.
И Луна холодно отворачивается, позабыв о моём существовании. Я сосредотачиваюсь на беспокоящих до того мыслях, глазами скобля её бледную кожу.
Возвращаюсь к саду. Фонаря при входе нет; заискиваю в коридоре и на крыльце, не нахожу и решительно покидаю стены дома. Шагаю по остывающей после знойного дня каменной дорожке. Под присмотром нарастающей луны. И взглядом встречаю Луну настоящую.
Девичьи руки ласкают дремлющие цветы, которые на утро пропоют во всю красоту бутонов и раскроются. Пропавший фонарь брошен у воды; узкий луч освещает тропу меж деревьев, но затаившегося в деревьях меня не выдаёт. Луна поглаживает воду и улыбается разбегающимся водомеркам. Она не похожа ни на единую из видимых мной, и даже после знакомства – близкого – остаётся закрытой, недоступной, гордой. Она отличительна от всех бывавших в этом саду: золотые и белые макушки сливались с отображаемым светом от глади воды, её же полотно чёрных волос продолжало ткани неба и искрило от приятельницы меж звёзд. Она прекрасно двигается и всё в саду способствует этому танцу: тонкие запястья разрезают воздух, а ночная прохлада не без помощи озорного ветра ласкает неприкрытые ключицы. Луна выпытывает силы у своей одноимённой подруги и мягкой поступью рвётся к примятой у дерева лужайке. Здесь она, должно быть, проводит не первую ночь.
И вдруг я наблюдаю рассекающий вдоль забора силуэт. Некто пробирается сквозь колючую (кустарники удерживают от встречи) стену, бросается к ногам девушки и, моля о чём-то, пытается ухватить.
Я – не думая, не рассуждая – выхожу следом и в пару длинных шагов сокращаю дистанцию меж нами. Луна отбивается от мужских рук и просит оставить, уговаривает и едва не плачет; голосок, и так стройный, дрожит. Отбрасываю пристающего и, хватая Луну за руку, резво утаиваю за спиной. С земли на меня скалится Патрик. Девочка прячется и лицом прилипает к плечу, подглядывает.
Позволить оправдаться равно оттянуть неизбежное наказание (я не даю тому случиться).
– Ты утратил моё доверие и завтра покинешь дом Солнца.
Патрик – садовник, мальчишка, глупец – поднимается и, ничего не спрашивая/никак не оправдываясь (даже не пытаясь), уходит. Понурив голову, с осознанием и признанием в глазах. Теряется за оградой и возвращается в домик прислуги. Провожаю его молчанием, провожаю его взглядом.
– Кто решает твои проблемы? – оборачиваясь на Луну, прикрикиваю я.
– Ты, – без промедления отвечает она, но вырваться не пытается – лишь смотрит на скреплённое моей ладонью запястье.
– Никогда не забывай этого, – поскрипывает (противно) мой собственный голос; почти неузнаваемый.
Разбираться в ситуации не желаю вовсе – нахожу всё предельно ясным. Тем более в упрёк девочки помышлять не имею права: она поводов не давала.
– Прости, – швыряет в спину – уходящую – Луна и подбирает с земли фонарь. – Прости, Гелиос.
– Я не обижен.
Мы петляем меж деревьев, возвращаясь в дом.
– Прости, если обидела…
– Я не обижен. Я взбешён!
Последнее вырывается более чем случайно. Порывистым чувством. Я повторяю сам себе: она уже свела с ума. Старый дурак.
Нет.
То было дело чести. Защищать её достоинство – твоя прямая обязанность, глупый Бог Солнца. Ты не защитил Стеллу и что с ней стало? Воспрепятствуй падению собственной супруги, если под старость лет решил наградить/наказать себя её наличием и присутствием.
Пытаюсь не думать о том, что человек этот мог каждую ночь стеречь меня у сада, чтобы выпалить свои нелепые признания и предложить интересные (только на его взгляд) авантюры. До чего противно и мерзко…! И неужели каждый в Полисе обладал этой чертой навязчивости? О, по былым рассказам Ману в самом Полисе бесед не любили; хотели – брали, желали – получали; к чему разговоры, если итог известен?
И потому я покладисто смотрю на своего спасителя, недовольно понурившего голову и наблюдающего за стрекочущим камином.
Гелиос оставляет кресло и ворочает угли, идёт обратно и роняет тело в бордовую обивку. Я же, поджав к себе ноги, сижу на соседствующем диване и держу на коленях раскалённую кружку чая. Травяную вонь не перебивает даже сироп, хотя его добавлению пытался воспрепятствовать сам Гелиос.
«Ты не понимаешь», – зудел он (а когда не зудел?). – «Абсолютно не сочетаемые друг с другом продукт и напиток!»
«И что?» – смеялась я.
«А то, что чай обладает целебными свойствами, а иные добавки лишь преумаляют его пользу».
«Так будет вкусно», – улыбалась я и подтягивала кружку, которую он катал из одной руки в другую вдоль столешницы.
«Так будет неправильно».
«Иногда на «неправильно» ради удовольствия положено закрывать глаза».
На слова эти Гелиос опешил и позволил сиропу ударить о дно. Но в сегодняшнюю ночь не сказал ничего. Обратил внимание на бутыль в моих руках, вздохнул и покинул кухню. А теперь смотрит на тлеющие угли и перебирает мысли в голове. Мне хочется вымолить прощение за случившееся, хочется принести тысячу оправданий (всё могло показаться отличительным от действительного), но статный силуэт отвёрнут и не обращает внимания.
– Мы не были знакомы, – говорю я, однако Гелиос внимания не обращает. Слушает ли? – Последний раз виделись в тот день, за завтраком, вместе с тобой. Когда ты…
Мужчина равнодушно двигает плечами, и потому я замолкаю. Звучит неправдоподобно, согласна. Но я – истинно – все эти недели избегала компаний, столкновений и даже бесед.
Решаю сменить тактику и выпаливаю эмоционально:
– Этот сумасшедший явился из ниоткуда!
Не помогает – молчание в ответ режет пыльные книжные стены гостиной.
– Я даже не разговаривала с ним ни разу, клянусь, – продолжаю я, на что Гелиос устало оборачивается и вставляет поперёк:
– Зачем клясться, если я даже объяснений твоих не прошу? Зачем пытаться объяснить то, что я видел своими глазами?
И я впиваюсь в эти самые глаза – холодно-голубые. Льдины в них глубоки и проницательны.
– Потому что иногда зримое отличается от…
– Я видел то, что видел. Мне достаточно лет, чтобы понимать. Ты была против. Этого достаточно.
– Я не планировала встречу. И никакие другие свидания.
– Луна, хватит оправдываться: я всё понимаю, – утверждает Гелиос.
– Отчего же тогда опечален? – не унимаюсь я.
– Ситуация была и никуда не денется. Я расстроен не из-за тебя, а из-за человека, который допустил неприемлемую мысль по отношению к тебе.
И Гелиос продолжает:
– Я принял этого человека вместе с его сестрой много лет назад. Они молоды, но всё это время службу свою несли достойно. На изгнанного садовника может среагировать служанка. Меня не пугает остаться без персонала (пусть и на домашние заботы у нас с тобой будет уходить больше времени), куда хуже, когда посвящённый в твои тайны человек покидает твой дом и не осознаёт веса знаний и последствий.
– Прости, – повторяю я.
– А если тебя беспокоят домашние дела, которые делят служанки, могу пригласить кого-либо ещё, хотя – при сложившихся обстоятельствах – предпочту ограничить количество знающих нашу семью лиц.
– Прости, – в очередной раз бросаю я – с истинным сожалением. – Всё из-за меня!
– Глупо обвинять женскую красоту в мужском отсутствии воспитания, – подчёркивает Гелиос и – после – отправляется спать.
Находит меня на следующее утро в саду – прикуривающую, затягивающуюся, упивающуюся тем. И ловкие пальцы выхватывают сигарету изо рта, сминают её и, уронив под ноги, топчут.
– Чтобы этого я больше не видел, – говорит мужчина.
И больше не видит.
Избавляюсь от мятой коробки, доставшейся от Ману, ибо расстраивать Гелиоса не желаю вовсе. Что касается самой Мамочки: она, выпроваживая меня из Монастыря, подсунула в руку сигареты и завещала: «Когда захочешь отвлечься». И я захотела. По пагубной привычке решила затянуться, решила скрасить прогулку по зелёному саду, решила наполнить лёгкие дурманом Монастыря.
Ману не знала о моём отъезде, не знала о покупателе, не знала о намерениях Яна. Она бросила готовящихся к шоу девочек, сбежала во двор и, отгородив меня от конвоя, зарычала на Хозяина Монастыря, что лениво вытащил тело в окно и закурил. Мужчина велел ей молчать. Затем молчать велел мне, чтобы не раздражать понапрасну супруга.
– Молчание, девочки, лучшая из бесед с любым мужчиной.
Ману обошла конвой и встретилась взглядом с незнакомым водителем, заглянула в салон и увидела ожидающую там служанку. Отступила и воскликнула:
– Ему? Нет, не верю!
– Молчи, Мамочка, – швырнул Ян и пропал в кабинете.
– Не может быть.
Я желала разузнать об этом удивлении. Кому меня отправляли? Отчего Ману загрохотала проклятиями на старом наречии?
– Не может быть, – повторила женщина и подсунула сигареты из передника, в котором обыкновенно носила швейные мелочи, помогающие исправлять наряды монастырских кошек.
То насторожило. Припугнуло. И даже сейчас – время спустя – я не понимаю слов и взгляда Ману. Чем её страшил Гелиос?
Сам Гелиос принюхивается и зудит «табакерка», а меня – вот уж странно – одолевает стыд. Возвращаемся в дом: плечом к плечу, однако без разговоров. Мужчина вязнет в кабинетной топи, а я смываю табачную вонь купанием. Служанка набирает ванну: жёлтый краник дребезжит и заполняет овальную чашу на тонких кованных ножках. Избавляюсь от платья, вышагивая по плитам, и внимаю осторожному взгляду Патриции, которая несёт полотенца.
– Добавить масло?
– Будь добра.
Исполняет. В воздух вздымается бутыль и следующий за тем сладкий аромат.
– Госпожа желает выпить?
– Ступай, Патриция. Больше ничего не нужно.
Служанка – с глазами наглого садовника – исчезает. Упомянутый уже покинул резиденцию Солнца? О, для чего я об этом размышляю? – Гелиос иного не допустит.
Ванна стоит по центру комнаты, занавески – захлестывающие от насвистывания южного ветра сквозь приоткрытую балконную дверь – даже не касаются её. Провожу параллель с банями в Монастыре и деревенской купелью. Вспоминаю вышагивающие подле тела, которые ныне бы показались беспорядком и ужасом, жёсткую щётку и запах затхлости. Кто из богов распорядился, чтобы я отпаривалась в только набежавшей колодезной воде с гуляющими запахами трав, неясными маслами, сокрытыми в стеклянных бутылях, и в компании резных – как их называл Гелиос? – барельефов?
– Мыло и травы, – отмечает сам Гелиос, когда я проношусь мимо кабинета. – Далеко же ты собралась, черника?
На мне синее платье, а волосы – ещё влажные – закрывают спину и часть ягодиц. Не отвечаю. Ускользаю на кухню, а оттуда двигаюсь к кабинету. На подносе дребезжат чай и несколько настоек для вкуса.
– Тебе не сокрыть своего аромата, – улыбается мужчина и принимает питьё. – Спасибо, Луна.
– И не пыталась.
– Мыло и травы, – повторяет он. – Решила припрятать их за чаем и настойками?
– Разве?
Гелиос лукаво улыбается.
– Должно быть, показалось.
– Так и есть.
Сажусь рядом и, припоминая сигареты, вполголоса шмыгаю, что избавилась от них.
– Время покажет.
Мужчина пожимает плечами и отпивает. Принимаю сказанное с крохотной, забравшейся от недоверия и скептицизма, обидой, а потом признаю и признаюсь, что супруг мой прав. Время покажет. И речь не о конкретной ситуации, а вообще. Нерушимая истина. Неважно, где, как и когда – время покажет.
– Ты ничего не выбрал и это тоже выбор, – сказала однажды Ману.
Хозяин Монастыря посмотрел на неё спесиво, усмехнулся и послал, после чего вырвался из кресла и побрёл к кабинетным дверям.
– Ты не обращал внимания? Отправляющий к чёрту чаще всего уходит сам.
– Ещё одно слово, Мамочка, и отправишься из Монастыря прочь.
Дверь распахнулась, явив меня, а женщина прикусила губу и уронила глаза к хозяйским ногам.
– Долго же ты идёшь, – без интереса швырнул Ян и запустил в кабинет. – Необходимо подписать бумаги.
– Не находишь это прихотью дурной головы? – усмехнулась я, на что мгновенно получила колкий мамочкин взгляд. Хозяин Монастыря остановился и неторопливо обернулся, присмотрелся и велел повторить. – Ну…все эти бумаги, подписи, соглашения. Никто их никогда не прочитает, не посмотрит и даже в руки не возьмет.
Холодно:
– Продолжай.
– Половина не умеет читать, а вторая половина писать. Зачем видимость важности этих треклятых и так хорошо горящих бумаг, если правосудия нет?
– Что же есть? – и Хозяин Монастыря улыбнулся.
– Самосуд! И только он правит среди Вас, вышестоящих, и иных – на горизонте, городских. Для чего все эти бумаги, которые – по итогу – ничего не дают? Кто выдумал этот бред?
– Что запихнул в тебя Бог Солнца вместо положенного? – воскликнул Ян. Ману подавилась со смеху, а я от стыда. – Знания? Книжку по Праву? Какого чёрта, Луна? Тебе отстроить монастырскую библиотеку? Свозить в гости к Богу Солнца, чтобы ты посмотрела на его библиотеку? Подписывай бумаги и ступай. Свободна.
– Что я подпишу?
– Пропуск, чёрт тебя дери, в библиотеку.
Ману захохотала ещё больше, а я понурила взгляд и отступила.
– Моё завещание, – продолжил Ян, – в котором все книги и ненужные бумажки перейдут к тебе, о, Луна, чтобы ты зачитывалась ими, преумаляя их бессмысленность и бестолковость.
– Не шути об этом, – рыкнула Мамочка.
– Но для начала выучись читать, деревенская ты грубиянка. А если честно…прошу тебя, Луна, не рассуждай: для женщин то плохо кончается.
И мужчина подтолкнул меня к столу: к брошенной паре листов и грязному перу поперёк.
– Расскажи что-нибудь, – прошу я.
– Из меня дурной рассказчик, – отвечает Гелиос.
– Вытерплю.
Мужчина смеётся и откладывает альбом, в котором делал поспешные записи. Красивые вензеля украшают страницы.
– О чем ты хочешь послушать?
– Что ты пишешь?
– Заметки по работе.
– В чём заключается твоя работа?
– В создании её видимости.
– Находишь это забавным?
Гелиос обречённо вздыхает. Припоминает, что о работе своей рассказывал. Рассказывал о клане Солнца, что под именем своим держит пустыри, пустыни, деревни и город. Рассказывал, как рассыпающиеся ветви дают электричество Полису. Рассказывал, как плиты солнечных батарей одаривают энергией резиденции иных богов и некоторые из деревень. Вот только наша деревня этим благом была обделена. Подъём случался на рассвете, а отбой на закате. Никакого света, кроме истинно солнечного.
Решаю поделиться:
– Старшая сестра молилась по утрам на солнце: просила не выжигать поля, просила позволить зерну расти. Однажды я сказала ей, от злости, что с радостью передам молитву какому-нибудь божку при встрече, если то случится. Мне передать?
Гелиос пытается перебороть рвущуюся улыбку.
– Можем отправить привет конвертом.
– Было бы хорошо, только религия не выучила её письму и чтению. Привет она не поймёт.
– Можем нарисовать картинку.
– Совсем за дураков нас держишь?
Гелиос переминается: закидывает ногу на ногу, руками отбивает о подлокотник.
– Значит, молились вы солнцу как явлению, а не божеству? – уточняет мужчина.
– И не напрасно, верно? – задиристо швыряю я (однако сталкиваюсь не с обидой, а ещё более приятной улыбкой). – Увы, но молились родители и сёстры. Я не молилась.
– Богу досталась жена-атеистка?
– Богу, которому не хотелось жену, досталось то, что он заслужил.
– Ты очаровательна.
– Спасибо.
– Я утолил твою потребность в беседе? Могу заниматься делами дальше?
– Создавать видимость работы, ты об этом? О, теперь от бесед со мной будет сложно увильнуть. Расскажи о написанном. Что в этом послании?
И я указываю на альбом. Гелиос вздыхает.
– Конкретно в этом, – говорит он, – обращение к старому знакомому из города с указанием направить своих людей на починку разнесённой линии электропередач. Староверы, назовём их так, частенько выпускают собственную злость (под определением освобождения ложно верующих) путём несмышлёного вандализма. Ответ тебя устраивает, дорогая жена?
– Ох, – и я ударяюсь о спинку дивана, – как сложно и много.
– То видимость, – улыбается Гелиос. – Каждый день что-то случается, каждый день что-то решается. Но это не тяжелая работа. Морально привыкаешь к любым новостям, эмоционально – тоже. Последний мой эмоциональных шок пришёлся на момент, когда ты зашла в резиденцию дома Солнца и решила потерять сознание. До этого я не переживал век, а, может, и больше.
– Главное сказать это с серьёзным выражением лица, чтобы было труднее разгадать, что есть истина, а что лукавство. Да?
– Да.
Пожимаю плечами. И докучаю дальше:
– А почему к своим, прости меня, годам, ты не обзавёлся женой и детьми?
– И то, и то, прости меня, не питомцы, чтобы ими обзаводиться. В том я консервативен и придерживаюсь старых взглядов. Очень старых взглядов. Предельно старых.
Я смеюсь и соглашаюсь:
– Хорошо. Сойдёт за ответ. Но ты любил?
– Твой акцент прекрасен. Однако не все слова, которые закрадываются в твою чудесную головку, Луна, следует озвучивать. Не все мысли предназначены произношению.
– Я только спросила.
– И у стен есть уши.
Оглядываюсь.
– А у тебя нет глаз? Ты затворник, Гелиос, на краю земли. Нет здесь никаких ушей, кроме наших собственных: твоих, да моих. А мои дальше порога дома не являются.
– Ты забыла о слугах, – мягко уточняет мужчина.
– Ты не доверяешь слугам?
– Ты не вняла опыту?
Припомнил садовника, вот же…
– И вообще, что значит доверять? – продолжил Гелиос. – И кому можно?
– Слуги обхаживают дом, сад и нас, готовят и прибирают. У них есть доступ ко всем комнатам и предметам, к одежде и продуктам…В чем ожидать подвоха?
– В прискорбном человеческом качестве – стремлении обсуждать. В сплетнях и разговорах. Тебя не пожелают предать, пока не придут к этой мысли, пока не отравятся ею.
– Так можно сойти с ума. Всюду видя врагов.
– Если видеть мнимых врагов – да. Если зреть настоящему… – Гелиос задумывается и обременяет меня следующим знанием: – Даже тень, Луна, бывает, покидает тебя. Запомни. Доверять человеку – значит, подозревать его меньше, чем всех остальных.
– Не желаешь признаваться – пусть.
– Ты ещё не созрела для этой истории, – улыбается Гелиос. Не насмешливо, не едко; милосердно. – А твоя реакция – лишний раз доказывает то.
– Предлагаешь повзрослеть?
– Не поступками, мыслями.
Я отворачиваюсь, взглядом скобля сотни обнимающихся книг.