Czytaj książkę: «Записки инженера-геофизика о работе бортоператора на аэрогеофизической съёмке», strona 11

При всём уважении к начальнику экспедиции Г.В. Ярошевичу, человеку, безусловно, порядочному и справедливому, я терпеть не мог экспедиционную шушеру, которая его окружала и оказывала влияние на его решения, часто не соответствующие его характеру. Эта публика, ничего не делая для фактического выполнения работ экспедиции и ни за что не отвечая, занималась склоками, старалась стравить друг с другом людей, реально выполняющих плановые работы, как меня с Тарасовым, а когда это не получалось, мстили хотя бы мелкими пакостями. Был у них и предводитель, «тайный советник» Добин. По его совету Ярошевич лишил меня и без того мизерной премии за оторвавшийся бензобак. Глупость и мелочность этого наказания сильно разозлили меня, но это был бессильный гнев. Чтобы успешно бороться даже с самыми низовыми недбросовестными бюрократами, нужно было обладать самому долей бюрократическго таланта, а у меня его ещё не было. Не меня нужно было наказывать за оторвавшийся бензобак, а ответственного за транспорт экспедиции за выпуск в эксплуатацию машины заведомо без тормозов. Немного отыграться я сумел только после окончания наших полевых работ. Я приехал в экспедицию, чтобы оставить там машину. Экспедиционная шушера (кроме «тайного советника») толпилась на высоком деревянном крыльце у входа. Мой приезд обещал новое развлечение. Они заранее предвкушали, как я буду по грязи попадать в узкие ворота. Поставив машину в сторонке, я пошёл во двор посмотреть, где есть свободное место и как туда поставить машину без лишних маневров в узком дворе. Профессиональные водители въезжали в этот двор осторожно, с несколькими попытками. Впрочем, о профессиональных качествах экспедиционных водителей я уже упоминал. Чтобы удобнее было поставит машину во дворе, туда лучше было заехать задом. Поставил машину задом к воротам, на крыльце замерли в ожидании. «Вы ждёте зрелища? сейчас оно вам будет! Не попаду в ворота, так разнесу в щепы и крыльцо, и кузов!» Задняя передача, двигатель ревёт (глушителя-то нет). На этот раз грязь на моей стороне: машина прочно держится в колеях, из-под колёс фонтаны жидкой грязи, усиливающие эффект! На приличной скорости влетаю в ворота, ничего не зацепив. Зрителей на крыльце уже нет. Попрятались, крысы! Шоу удалось! Только не наделали ли герои в штаны? Поставил машину на место, иду в здание. Сижу. Скоро появляется «тайный советник»: «Там не могут ЗИЛ завести. Помоги». «Сам помогай! А то меня не только премии, но и зарплаты лишат! С твоей, кстати, подачи». Сижу. Приходит сам Ярошевич с той же просьбой. Отвечаю: «Добин пусть помогает, а я впутываться не хочу, особенно после истории с бензобаком. Да и ответственый эа транспорт у Вас есть, ему и карты в руки!» «Уже заморозки начались, а там, в поле, у людей ни печки, ни топлива. Пожалуйста, посмотри, почему не завести, ведь надо за людьми ехать. А премия тебе будет». Это просит сам Ярошевич, которого я уважаю. Без «тайного». Это другое дело. В чистой одежде, с чистыми руками, прихватив для солидности тестер, иду во двор. Там у новенького ЗИЛа несколько могучих мужиков вкруговую крутят двигатель заводной ручкой. Их усердием двигатель уже тёплый, несмотря на очень прохладную погоду. Попахивает бензином («подсос» вытянут, пересосали?) и горелым – вариатор, что ли, калится? Взгляд на катушку зажигания: ага, перемкнули вместо вариатора первичную обмотку. Где уж тут завестись! Снимаю ненужную перемычку, для солидности тыкаю тестером в несколько разных мест, лезу в кабину, убираю «подсос». «Уберите ручку!» – педаль газа в пол, стартёр – трудолюбивые мужики не разрядили аккумулятор – тёплый двигатель запустился мгновенно…

Может показаться, что я излишне часто упоминаю о грязи под колёсами, да и под ногами. Но ведь именно грязь делает поездки на несколько десятков километров за бензином и по другим делам предприятием трудным, долгим и весьма затратным из-за чудовищного расхода бензина. Правда, нам грязь иногда заменяет тормоза: достаточно выключить передачу, и автомобиль останавливается, будто упёршись в стену. Грязь накладывает отпечаток на весь образ жизни, хозяйственную деятельность на огромной территории, на которой при суглинистом грунте и полном отсутствии дорог с твёрдым покрытием при дожде практически прекращается всякое автомобильное движение. По этой причине на этой территории не было автобусного сообщения ни деревень с городами, ни между деревнями, к больным не могла доехать скорая помощь и т.д. Не знаю, возили ли Татры регулярно в распутицу руду из Бурибая в Медногорск, но об аварии одной из них, случившейся в распутицу, я писал. Поздней осенью я проезжал мимо Всесоюзной стройки Гай. Сколько видели глаза, в стороне от того, что считалось дорогой, видны были «четвертаки» – двадцатипятитонные самосвалы, по кузов увязшие в грязи. А уже начались серьёзные заморозки, и, похоже, им предстояло вмёрзнуть в грязь. Как их потом вытаскивали? Горнопроходческими работами? Мне трудно было согласиться с подходом высоких руководителей и хозяйственников. Не было ли дешевле и удобнее сначала построить дорогу от железной дороги до Всесоюзной стройки Гай и от месторождения к потребителю медной руды, вместо того, чтобы топить в грязи дорогие машины, срывать перевозки и втаптывать в грязь тысячи тонн горючего…

Съёмка была закончена. Собрали кабель, вытащили электроды заземлений, и я последним рейсом отвёз их в экспедицию, в Новопокровку, чтобы навсегда с ней расстаться. Правда, в экспедиции со мной расставаться не собирались. Не была выполнена в запланированном объёме гравиметрическая съёмка. Для проведения этой съёмки нужна была возможность быстрого и свободного перемещения с гравиметром, что сейчас, в распутицу, стало невозможно. Не знаю, почему её не выполнили летом, в сухую погоду, когда на здешних равнинах «асфальт» простирался в любом направлении, куда только ни бросишь взгляд. Может быть, не было гравиметров, может, людей для выполнения этой работы, а может, причиной было обычное разгильдяйство. Так или иначе, продолжить эту съёмку до наступления зимы было нереально, а мне торчать здесь до зимы и дольше совсем не хотелось. Тем более, что из бездельников, ошивавшихся на базе экспедиции, можно было составить отряд. Пусть поработают под занавес. Поэтому, когда меня спросили, знаю ли я, что такое ГАК, я бодро ответил, что, конечно, знаю: гак это крюк у подъёмного крана, на который подвешивается груз. После этого ответа с гравимерической съёмкой ко мне уже не приставали. Для сведения: ГАК, который имели в виду, был гравиметр астазированый кварцевый.

Вертолёт должен был лететь в Казахстан. С ним летели моторист и Игорь Неганов. В вертолёт загрузили снаряжение для его обслуживания, включая подогреватель двигателя, и лабораторные приборы. Игоря затолкали поверх груза, занявшего весь грузовой отсек, под самый потолок, изогнув вдоль него. Не знаю, сколько всё это весило, но Умеренкова, всегда боровшегося с перегрузкой, на этот раз загрузка мало волновала. Я вспомнил, как в Писаревке он перед взлётом вырвал у Игоря из рук банку сгущёнки, весившую меньше 0,5 кг, мотивируя перегрузкой, и запулил её сквозь уже раскрученный несущий винт. К счастью, она пролетела между лопастями, не повредив их. Путь вертолёта в Казахстан в силу каких-то причин проходил как раз над Писаревкой. Там знакомый вертолёт приветствовал человек с четвертью самогона в руках. Четверть-это бутылка ёмкостью ¼ ведра, ведро 12 литров, то есть 3 литра. Умеренков воспринял этот знак как приглашение к посадке. Нельзя же обижать гостеприимных друзей – сели. Видимо, писаревский самогон обладал некими антигравитационными свойствами: через некоторое время вертолёт легко взлетел без намёка на перегрузку, исполнил вертолётный вальс и по-самолётному, несущим винтом вперёд и сильно задрав хвост, умчался в Казахстан. Оборудование генгруппы отправляли в Казахстан без меня, я отгонял машину в Новопокровку.

Как и зачем я оказался в Казахстане и как туда добирался, не помню. Там долго ехали в кузове грузовика на изрядном морозе и приехали в какую-то усадьбу совхоза-миллионера. Он приносил миллион рублей убытка. В год? В месяц? На протяжении многих километров с дороги видна была брошенная зимовать в полях техника: автомобили, тракторы, комбайны, прицепы. Опять та же грязь? С дороги не было видно. В усадьбе никаких представителей совхоза видно не было, что от нас там требовалось, спросить было не у кого, и зачем нас, несколько человек, никак друг с другом не связанных, туда занесло, для меня так и осталось загадкой. Разместились в просторном помещении, посередине которого очень кстати топилась огромная железная печка, и была припасена куча каменного угля. Снаружи холод стоял лютый: благотворное влияние Гольфстрима на эту местность явно не распространялось. Никакой еды у нас с собой не было, но в нашем пристанище нашлись горох, сушёный лук и КОМБИЖИР. Если вам не приходилось употреблять в пищу два последних продукта, считайте, что хоть в этом вам повезло. Нашлась и соль. Пока мы там были, я из этих ингредиентов готовил более или менее съедобную похлёбку, которую ели три раза в день. Еда эта вызывала жестокую изжогу, хотя ни до, ни после изжоги у меня не случалось. Во дворе несколько замёрзших учеников ПТУ (производственно-технического училища) каждый день с утра заводили двигатель огромного трактора. Это удавалось к позднему вечеру. Дав ему поработать какое-то время, его глушили, а наутро всё повторялось сначала. Это был настоящий сизифов труд. Впрочем, возможно, это была производственно-техническая практика. Несколько дней проторчали там, так ничего и не сделав, кроме гороховой похлёбки. Потом каким-то образом я оттуда убрался и уехал в Ленинград. Завершилась моя южноуральская эпопея. Но приключения этого длинного полевого сезона были ещё впереди.

В самом конце 1959 года, почти накануне новогодних праздников я с несколькими помощниками оказался в еловом лесу недалеко от Пскова. Стоял тридцатиградусный мороз. У нас были большая палатка, палатка поменьше, две железные печки с трубами, бочка бензина, немного керосина, немного моторного масла, кое-какие инструменты, какая-то еда и, главное, новая электростанция ПЭС-15 (передвижная электростанция, 15 кВт) с двигателем от полуторки ГАЗ-ММ, весившая тонну. И она должна была зачем-то работать. Что она должна была питать, мы не знали. Более того, не знали практически ничего, что объясняло бы внезапную и скоропалительную нашу заброску в этот псковский еловый лес. Если что и узнали, то случайно, понаслышке и потому отрывочно. Было известно только, что проводятся какие-то испытания какой-то навигационной системы, содержащей три разнесённых друг от друга передатчика, упоминалось слово «глиссада», подразумевалось наличие вертолёта, место которого должно было определяться с помощью этой навигационной системы. Ничего этого мы не видели, и какова наша роль в этих испытаниях, так и не узнали. Вернее всего, это было дорогое и слегка правдоподобное мероприятие с целью «освоить» под конец года неистраченные ассигнования: гримаса существовавшей тогда затратной системы финансирования предприятий. Помните райкинское: «А что будет?» «Пиво холодное!» Я тогда о ритуальном «сжигании» денег под конец года не догадывался. Должна работать электростанция, значит надо её запустить. Может, её энергия потребуется позже. Пытаюсь провернуть двигатель ручкой – он даже не шелохнулся. Неудивительно на тридцатиградусном морозе при тогдашнем масле. Распорядился поставить над электростанцией палатку, в ней печку, и стал интенсивно её топить. Скоро в палатке становится жарко, электростанция покрывается инеем, потом иней тает, и она становится мокрой. По мере прогрева подсыхает. Вот двигатель уже тёплый, но его всё равно не провернуть. Значит, не в загустевшем на морозе масле дело. Снимаю головку блока цилиндров: в двух цилиндрах лёд. Свечи и высоковольтные провода покрашены «серебрянкой», алюминиевой краской, хорошо проводящей электричество – отдаю помощнику отмыть их бензином, иначе зажигания не будет. Лёд из цилиндров удаётся вытащить: поршни и кольца приржавели к цилиндрам. Убираю тряпкой остатки воды, немного керосина в каждый цилиндр. Теперь надо подождать; пока снимаю картер: там тоже может быть вода. Так и есть. Процеживаю масло через тряпку, чтобы удалить воду: свежего масла мало для полной замены. Двигатель по-прежнему не провернуть. Поршни удачно не в мёртвой точке: есть шанс сдвинуть их осторожными ударами, чтобы не расколоть. Нужно полено подходящего диаметра с плоским торцом, перпендикулярным оси. Приносят сухой ствол. Есть ножовка по металлу, долго и нудно отпиливаю полено, поочерёдно постукиваю через полено обухом топора по обоим поршням. Помощник что есть мочи давит на заводную ручку. Вдруг – УРА! – сдвинулось! Шкуркой с маслом, чтобы абразив не попал между поршнем и цилиндром, зачищаю ржавчину, понемногу опуская поршни и удаляя тряпкой грязный керосин с ржавчиной и абразивом. Один цилиндр, второй, проворачиваю, протираю. Вроде, чисто. Смазываю цилиндры и прокладку головки маслом, всё ставлю на место. Заливаю свежее масло, доливаю до уровня процеженным. Запускаю. Тёплый двигатель запускается сразу. Палатка наполняется густым белым дымом от избытка масла в цилиндрах. Проветривать не хочется. В палатке тепло, а снаружи… Но дышать нечем, проветриваем. Понемногу дым прекращается. Заливаем в систему охлаждения натопленную из снега воду. Всё работает. Печными трубами выводим выхлоп наружу. Не очень герметично, но всё же не совсем душегубка. В палатке горят электрические лампы, а снаружи уже совсем темно, ведь конец декабря. Двигатель запускали уже в полумраке, хорошо, лампы догадались подключить заранее. Переночевали в тепле, заглушили двигатель, слили воду.

Электростанцию, палатки и прочее снаряжение вывозили те же, кто и привёз, о том, наверное, была договорённость. Всё делалось как-то помимо нас. Мы же каким-то образом оказались во Пскове. Самолёты в Ленинград почему-то не летали, на вокзале было не протолкнуться от желающих уехать в Ленинград. Билетов на поезд не было. Безнадёжно шатались по путям. С паровозом в сторону Ленинграда стоял пустой поезд с освещёнными вагонами. Подошли к паровозу. «Поехали в Ленинград!» – шутим с машинистом. «Поехали», – неожиданно соглашается он. «Правда?» «Правда. Я туда и должен ехать». «Когда?» «А прямо сейчас. Садитесь скорее!» «А билеты?» «Вам нужны билеты, или нужно ехать?» Влезаем в пустой неприбранный поезд, выбираем вагон почище. Проводников не видно, но в вагоне тепло. Поезд почти сразу трогается. Так и поехали в пустом поезде, оставив Псков с сотнями людей, которые под Новый год не смогли попасть в Ленинград.

АЭРОЭЛЕКТРОРАЗВЕДКА МЕТОДОМ БДК
КОЛЬСКИЙ ПОЛУОСТРОВ. АЛЛА-АККА-ЯРВИ

1960 год

Полевой сезон 1960 года начался для меня с установки аппаратуры на вертолёт в Мурмашах. Ещё стояли сильные холода. В прошлом году нас предупредили, что лучше поселиться в Старой гостинице, но мы по какой-то причине поселились в Новой, о чём раскаялись незамедлительно. Этот щелявый сарай продувался всеми ветрами насквозь, и согреться там после работы на морозе в вертолёте не удавалось. Не помню уже, какое там было отопление, но его было явно недостаточно. Для работы в вертолёте следовало бы одеваться потеплее, но там было как-то тесно, и тёплая одежда мешала. К нам приехал из Казахского геофизического треста «перенимать опыт» гость со странным именем Гарри Гуйо, француз, родившийся и выросший в Казахстане. Приехал он в плаще, одежде явно не по погоде. Мы могли одеть его как угодно тепло, но он почему-то отказывался и мёрз жестоко. Сидя в своём плаще на промёрзшей лебёдке, он промёрзшим голосом время от времени вопрошал: «Где этот ваш хвалёный Гольфстрим?» Мы ему терпеливо объясняли, что без хвалёного Гольфстрима мы бы тут давно околели от холода. От вида Гарри становилось ещё холоднее. В конце концов ему надоело перенимать опыт, и он тихо исчез, видимо, к себе в Казахстан, где должна была уже наступить тёплая весна. Однажды, изрядно промёрзнув, пришёл я в нашу более чем прохладную гостиницу, и доброжелатели из нашей команды поднесли мне стакан водки, холодной, конечно. Выпил я её, и начало меня трясти, всего, вплоть до кишок. Отпаивали горячим чаем, опять же с водкой. Холод не помешал завершить оборудование. Тем временем кем-то был разложен кабель и устроены заземления. Оборудование генгруппы перевезли транспортным вертолётом на выбранную для неё сопку. Тяжёлые блоки генгруппы и электростанцию перетаскивали по снегу на большом стальном листе, снятом с задней стенки усилителя.

Не помню, чем питались мы в это время. Недалеко от нашей гостиницы был магазин, единственным достоинством которого была близость к гостинице. Помещался магазин в старом гнилом бараке, затхлый запах которого дополнял запах продуктов сомнительного качества. Однажды за неимением лучшего мы купили там некий маргарин и употребили его в пищу. Вроде бы мы не отравились, то есть прибегать к медицинской помощи не пришлось, но несколько дней не проходила тошнота и ощущение, будто наелся хозяйственного мыла самого плохого качества.

Был в Мурмашах ещё один вполне цивилизованный магазин с большим ассортиментом хороших продуктов, помещавшийся в капитальном жилом доме напротив Нижнетуломской ГЭС, построенном, наверное, во время строительства электростанции. Несмотря на явные преимущества перед нашим ближайшим магазином мы туда не ходили, потому что он был далеко, на другом конце посёлка, идти туда после дня работы на морозе по холоду не хотелось, и мы довольствовались услугами ближайшего магазина. Конечно, можно было посылать туда за продуктами кого-нибудь одного, но мы этого не делали. Наверное, на то были какие-то причины. Зато летом, когда вертолёт был на «форме», мы всей компанией отправились в заветный магазин и закупили там всё для скромного, но достойного застолья. Тащить всё к себе, да и устраивать пир в неуютной гостинице не хотелось. Вдруг встречаем штурмана Толю Аксанова, летавшего с нами в прошлом году. Решение было принято мгновенно и единодушно: напроситься к нему в гости. Он жил напротив магазина в одном из домов при электростанции, по тем местам довольно комфортабельном. Штурман отнёсся к нашему намерению без малейшего энтузиазма. Объяснил, что через две недели должна приехать из отпуска жена, увидит грязную посуду и вообще беспорядок и будет недовольна. Напрасно мы говорили, что посуду можно будет вымыть, а беспорядка не устраивать. Ничто не помогало. Прекрасный план был близок к провалу, и тогда мы воззвали к его татарскому гостеприимству. Против этого у него аргументов не нашлось, он вынужденно согласился, и мы пошли к нему. Всё приготовили, накрыли стол, даже покрыв его скатертью вместо предложенных хозяином газет. Он уже со всем смирился: зачем портить настроение, раз всё так неизбежно. Дальше всё получилось отлично, даже штурман несколько оживился. В конце концов он уснул в кресле с недопитым фужером коньяка в руке. Он был значительно старше нас. Все постепенно разошлись, остались мы с Колей Савельевым и дремавший в кресле хозяин. Не желая его подводить, мы с Колей принялись наводить порядок. Каким-то чудом растопили дровяную колонку в ванной, перемыли и вытерли посуду, убрали её, вытряхнули скатерть и тоже убрали. Подмели везде и удалились, оставив хозяина дремать в кресле.

На другой день и в ближайшие два-три дня штурман ходил какой-то потерянный. Спросили, что с ним. И он обеспокоенно поведал, что придётся ему бросать пить, что допился почти до белой горячки. Насколько мы знали, пил он вполне умеренно, и пьяным его не видели. Вот и с нами он выпил совсем немного. Да и вид его не давал повода предполагать излишеств. «С чего это ты взял?» «Вы же знаете, что в одиночку я никогда не пил. Блазнить стало. Просыпаюсь в кресле, один, в руке фужер с коньяком… И вроде хорошо помню, что была у меня целая компания. Вот и ты был, и ты, и… И никаких следов. Сидели за накрытым столом, разговаривали. Встал – никаких следов. Допился, словом». Спрашиваю: «А коньяк не пролил?» «Нет!» «Поздравляю. Нет у тебя никакой белой горячки, и рука у тебя твёрдая. И не приблазнило тебе ничего, все мы у тебя в самом деле были». «А как же?..» «Просто мы всё прибрали и посуду вымыли». Он не очень поверил: как это можно вымыть посуду? Но видно было, что ему полегчало.

Первое время опять жили в Никеле, потом перебрались на базу партии на озере Алла-Акка-ярви. Насколько неудачна в тёплое время была прошлогодняя база на Копос-озере, настолько великолепно было место для базы на озере Алла-Акка-ярви. Северный берег озера километрах в шестидесяти южнее Никеля. Озеро тянется к югу километров на сорок. Ширина его не превышает 400 метров, глубина, как показано на топографической карте, достигает 400 метров; видимо, ложем ему послужил тектонический разлом. Середина озера украшена цепочкой узких островов, поросших высокими соснами, напоминающей кильватерную колонну кораблей. На юге из озера вытекает река Чуппомлоубал, не просто порожистая, а сплошь заваленная огромными скальными обломками и валунами. Позднее мы попытались войти в эту реку на лодке, но прекратили попытку после первых десятков метров, с трудом вытащив тяжёлую лодку из этого каменного лабиринта.

База партии размещалась на чудесном полуострове, вытянутом вдоль восточного берега озера метров на триста-четыреста. Негустая травка хорошо удерживала песчаный грунт, и даже при сильном ветре пыли не было. С севера, со стороны Никеля, была ровная без деревьев площадка с открытыми подходами с воздуха, как будто специально созданная для посадки и взлёта вертолёта. Вдоль воды там был узкий песчаный пляж; дно уходило в воду довольно круто. К югу вдоль берега тянулась ровная почти без деревьев полоса шириной метров сто. На этой полосе и располагалась база: палатки на жёстких каркасах из жердей с полом, небольшие на двух человек и десятиместные. В большой палатке была устроена кухня с кирпичной плитой, рядом под навесом пекарня, тоже с кирпичной печью. Хозяйствовал там смуглый тощий человек, одновременно чифирист и алкоголик. Впрочем, эти его пристрастия не мешали ему прекрасно справляться с обязанностями повара и пекаря. К сожалению, его организм не выдержал такой четверной нагрузки, и он умер. Преемник его справлялся гораздо хуже. Для камералки построили просторное бревенчатое здание. Вдоль озера была широкая ровная отмель. У нас работала чета геодезистов с двумя маленькими детьми. Лето наступило жаркое; для детей поставили на отмели раскладушку, где вода была им по колено. На раскладушку клали игрушки, кое-какую еду и питьё, и дети проводили там целые дни. Южный конец полуострова, узкий и скалистый, венчала небольшая скала, напоминающая маяк. Кем-то там была построена банька, в которой мы с удовольствием мылись. Берег южной оконечности полуострова уходил в воду отвесно. Ещё не зная этого, я нырял там, пытаясь достать дно. Не знаю, на какую глубину удалось погрузиться в ледяную чёрную воду, но вынырнул я с тошнотой и сильной головной болью. Позже пытались измерить там глубину, соорудив подобие лота, но безуспешно.

Жизнь на базе была спокойной, несмотря на присутствие нескольких десятков рабочих – «бичей», вполне вменяемых, пока на базу не попадёт хоть капля водки. Вертолёты водку никогда не привозили, но время от времени находились энтузиасты, которые пешком за шестьдесят с лишним километров через болота и реки ходили за водкой в Никель. Если на базу попадало хоть немного водки, на базе начиналась буза. Среди ночи могли явиться к начальнику партии с требованием немедленно выплатить зарплату, прекрасно зная, что денег у него нет, и зарплату можно получить только в экспедиции в Апатитах по окончании полевого сезона. Могли, опять же ночью, потребовать немедленного увольнения. Чёрт с ней, с зарплатой, когда в «свободном мире» полно водки. Не беда, что денег нет: кто-нибудь да нальёт!

Мы с начальником партии Н.Н. Савельевым жили вдвоём в палатке. Во время такого водочного бунта один рабочий среди ночи явился требовать немедленного расчёта и увольнения, причём пьян он не был: водка на базу попала в чисто символическом количестве. Уговоры подождать до утра не действовали, никаких резонов не слушал. Несколько раз за ночь будил нас, потом стал дёргать растяжки палатки. Разозлённый Савельев не выдержал и от души набил ему морду. Заснули в самом скверном настроении, думая о предстоящем утром неприятном объяснении с «потерпевшим». Но всё обернулось совершенно неожиданно. Когда утром мы вылезли из палатки, наш «потерпевший», чисто выбритый, в чистой одежде, бросился к Савельеву чуть ли не с объятиями: «Николай Николаевич, отец родной! Спасибо за науку! Другой бы волокиту начал, грозил бы, законы всякие поминал бы! А ты, отец родной, попросту только морду набил. Спасибо!» Мы были поражены таким оборотом дела. Чёткая закономерность: при отсутствии водки мне не раз доводилось выслушивать благонравные проповеди о вреде пьянства, но даже появление водки поблизости, даже не запах её, а только напоминание, что за пределами более или менее изолированной базы водки хоть залейся, приводило к серьёзному возмущению умов. Отголоском одного такого водочного бунта была попытка бунта на генераторной группе. Положение генгруппы на уединённой сопке среди болот создавало у её обитателей ощущение некоторой автономности, как будто их сопка центр мироздания. Однажды с генгруппы приходит радиограмма, которой сообщается, что на генгруппе голод, цинга, и если немедленно туда не будут доставлены две банки абрикосового компота и две буханки свежего белого хлеба, ток в кабель даден не будет. И это в нескольких километрах от Норвегии. Отвечаем, что ток в кабель будет дан независимо от нежелания персонала генгруппы, что оный персонал может чувствовать себя совершенно свободным, а ответственному за работу генгруппы пешком явиться на базу партии для получения выговора за нарушение правил радиообмена. Заодно можно получить желаемые компот и белый хлеб, а также всё, что захочется, из того что есть на базе. Бунт был подавлен в зародыше.

Возни с аппаратурой сильно убавилось. Во-первых, в прошлом году здесь, на Кольском, и потом на Южном Урале устранили немало причин отказов, во-вторых, мы кое-чему научились. Так, мы сильно сократили количество трудоёмких сквозных градуировок измерительного тракта, набрав нечто вроде статистики, при каких условиях они действительно необходимы. Например, при резком изменении температуры. Это давало некоторое свободное время, и появилась возможность совершать экскурсии по нашему озеру. У нас был деревянный катер и подвесной мотор «Москва», не отличавшийся надёжностью.

Рис. 29. Это не Чёрное море, а Заполярье, Кольсккий п-ов, озеро Алла-Акка-ярви.

Лето 1960 г. Слева В.В. Сайковский, справа я, автор. Между нами лодочный мотор «Москва», который изредка удаётся заставить работать.

Рис. 30. Все ждут. Полетим, наконец? Кольский п-ов.

Оз. Алла-Акка-ярви, 1960 г.

Мы его усердно чинили, куда-нибудь ехали на катере, но возвращались чаще всего на вёслах, гребя стоя, как на каноэ: катер совершенно не был приспособлен для движения на вёслах. Кроме того, катер обладал большой парусностью, и при неудачном направлении ветра возвращение на базу на вёслах было делом трудным и долгим. Кроме катера была ещё довольно большая гребная лодка, на удивление лёгкая на ходу. Когда мы чинили мотор или нам надоедало двигать катер вёслами при очередном отказе мотора, предпочтение отдавали гребной лодке: надёжно и без иллюзий. Правда, почти бесшумная лодка оказалась шумнее мотора катера. В нескольких километрах южнее на восточном берегу обнаружилось гнездо белых лебедей. Нам очень хотелось рассмотреть их поближе, но все попытки тихо подплыть к гнезду на лодке окончились неудачей. Даже когда мы обмотали уключины тряпками, чуткие птицы улетели, пока лодка была ещё далеко от гнезда. Но однажды, починив в очередной раз мотор, мы завернули к гнезду лебедей на катере. К нашему удивлению лебеди подпустили катер совсем близко, несмотря на грохот мотора. Мы тогда не знали, что многие дикие птицы и животные не воспринимают механический шум как сигнал опасности. Жалко, что у нас не было привычки всегда иметь при себе фотоаппарат.

Ещё южнее на этом же берегу рабочие обнаружили довольно хорошо сохранившийся немецкий истребитель Мессершмидт-109. Сняли альтиметр, подрались, споря, часы это или нет. Для выяснения разобрали, решили, что часы. Собрать, конечно, не сумели и снова подрались, зачем разобрали. Мы, прихватив инструменты, отправились туда на лодке. Самолёт лежал на брюхе в нетолстом березняке. Правое крыло было немного повреждено о не очень толстую берёзу, слегка ободранную, но не сломанную. Похоже, самолёт падал плашмя без поступательной скорости. Правая сторона пилотской кабины была разворочена, но не похоже, что взрывом: следов осколков нигде не было видно, приборы на приборной доске не были повреждены. Манометр кислородной системы даже показывал давление в 40 атм. Масло в v-образном моторе с коленчатым валом наверху выглядело совершенно чистым. Кустарная грязно-белая окраска для заполярья сильно облезла, обнажив первоначальную окраску песочного цвета, местами счищенную как пескоструйкой летящим с большой скоростью песком. Видимо, сначала самолёт использовали в Африке. На борту красовалось белое изображение головы борзой собаки: видно, пилот считался асом. Асу удружил кто-то из оружейников: в лентах обоих пулемётов на крыльях и синхронной пушки, стреляющей через винт, четвёртый-пятый патрон были грубо расплющены. Ас остался безоружным, поэтому, возможно, и был сбит. Радиостанция не выглядела сложной. Впрочем, первое впечатление могло быть ошибочным: немцы любили комбинированные лампы, содержащие несколько типов ламп в одном баллоне. Не исключено, что одни и те же лампы были использованы и в передатчике, и в приёмнике. Обращала на себя внимание очень жёсткая конструкция радиостанции, обеспечивающая надёжную её работу в условиях вибрации и перегрузок, чего так не хватало нашей бортовой аппаратуре. Корпус радиостанции был отлит из алюминиевого сплава, неподвижные пластины переменного конденсатора фрезерованы в отливке корпуса. Фрезерованные подвижные пластины были закреплены на керамической оси диаметром 16 мм, что тоже обеспечивало большую жёсткость. Вызывала удивление небольшая коммутационная коробка, к которой подходило несметное множество проводов. Изоляция проводов была настолько хрупкой, что рассыпалась при малейшем прикосновении. Я снял радиостанцию, пять кислородных баллонов ёмкостью около двух литров каждый и колёса, в которых ещё было давление воздуха, африканского, а может, ещё германского. Радиостанцию у меня выпросил радиолюбитель в Мурмашах, баллоны я собирался применить для сооружения акваланга, да так и не собрался, и они куда-то исчезли. А колёса – колёса сослужили мне хорошую службу: я обменял их на задний мост с колёсами от «Москвича-407», которые позарез нужны были при модернизации «Москвича-401», а взять их было негде.