Czytaj książkę: «Легкий аллюр»

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Главный редактор: Яна Грецова

Руководитель проекта: Дарья Башкова

Арт-директор: Юрий Буга

Редактор: Марина Кокта

Корректоры: Марина Угальская, Ольга Улантикова

Дизайнер: Денис Изотов

Верстка: Кирилл Свищёв

Разработка дизайн-системы и стандартов стиля: DesignWorkout^®

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Éditions Gallimard, Paris, 1995

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

⁂

У моего первого возлюбленного желтые зубы. Мне два года, два с половиной, и я смотрю на него во все глаза. Он пробирается сквозь зрачки прямо в сердце маленькой девочки и там устраивает себе нору, дом, логово. Мой первый возлюбленный и сейчас там, в эту самую минуту, пока я с вами тут разговариваю. Никто так и не сумел с ним сравниться. Никто не сумел проникнуть настолько глубоко. Я впервые влюбилась, когда мне было два года, – в самое благородное существо из всех возможных: после ни один не сможет с ним тягаться, никто и никогда не займет его места. Мой первый возлюбленный – волк. Настоящий волк, с мехом и запахом дикого зверя, с зубами, желтыми, как слоновая кость, с глазами, желтыми, как мимоза. Отблесками желтых звезд на горе, поросшей черной шерстью.

Мои родители с криком выскакивают из фургона, сейчас ночь, другие фургоны один за другим освещаются, выходят все: клоун, наездница, жонглер, женщины, другие дети, в ночных рубашках, в пижамах или полуголые, все зовут меня, опускаются на корточки и заглядывают под грузовики – посмотреть, а вдруг я там спряталась, заигравшись, да так и уснула, такое уже не раз случалось. Они расходятся по городской площади, снова зовут, уже даже не зовут, а кричат, в соседних домах начинают зажигать свет, люди злятся, возмущаются тем, что кто-то нарушает тишину, грозятся вызвать жандармов. Находит меня моя тетушка. Она подбегает то к одному, то к другому, умоляет всех замолчать, показывает жестами, чтобы бесшумно следовали за ней. И вот цирк в полном составе приближается к клетке: дверца приоткрыта, я лежу на соломе, позолоченной от мочи, глаза закрыты, детская головка покоится на брюхе волка. Я сплю. Сплю невинным безмятежным сном.

Волк был родом из польских лесов. Его выставляли напоказ, чтобы завлекать зрителей, пока идет установка шатра. Ни в одном номере он не участвовал. Волки дрессуре не поддаются. Люди приводили детей взглянуть на черного принца из волшебных сказок, на надменного зверя. Им не раскрывали правды о том, что волк этот безобиднее кролика, что наездница кормит его с руки и что в этой горе из меха и звезд нет ровным счетом ничего страшного – даже ворчливого волчьего рыка ни разу никто от него не слышал. Над клеткой повесили табличку, где красными буквами написали: волк из краковских лесов. Табличка пугала людей куда больше, чем само животное, спящее в глубине клетки. Но они были довольны – как и предполагалось, большего им не требовалось. Мы боимся названий. То, чему нет названия, – это для нас ерунда, этого вообще не существует.

Итак, сбежались все без исключения – и стоят полукругом перед картиной «Девочка и волк». Ладно, ничего ужасного не происходит, но все же существуют границы дозволенного, мой отец приближается, входит в клетку, и, когда наклоняется, чтобы подхватить меня на руки, волк поднимает голову – одну только голову, живот и лапы остаются неподвижны, как будто он боится меня разбудить, – и впервые в жизни вдруг рычит и оскаливает свои пожелтевшие зубы. Отец предпринимает еще одну попытку, волк рычит громче и отчетливее, скалится, теперь обнажая и десны. Отец отступает, возвращается к остальным. Они советуются, раздумывают. Укротитель говорит: это моя работа, давайте пойду я. Та же реакция – оскаленная пасть. Они решают подождать. В полной тишине проходит час, другой, третий. Толпа не расходится, все стоят перед клеткой, дрожа от холода, и ждут, когда волк уснет. Эта сцена длится до самого утра. Волк до рассвета стережет мой сон. А когда моей кожи нежно касаются первые лучи холодного света и я открываю глаза, потягиваюсь и начинаю подниматься на ноги, волк осторожно отстраняется и удаляется в другой конец клетки, чтобы предаться заслуженному отдыху. Я выхожу не сразу. Смотрю на остальных, стоящих за решеткой, разглядываю их бледные лица, смеюсь и напеваю, отдохнувшая и полная сил после безмятежного сна. Меня хватают, дважды шлепают по попе и на неделю запирают в фургоне.

С тех пор за мной присматривают. По десять раз на дню проверяют замок на клетке. Запретить мне часами сидеть перед клеткой они не могут. Стоит им ослабить бдительность, как я тут же просовываю между прутьев руки и позволяю волку их лизать. По вечерам перед сном отец непременно должен отнести меня, уже одетую в пижаму, к клетке, чтобы я могла несколько минут посмотреть в глаза цвета желтого солнца, горящие в чернильной ночи, податься вперед и раствориться в них.

Волк умер неподалеку от Арля. Мне было восемь лет. Мне сообщили о его смерти как могли осторожно – так, наверное, оповещают генерала о серьезном поражении его войск. Я ничего не сказала. Наш цирк остановился не доезжая до Арля, на свалке, расцвеченной маками. Мужчины достали лопаты, и я, возглавив шествие, выбрала самый окровавленный маками уголок, там вырыли яму, я повздорила с мамой, в конце концов она сдалась и мне уступили: в яму положили мою пижаму – завернули в нее волка.

Еще не видя ее лица, я уже ловлю запах. Еще не почувствовав запаха, слышу звук шагов по гравийной дорожке. Это шаги важной дамы: туфли на шпильках, походка решительная, нервная, цок-цок, цок-цок. А потом – тишина, аромат фиалок и белого табака, ее лицо, склонившееся над моим, и хриплый голос, в глубине которого угадывается улыбка: что ты тут делаешь, малышка?

Тут – это в восьми или пятнадцати километрах от Арля. Мой волк покоится чуть выше по реке. Или чуть ниже. Я шла несколько часов, но так и не отыскала свалку с маками. Вышла вечером, после представления. Маме сказала, что в эту ночь, первую после смерти волка, я хотела бы поспать в фургоне у наездницы. Из нашего фургона я вышла в пижаме – в новой пижаме, потому что старая была теперь под землей. Поцеловала родителей, спустилась по двум ступенькам, закрыла дверь осторожно, чтобы не разбудить близнецов. Сделала вид, будто иду к наезднице. Никто на меня не смотрел. Все были уже в постелях или перед телевизором. Я уселась за клеткой львов и стала ждать: час, два. До глубокой ночи. Когда я отправилась в путь, в пижаме и домашних тапочках, львы спали. Цирк расположился на окраине Арля, и через километр я уже оказалась в сельской местности. Дел у меня было всего-то на полчаса: попрощаться с волком и украсить его могилу ворохом цветов и фруктов.

Из-за того, что небо было угольно-черным, цветы я смогла насобирать только придорожные и не такие роскошные, какие себе представляла. Что же до фруктов, то их я воровала в садах, мимо которых проходила, и всякий раз это сопровождалось громким собачьим лаем.

Умершим предстоит долгий путь. Им необходима еда. Я не хотела, чтобы мой волк питался одними лишь маками. Я не сомневалась: все, что растет на моем пути, придаст ему сил.

Первыми устали руки. Мое подношение становилось все тяжелее и тяжелее. На входе в деревню одуванчики, персики и маргаритки оттягивали руки так, будто были отлиты из свинца. Я приняла решение передохнуть, перебралась через ограду и улеглась на каменной скамье, после того как окинула взглядом дом: ставни закрыты, собак нет, можно спокойно поспать здесь немножко. На этой скамье она меня и нашла.

Что ты тут делаешь, малышка? Прежде чем ответить, я внимательно вглядываюсь в ее лицо. Толстая дама. У толстушек всегда самые милые лица. Я смотрю в ее миндалевидные глаза, на ее фарфоровые щеки и отвечаю, не слыша собственного голоса: меня зовут Прюн. Прюн Армандон. Вы не могли бы мне подсказать, где я нахожусь? Наверное, случилось то же, что и той ночью: я хожу во сне, это часто со мной бывает, отец мне рассказывал, мы живем с ним вдвоем, будьте добры, сообщите ему завтра, сегодня его нет дома, отец работает, он сейчас в дороге. Она улыбается, бросает беглый взгляд на цветы и фрукты, кучей сваленные на скамье рядом с моей головой, как будто подушка. Пижама на мне подтверждает мою историю, и женщина верит. Она берет меня за руку и ведет в дом. Ты уверена, что с твоим отцом нельзя связаться прямо сейчас? Да, уверена. Мой отец – водитель грузовика. Он возит животных на бойню. Сегодня утром уехал в Испанию за быками. Сейчас он, скорее всего, в Бельгии. Завтра вернется. Мы живем на улице Четырех Роз, рядом с мэрией в Арле. Я, наверное, далеко забрела во сне, я очень устала, можно я переночую сегодня у вас?

Меня будит птица. По крайней мере, мне кажется, что это птица. А потом я замечаю: птица говорит по-немецки, очень странно. Птица – это Шуберт. Шуберт порхает по всему дому. Без остановки залетает в каждую комнату. Я выхожу из спальни, хозяйка дома ведет меня на кухню, готовит мне завтрак. Я позвонила в жандармерию, попросила, чтобы они предупредили твоего отца, они мне перезвонят. От нее пахнет одеколоном и все тем же белым табаком. Она говорит точно так же, как поет птица: без остановки. Я зачарованно слушаю не слушая. Я уже поняла: людей любишь либо сразу, либо никогда. Ее я полюбила сразу. Она медсестра. Она нашла меня в своем саду, когда возвращалась со смены. Она всем без разбору делает уколы днем, а в экстренных случаях и по ночам. Деньги за уколы обращаются в пластинки. Дом весь оборудован: Вагнера ставят в гостиной, и золото Рейна тут же заполняет спальни, кабинет и гостиную благодаря колонкам, которые спрятаны в каждой комнате. Так, объясняет она, я хожу, ем, сплю и живу под эту музыку. У других-то в доме есть кошки или мужья. А у меня – Вагнер, Равель и Шуберт. Вездесущие и проворные, как кошки. Впрочем, муж у меня тоже есть, настоящий, пойдем покажу. Она берет меня за руку и подводит к приоткрытой двери: там спальня с очень высокой кроватью, накрытой красным одеялом, а под одеялом – очертания тела. Она приглашает меня войти в комнату. Ты его не разбудишь, он принял успокоительные и раньше двух часов дня не поднимется. Я подхожу поближе, мне немного страшно. Я вижу лицо, вдавленное в подушку. Поспешно возвращаюсь в коридор. Медсестра смотрит на меня так, будто сделала мне самый прекрасный подарок на свете. Понимаешь, малышка, это он привил мне вкус ко всей этой музыке. Он – кондитер, сейчас на пенсии. Я встретила его во время обхода, он был одним из моих первых пациентов. У нас оказались похожие профессии: мы заботились о людях, он был рядом, когда они смеялись, я – когда они плакали. Он страдал меланхолией. Ты знаешь, что это такое – меланхолия? Ты видела солнечное затмение? Вот это меланхолия и есть: луна, которая заслоняет сердце, и сердце, которое больше не светит. Ночь среди белого дня. Меланхолия – это слабость и темнота. Он излечился наполовину: тьма ушла, но слабость осталась. Муж создавал великолепные торты, настоящие соборы из шоколада. Он до сих пор иногда печет их для меня. Если ты останешься у нас до вечера, я попрошу его испечь для нас слоеный торт. Знаешь, малышка, кондитерское дело и любовь очень похожи: для обоих важна свежесть и легкость, а еще – чтобы все ингредиенты, даже самые горькие, доставляли удовольствие.

Я понимаю не все, что она мне говорит. Точнее, я вообще ничего не понимаю, я слушаю ее голос, сквозь который пробиваются птицы, и вдруг хохочу. Она смотрит на меня не удивленно, а даже радостно.

Перезванивают из жандармерии. Никакого Армандона в адресной книге нет, нигде нет. Я молчу, хмурюсь. Мне так хотелось бы остаться тут еще на несколько часов, с этими немецкими птицами. Я впервые в жизни слышу такую музыку. Lieder¹. В этом рокоте можно прямо разгуливать. В нем ты свободен, весел, и никакая там луна не заслонит твое сердце.

Родители наконец обнаружили мою пропажу. Один звонок в жандармерию – и вот у них уже есть адрес медсестры, и цирковая труппа, отправившаяся было в следующий город, поворачивает назад и въезжает на улицы деревни. Они звонят в дверь, входит мой отец, говорит в прихожей с медсестрой, раскрывает ей мое настоящее имя, молча берет меня на руки, благодарит медсестру и затем забрасывает меня в фургон, все так же молча. Мне не суждено попробовать слоеный торт от меланхоличного кондитера.