Czytaj książkę: «Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года», strona 7

Тем не менее к середине 1980-х время оказавшегося в тени Горбачева престарелого венгерского лидера вышло. Конечно, именно так думали представители молодого поколения в его партии, намеревавшиеся внедрять новые идеи и динамизм, порожденные Кремлем. Кадар утратил вкус к реформам точно так же, как московские геронтократы брежневской эпохи в начале 1980-х гг. На протяжении 1987 г. Кадар пытался укрепить свое положение как партийного лидера, назначив на пост премьера Кароя Гроса, партийного функционера, пользовавшегося доверием у консерваторов. Но Грос предал Кадара и перешел на сторону реформаторов, ослабив государственный контроль и субсидии и начав оказывать содействие частной инициативе. В условиях ослабления финансовой дисциплины Венгрия накопила самый большой долг в Восточной Европе в расчете на душу населения²²⁶.

В условиях углублявшегося кризиса росла уверенность в себе диссидентов, принявшихся с молчаливого согласия партии создавать разнообразные оппозиционные группы. Именно эти новые политические силы стали все больше формировать политическую повестку дня. В ответ на это коммунисты-реформаторы сумели победить консерваторов и сместить Кадара с поста генерального секретаря на специальной партийной конференции в мае 1988 г., а осенью молодой экономист Миклош Немет сменил Кароя Гроса на посту премьер-министра. Стратегией реформаторов, как и у их польских коллег, было выбрано отступление партии и самообновление без потери контроля. И, как и в Польше, эти надежды оказались иллюзорными. Венгрия стала второй костяшкой в блоковой цепочке домино.

К февралю 1989 г. попытка правительства договориться с оппозицией провалилась. То, что в итоге получилось, стало чем-то вроде конкурентного сотрудничества. Многие оппозиционные группы превратились в политические партии, и компартия – Венгерская социалистическая рабочая партия (ВСРП) – почувствовала себя обязанной выступить в поддержку перехода Венгрии к многопартийной демократии. Очень скоро партия на практике отказалась от ленинского принципа «демократического централизма», при помощи которого она как бы имела легальное право на монополию власти. В этом насыщенном событиями политическом процессе историческая память сыграла свою роль²²⁷. 15 марта в Венгрии традиционно считался национальным днем памяти, которым отмечали начало националистического восстания 1848 г. против Австрийской империи, которое в конечном счете было подавлено войсками союзника Австрии – русского царя Николая I. В годы коммунистического правления всякие празднования в этот день были запрещены из опасений, что они могут породить антирусские протесты, но в 1989 г. реформистское правительство, надеясь умиротворить оппозицию совместным празднованием и тем самым получить одобрение своего политического курса, объявило, что теперь 15 марта опять станет Национальным праздничным днем. И тем не менее малочисленное мероприятие, проводившееся правительством на ступеньках Национального музея, утонуло в стотысячной утренней демонстрации, прошедшей на улицах города в память о 1848 г.²²⁸

В этой накаленной атмосфере оппоненты режима выступили с идеей проведения Круглого стола оппозиции (КСО). Всего было проведено восемь раундов переговоров за круглым столом, в рамках которых осуществлялись попытки объединения оппозиции на почве выработки единой переговорной стратегии перед лицом правительственной программы реформ. Казалось естественным, что венгерская оппозиция обретет такой же вес и влияние, какой в Польше добилась «Солидарность». После нескольких недель препирательств о том, как будут вестись переговоры, 13 июня начались собственно встречи КСО и правительства, которые в отличие от переговоров в Польше велись в тайне²²⁹.

Через три дня, 16 июня, в день тридцать первой годовщины казни Имре Надя оппозиция наконец провела перезахоронение останков Надя и нескольких других известных жертв революции 1956 г. и осуществила общественные похороны на Площади героев в центре Будапешта в присутствии огромной толпы, насчитывавшей, даже по официальным оценкам, 200 тыс. человек. Вся церемония была показана по телевидению, и в ней приняли участие четверо реформаторов из руководства правящей партии, во главе с премьер-министром Неметом. Но это не принесло им ничего хорошего. Двадцатишестилетний представитель «Альянса молодых демократов», ФИДЕС (Fiatal Demokraták Szövetsége, Fidesz), по имени Виктор Орбан отдал должное Надю как человеку, который хотя и был коммунистом, но «не отделял себя от чаяний венгерского народа положить конец коммунистическим табу, слепому повиновению Русской империи (sic!) и диктатуре одной партии». Указывая на четырех присутствовавших на церемонии коммунистических лидеров, он продолжил: «Мы не можем понять, как те, кто хотел очернить революцию, и их премьер-министр внезапно превратились в великих сторонников и последователей Имре Надя. Мы также не можем понять, как лидеры партии, заставлявшей нас учиться по книгам, фальсифицировавшим революцию, теперь спешат нести их гробы, словно это талисманы удачи». В ходе выступлений звучали злые ноты: замечания Орбана сигнализировали о решительном неприятии всего замысла управляемой трансформации и национального согласия, к чему стремились коммунисты-реформаторы, и самого духа умиротворения и очищения, наполнявшего венгерский политический процесс²³⁰.

Перезахоронение Надя стало катализатором сильного антисоветского, антикоммунистического национализма, выраставшего с самого низа, и сработало чем-то вроде визита Папы в Польшу, но в данном случае это происходило через политическую память, а не благодаря религиозному рвению. И та и другая политические трансформации в значительной мере определялись национальным опытом и развивались в рамках национальных границ. И хотя процессы происходили почти в одно и то же время, каждая подпитывала и влияла на другую. То, что происходило в Польше и Венгрии, было выходом из диктатуры через создание новой институциональной структуры для нового режима. В дополнение всему происходило и широкое проникновение революционных идей²³¹, выходивших за пределы Восточной Европы. В действительности это говорит нам о том, что сторонники жесткой линии в Пекине видели в этом распространение заразы из Польши и Венгрии²³². «Болезнь» экономических реформ, сочетавшаяся с политической демократизацией²³³, распространялась на протяжении всего года, поражая весь блок от Эстонии на Балтийском побережье до берегов Черного моря.

Зараза, поразившая множество коммунистических государств, была не единственным процессом в 1989 г. Реформа в одной из этих стран, в Венгрии, оказалась чем-то вроде растворителя для всего советского блока, да и для всей холодной войны в Европе.

***

Это стало очевидно, когда 27 июня 1989 г. по всему миру стало стремительно распространяться фото двух хорошо одетых мужчин, режущих ограждение из колючей проволоки. Этой парой были венгерский министр иностранных дел Дьюла Хорн и его австрийский коллега Алоис Мок, специально встретившиеся на австро-венгерской границе, чтобы послать сигнал к освобождению. Стоя бок о бок друг с другом и разрезая колючую проволоку, они, казалось, посылали добрую весть о том, что послевоенному разделению Европы пришел конец.

Конечно, это была пиаровская акция. Когда Хорн предложил провести церемонию разрезания проволоки, Немет шутливо заметил: «Давай, Дьюла, сделай это, но торопись, проволоки осталось уже немного»²³⁴. На самом деле оба правительства еще 2 мая приступили к снятию пограничных заграждений, включая наблюдательные вышки и системы предупреждения о нарушении границы, а само решение об этом было принято еще в конце 1988 г., когда Немет в рамках пакета реформ исключил из бюджета расходы на поддержание всей системы. Система предупреждения, впрочем, продолжала функционировать, просигнализировав около 4 тыс. раз за год о пересечении границы кроликами, косулями, фазанами и подвыпившими гражданами. У обанкротившегося правительства не было средств на восстановление системы охраны границы, всякие ограничения на зарубежные поездки для венгров несколько позднее в том году были полностью сняты: спустя двенадцать месяцев, к концу 1988 г. за границей (в основном на Западе) побывало 6 млн венгров²³⁵.

Свое решение о снятии заграждения вокруг страны Немет обсудил с Горбачевым, когда 3 марта приехал в Москву, и у советского руководителя не было возражений: «У нас существует строгий режим на границах, но мы тоже становимся более открытыми». Однако Немет признался Горбачеву в том, что и для Будапешта ситуация тоже достаточно сложная, потому что единственным оставшимся предназначением пограничного ограждения было недопущение незаконного пересечения границы гражданами Восточной Германии, пытавшимися бежать на Запад через Венгрию. «Конечно, – добавил он, – нам надо обсудить это с товарищами из ГДР»²³⁶.

Восточногерманский режим, с 1971 г. возглавляемый Эрихом Хонеккером, воспринял сообщения об открытии границы со смешанным чувством гнева и беспокойства. Гнев вызывало то, что венгры решились на это одни, без всякого благословения со стороны Горбачева и не советуясь с союзниками по Варшавскому пакту. А настоящее беспокойство объяснялось тем, что любой восточный немец, имеющий действующие документы, позволявшие путешествовать в Венгрию, теперь мог покинуть территорию блока и отправиться в Австрию и далее в Западную Германию, где немцам автоматически давали гражданство. Другими словами, Венгрия могла стать фатальной прорехой в Железном занавесе, за который ГДР так долго боролась, видя в нем условие своего политического существования.

Тем не менее, когда Венгрия в начале мая приступила к снятию заграждений, министр обороны Восточной Германии генерал Хайнц Кесслер, похоже, сохранял относительное спокойствие. Он сообщил Хонеккеру, что его венгерский коллега генерал Ференц Карпати заверил его, что снятие заграждений производится «по чисто финансовым соображениям», и что Венгрия, конечно, продолжит охрану границы с большего числа наблюдательных вышек и за счет «интенсификации патрульной службы» с собаками-ищейками. Карпати, конечно, следовал инструкциям, полученным от Немета, который просил его выиграть время и держать Восточный Берлин в неведении. «Стоит нам начать объяснять, какая обстановка на самом деле, и мы сразу выдадим себя, и от этого станет только хуже». В конце концов Кесслер получил от Карпати заверения и доложил Хонеккеру, что снятие 260-километрового пограничного заграждения предполагается производить постепенно в период до конца 1990 г. со скоростью около четырех километров в неделю, начав работы с участков вблизи четырех из восьми пограничных переходов. Он объяснил, что Венгрия предпринимает эту «косметическую процедуру» постепенно в целях улучшения добрососедских отношений с Австрией и в контексте общего ослабления напряженности в Европе²³⁷.

И тем не менее ежедневное снятие колючей проволоки держало Восточный Берлин в напряжении. Хонеккер послал жаловаться в Москву своего министра иностранных дел Оскара Фишера, но результатом стало лишь то, что Шеварднадзе сказал тому, что ГДР должна решать этот вопрос напрямую с Венгрией²³⁸. Так Восточная Германия очутилась в одиночестве, не имея никакой поддержки из Москвы, оказавшись зажатой между реформирующейся Польшей на востоке, своим западным противником капиталистической Германией и становящейся все более либеральной и открытой Венгрией далее к югу.

Поначалу, как и обещал Карпати, венгерские пограничники задерживали восточногерманских «беглецов» на участках, где возле первых погранпереходов сняли проволоку. Железный занавес вроде бы все еще выглядел опущенным. Но по мере того, как новости о событиях на границе становились широкого известными и особенно после появления тех самых фотографий Хорна и Мока 27 июня, люди стали смелеть. С каждой следующей неделей так называемая зеленая граница (т.е. удаленные от погранпереходов участки со снятой проволокой и плохо патрулируемые) предоставляли все большие возможности для беглецов. К августу 1989 г. около 1600 восточных немцев успешно воспользовались таким маршрутом для переезда на Запад²³⁹.

Режим Хонеккера старался на своем уровне не допустить появления информации обо всем этом в газетах и на телевидении. Но было поздно. Восточные немцы получили послание: Венгрия стала их воротами на свободу.

***

Возникший из-за Венгрии международный кризис оказался среди важнейших вопросов, обсуждавшихся при встрече Горбачева и Коля 12 июня 1989 г. во время его первого государственного визита в ФРГ²⁴⁰. Канцлер заявил: «Мы наблюдаем за событиями в Венгрии с большим интересом». «Я сказал Бушу, поскольку Венгрия озабочена, мы действуем так, как гласит старая немецкая поговорка: пусть церковь остается в деревне. Она означает, что венгры должны сами решать, чего они хотят, и никто не должен вмешиваться в их дела». Горбачев с ним согласился: «У нас есть такая же поговорка: в чужой монастырь со своим уставом не ходят!» Оба засмеялись. «Прекрасная народная мудрость», – воскликнул Коль. Но затем советский руководитель помрачнел. «Скажу Вам откровенно, что в социалистических странах происходят большие подвижки. Направленность их проистекает из конкретного положения в той или иной стране. Западу на этот счет не следует беспокоиться. Все движется в направлении укрепления демократических основ». И тут последовало горбачевское пояснение социалистического обновления на национальном уровне. Но он также сделал Колю и важное предостережение, понимая, что на канцлера оказывается давление с целью обещания финансовой поддержки оппозиционным группам в странах советского блока. «Как это делается, каждая из соцстран решает сама. Это ее внутреннее дело. Думаю, Вы согласитесь со мной, что нельзя втыкать палку в муравейник. Последствия от этого могут быть совершенно непредсказуемыми».

Не вступая в спор, Коль просто сказал, что в СССР, США и ФРГ существует «общее мнение», что мы «не должны вмешиваться в чье бы то ни было развитие». Но Горбачев считал необходимым подчеркнуть этот момент: «Если кто-то попытался бы дестабилизировать обстановку, это сорвало бы процесс укрепления доверия между Западом и Востоком, разрушило бы все, что создано до сих пор»²⁴¹. На следующий день, 13 июня вместе с Колем они подписали не менее одиннадцати соглашений, расширявших экономические, технологические и культурные связи, а также совместную Декларацию, подтверждавшую право народов и стран на самоопределение – важный шаг, особенно с точки зрения Германии²⁴².

Впрочем, Боннская декларация была чем-то большим. Она стала центральным пунктом государственного визита, главное значение которого для западных немцев заключалось в символическом примирении двух народов, чья жестокая борьба разделила Европу и Германию. Она означала, что обе страны настроены на новую и еще более многообещающую фазу советско-западногерманских отношений. Это было отражено в заключении, выражавшем «глубокие, давние чаяния» двух народов «залечить раны прошлого через понимание и примирение и совместное построение лучшего будущего»²⁴³.

Вдохновленные достигнутым и общей атмосферой, оба господина практически не расставались на протяжении трех дней. Они беседовали наедине за это время по меньшей мере трижды по разным поводам. И в отличие от обычной сдержанной манеры встреч между западными лидерами и коммунистами они достигли такого доверия, что могли давать оценки своим «общим друзьям». Так, они оба уважали Ярузельского; оба были настроены поддерживать усилия по трансформации Польши под его руководством так же, как и реформаторский курс Венгрии, до той поры пока она не вышла из-под контроля. У каждого из них были проблемы с упертым социалистическим режимом Эриха Хонеккера, и никто из них не поддерживал Николае Чаушеску. По мнению Коля, этот старый диктатор вверг свою страну во «мрак и стагнацию»; Горбачев называл Румынию «примитивным феноменом», подобным Северной Корее «в центре цивилизованной Европы»²⁴⁴.

Как у обычных людей, у них возникла настоящая близость, включавшая обмен детскими воспоминаниями и откликами на испытания семей в годы войны. «Нет ни одной семьи ни в одной стране, – тихо произнес Коль, – которую бы не затронула война»²⁴⁵. Он сказал Горбачеву, что его правительство видит в этом визите ни много ни мало «конец вражды между русскими и немцами, начало периода настоящей дружбы, добрососедских отношений». Он добавил, что «эти слова поддерживает воля всех людей, и по воле народа, который приветствовал вас на улицах и площадях». Вне всякого сомнения, это было поразительной особенностью этого визита. Горбачева восторженно встречали в Западной Германии: и в маленьких городках долины Рейна, и на сталелитейных заводах Рура, на которых он побывал, повсюду толпились люди, кричавшие «Горби, Горби». Беседа между лидерами становилась все более откровенной. «Мне нравится ваша политика, и вы мне нравитесь как человек, – признался Коль, – давайте общаться чаще, давайте перезваниваться по телефону. Я думаю, что мы сможем многое сделать сами, не передавая полномочия бюрократии». Горбачев согласился: он чувствовал, что взаимное доверие растет «с каждой новой встречей»²⁴⁶.

В последний вечер, после долгого и умиротворяющего ужина в загородном особняке Канцелярии, Коль и Горбачев, сопровождаемые лишь переводчиком, прогуливались по парку и спустились к Рейну. Они присели на низкую стену, изредка обмениваясь фразами с гулявшими тут людьми и взирая на горную гряду Зибенгебирге за рекой. Коль так никогда и не забудет тот момент. Оба они представляли себе, что произойдет полный пересмотр советско-германских отношений, который будет закреплен в «Большом договоре»²⁴⁷, способном открыть новые перспективы для будущего. Но Коль предупредил, что это невозможно сделать до тех пор, пока Германия остается разделенной.

Горбачев стоял на своем: «Разделение является результатом логичного исторического развития». Однако и Коль тоже не менял позицию. Он почувствовал, что в такой приятный вечер, когда они оба размягчены вином и добрыми намерениями, появилась возможность, которую никак нельзя упустить. Указав на широкий, спокойно текущий Рейн, канцлер стал размышлять вслух: «Эта река символизирует историю. Ничто не остается неподвижным. Технически можно построить дамбу… Но тогда воды реки преодолеют ее и найдут другой путь к морю. Так и с единством Германии. Вы можете попытаться предотвратить объединение, и в этом случае мы не доживем до этого момента. Но определенно Рейн течет к морю, так же определенно, как произойдет германское единство – как и европейское».

Горбачев слушал и на этот раз не прерывал его. Тот вечер на берегу Рейна, как вспоминал сам Коль позже, стал поистине поворотным моментом в размышлениях Горбачева, да и во всех их отношениях. При расставании они обнялись. Впрочем, это было не совсем ловкое упражнение: приземистый кремлевский лидер и массивный стокилограммовый канцлер ростом за метр восемьдесят. Но их взаимные чувства были подлинными: родилась политическая дружба. Более того, для Горбачева Западная Германия стала, как говорили в Москве, «главным зарубежным партнером» – после Соединенных Штатов – и которая поэтому играла помимо всего прочего «глобальную роль»²⁴⁸.

Теперь Коль мог купаться в лучах славы двух в высшей степени успешных для него визитов лидеров сверхдержав – Буша и Горбачева. Он высказался на встрече с прессой возвышенно: «В течение трех недель два наиболее могущественных человека из двух различных систем посетили Германию. Эта новая эра накладывает на Германию новую ответственность и, – добавил он, – на поддержание мира»²⁴⁹.

Оценка саммита Горбачевым тоже была теплой и позитивной. «Я думаю, мы выходим из периода холодной войны, хотя там все еще есть некоторые льдинки и неясности», – провозгласил он перед отъездом. «Мы идем к новой стадии отношений, которую я могу назвать мирным периодом развития международных отношений». Он даже предположил, что «Берлинская стена может исчезнуть, когда исчезнут условия, ее породившие. Я не вижу в этом большой проблемы». В этом был едва прикрытый посыл режиму Хонеккера. И, обращаясь, собственно, к разделению Германии, он заявил: «Мы надеемся, что время решит эту проблему». Но, рассуждая о снятии одного величайшего геополитического барьера, Горбачев также упомянул о своих опасениях новой «непроходимой стены через Европу», – имея в виду планы Европейского сообщества создать полностью интегрированный единый рынок к 1992 г. «До сих пор мы не слышали убедительных экономических и политических аргументов, рассеивающих такие опасения». Здесь надо напомнить, что в июне 1989 г. процесс европейской интеграции, казалось, вел к углублению разделения между двумя половинами континента, а совсем не выглядел объединяющей силой того рода, которую имел в виду Горбачев, когда говорил об «Общем европейском доме» от Атлантики до Урала²⁵⁰.

Для Горбачева Бонн стал частью серии визитов по всей Европе в середине 1989 г., во время которой – так же как и Буш во время своего разговорного тура весной – советский лидер представил свои идеи о новой Восточной Европе, которые в свою очередь родились в рамках его программы политической и экономической реструктуризации.

Тремя неделями позже, в Париже, он развил ту линию, которую они с Колем начертили в отношении Польши и Венгрии, настаивая на том, что коммунистические страны «сейчас находятся в состоянии перехода»» и что они «придут к новому качеству жизни в рамках социалистической системы, а социалистическая демократия» является «процессом демократизации», в конечном счете преобразующим всю Восточную Европу. Другими словами, все то, что происходит в советском блоке, было процессами реконструкции, перестройки, а не деконструкции, не разрушения. Хотя, указывая на исторические связи между 1789 и 1917 гг., он провозгласил, что перестройка – это тоже «революция». Рассуждая об этом в аудитории, забитой профессорами, писателями и студентами Сорбонны, – он специально попросился выступить там – Горбачев почувствовал себя интеллектуалом, которым хотел быть. Он философствовал о фундаментальных «новых проблемах, стоящих перед человечеством в конце двадцатого века», на которые «Новое мышление» дает ответы. Он предостерегал Запад от ожиданий того, что Восточная Европа «вернется в лоно капитализма», и от «иллюзии, что только буржуазное общество представляет вечные ценности»²⁵¹.

В этих рассуждениях сквозило действительное раздражение Горбачева выступлениями Буша в апреле и мае. Он не видел никакого «реализма» или «конструктивной линии» в этих заявлениях, и фактически нашел их «совершенно неприятными», как сказал об этом Колю в Бонне. «Честно говоря, эти заявления напомнили мне высказывания Рейгана о “крестовом походе” против социализма». Как и Рейган, Буш «обращался к силам свободы», призывал к завершению периода «статус-кво» и к тому, чтобы «отбросить социализм назад». И все это, кипятился Горбачев, «в то время, когда мы призываем к деидеологизации отношений. Невольно приходит в голову вопрос: а когда Буш действительно искренен, а когда его слова – просто риторика?»²⁵².

Когда эта тема была поднята во время встречи Миттерана и Горбачева в Елисейском дворце 5 июня, то французский президент не стал скрывать, что у него на этот счет имеются собственные взгляды. «Джордж Буш будет проводить очень умеренную политику даже без всякого сдерживания со стороны Конгресса, просто потому что он консерватор». «Фактически, – добавил он, – у Буша только один большой недостаток – у него просто нет никакого оригинального мышления». Сильно чувствовалось недовольство Миттерана отсутствием собственного влияния и снижающимся статусом Франции в мировых делах. Он чувствовал себя отодвинутым в результате активной европейском дипломатии Буша и Коля – к этой теме я вернусь в четвертой и пятой главах. Советскому лидеру, наоборот, нравилось, что француз копает под неповоротливого президента США, и он высоко ценил выражение Миттераном «веры в успех перестройки»²⁵³.

Тем не менее советский лидер, настроенный на перехват инициативы у «крестоносца» Буша и на доминирование на почве высоких моральных ценностей, выложился по полной, выступая в Совете Европы в Страсбурге. Объявив, что «послевоенный период и холодная война становятся пережитками прошлого», Горбачев обещал представить внушительный пакет предложений в области разоружения, включая сокращение советских ракет малой дальности «без промедления», если с этим согласится НАТО, имея в виду конечную цель ликвидировать все такие вооружения. Не забывая о недавних возражениях со стороны Альянса относительно «третьего нуля», он с вызовом провозгласил, что СССР быстро движется к своим «безъядерным идеалам», в то время как Запад придерживается своей устаревшей концепции «минимального сдерживания».

Советский лидер развил свое видение Общего европейского дома. В нем не могло быть места «самой возможности применения силы или угрозы силой», и он сформулировал необходимость замены «доктрины сдерживания на доктрину сдержанности». Он предвидел, что по мере того, как Советский Союз будет двигаться «к более открытой экономике», постепенно будет «возникать обширное экономическое пространство» по всему континенту. Он продолжал верить в возможность того, что «соревнование между разными типами общества ориентировано на создание лучших материальных и духовных условий жизни людей». Но он верил, что наступит день, когда «единственным полем битвы будут рынки, открытые для торговли, и умы, открытые для идей».

Признав, что у него нет «готового проекта» Общего европейского дома в кармане, он напомнил слушателям о работе Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в 1975 г. (СБСЕ), когда 35 стран согласовали общие принципы и ценности. И теперь, заявил он, «нынешнему поколению руководителей европейских стран, США и Канады, помимо самых актуальных вопросов, пора обсудить, какими они видят последующие этапы движения к европейской общности века». Краеугольными камнями Хельсинки-1975 были две сверхдержавы, и Горбачев считал, что положение не изменилось. «Реальности сегодняшнего дня и перспективы на обозримое будущее очевидны: СССР и США являются естественной частью европейской международно-политической структуры. И их участие в ее эволюции не только оправдано, но и исторически обусловлено. Никакой иной подход неприемлем»²⁵⁴.

Горбачев возвращался домой через Румынию, где провел совещание Политического консультативного комитета стран Варшавского пакта, которое формально и публично отказалось от доктрины Брежнева, – другими словами, оно подтвердило его заявление в Нью-Йорке и позднее в Страсбурге, что силу нельзя использовать для контроля за правительством отдельной социалистической страны. В сочетании с горбачевским пиаровским наступлением с использованием решительных односторонних сокращений советских вооруженных сил в Восточной Европе и с его настоятельным стремлением к тому, чтобы страны Варшавского договора и страны НАТО добились прогресса в договоренности относительно обычных вооружений к 1992 г.²⁵⁵, – все это стало очень волнующим моментом для Хонеккера и других сторонников жесткой линии внутри блока – Чаушеску в Румынии и Милоша Якеша в Чехословакии – особенно, если учесть, что они использовали саммит для страстного лоббирования военной интервенции войск Варшавского пакта в Венгрии. Сторонники подавления и непримиримости, они, должно быть, чувствовали, что Кремль покидает их²⁵⁶. Горбачев определенно не оставил у своих коллег – лидеров коммунистических стран – никаких сомнений, что он думает о динозаврах среди них. Он подчеркнул: «Необходимы новые перемены и в партии, и в экономике… Еще Ленин говорил, что новая политика нуждается в новых людях. И это зависит уже не только от субъективных желаний. Это диктует и сам ход процессов демократизации»²⁵⁷.

***

Советский лидер покинул Бухарест 9 июля, как раз в то время, когда президент Соединенных Штатов прибыл в Варшаву. Каждая сверхдержава расставляла по Европе вехи смятения. Буш был встревожен мирным наступлением советского лидера в Европе и не в последнюю очередь тем, что американские союзники охвачены чем-то вроде горбимании, которая делает их податливыми на советские обольстительные предложения в области сокращения вооружений. Его собственный тур по Европе – в Польшу и Венгрию, перед встречей G7 во Франции – был запланирован в мае, но теперь он стал еще более насущным, чтобы как-то «компенсировать эффект» горбачевского посыла²⁵⁸.

На самом деле еще прежде, чем отправиться в Европу, Буш быстро и вполне уверенно отверг парижские предложения Горбачева: «Я не вижу причины, находясь здесь, пытаться изменить коллективное решение, принятое НАТО», – заявил он и повторил, что не будет никаких переговоров по ракетам меньшей дальности, пока в Вене не будет достигнуто соглашение о сокращении обычных вооружений в Европе, в той сфере, где у СССР было большое превосходство. В своих мемуарах он саркастически высказался о попытке Горбачева убедить Запад, что «не надо ждать конкретных действий со стороны СССР, перед тем как снизить степень своей военной готовности и готовности системы безопасности»²⁵⁹.

Сказав это, Буш не хотел, чтобы его европейская поездка выглядела как средство отнять очки у Горбачева. Президент весной уже выдвинул свои собственные идеологические принципы и был далек от желания начинать какой-то «крестовый поход», поскольку чутко следил за изменчивой ситуацией в Восточной Европе и деликатным положением, в котором Горбачев оказался у себя дома. Он не намеревался «отступать» от своих собственных ценностей свободы и демократии, но вполне осознавал, что «жесткая риторика неизбежно возбудит воинственные элементы внутри Советского Союза и Пакта». Его даже беспокоил сам факт его собственного присутствия, вне зависимости от того, что он при этом станет говорить. Желая быть, как он сам это называл, «ответственным катализатором, насколько это возможно, демократических изменений в Восточной Европе», он совсем не хотел стать стимулом для беспорядков: «Если станут собираться огромные толпы, намереваясь продемонстрировать свою оппозицию советскому доминированию, то события могут выйти из-под контроля. Вызывающая энтузиазм встреча может вылиться в насильственный бунт». И хотя он и Горбачев соперничали, стремясь занять более выгодное положение, оба лидера были согласны в важности сохранения стабильности в блоке, находившемся в состоянии изменений²⁶⁰.