Czytaj książkę: «Вы не подскажете дорогу к сердцу?»

Czcionka:

* * *

Кирилл Михайлович Барский (род. в 1964 г.) – выпускник МГИМО, с 1989 года служит в Министерстве иностранных дел, более десяти лет посвятил работе устного переводчика китайского языка, участвуя в российско-китайских переговорах на высшем уровне. Работал в посольстве нашей страны в Китае, в Постоянном представительстве России при ООН в Нью-Йорке, в российской дипмиссии в Индонезии. В течение нескольких лет был Послом по особым поручениям МИД России, Послом России в Таиланде, занимал пост Специального представителя Президента РФ по делам Шанхайской организации сотрудничества. Имеет ранг Чрезвычайного и Полномочного Посла. Кирилл Барский – кандидат исторических наук, его перу принадлежат многочисленные статьи о культуре, внутренней и внешней политике Поднебесной.

Значительное место в деятельности Кирилла Барского отведено литературному творчеству и искусству графики. В разные годы выходили сборники его рассказов и стихов «Душистые горы», «Хрустальные воды» и «Бумажные цветы», совсем недавно был выпущен альбом «Иероглифы в образах». Автор надеется, что его новая книга станет для читателя «компасом, который поможет найти дорогу к сердцу».

Предисловие

«Вы не подскажете, как мне найти дорогу к сердцу?» Какой странный вопрос! Особенно если представить себе, что с этим вопросом человек обращается к встретившимся ему незнакомым людям.

Но разве не так мы живем? Меняя места проживания и работы, пытаемся понять, в каком обществе, в каком коллективе сердцу становится спокойно, где от отношений между людьми на душе уют. В результате длительных поисков обретаем круг друзей, с которыми хорошо. Настойчиво разыскиваем среди тысяч окружающих родственную душу – своего мужчину или одну-единственную любимую.

Разумеется, мы не ищем дорогу к сердцу в буквальном смысле, не вопрошаем вслух. Но думаем ведь! Беседуем сами с собой. Улавливаем флюиды. Полагаемся на интуицию. Как осьминог щупальцами, органами чувств прокладываем путь к сердцу другого человека.

Об этом – рассказы, очерки, размышления, путевые заметки, сказки и стихи в новом литературном сборнике Кирилла Барского. Они о любви, о дружбе, о вере в чудо, о добрых делах и о хороших людях. О трудностях, с которыми сталкивается человек, и о том, как их преодолевать. О смысле жизни. Герои автора тоже ищут, находят, теряют и снова находят, борются, терпят поражения, но в конце концов побеждают.

Быть может, эта проза и эти стихи станут для читателя компасом, который поможет найти дорогу к сердцу.

Дорога петляет по Руси

У бабушки в деревне

Летнее утро. Село Лемешки. Отдергиваю занавеску. За маленьким окошком деревянного дома – освещенная солнцем церковь. Она наполовину развалилась, колокольня стоит без шпиля. Бабушка говорит, что церковь наша была построена помещиком Степаном Феофилатьевым в стародавние времена, еще при Петре Первом. Наверное, развалилась она как раз из-за того, что такая старая. Это моя версия. Мне восемь лет.

Обзор мне закрывают листья разросшейся в палисаднике сирени. Сегодня они висят неподвижно, и это важнее всего. Значит, будет хороший жаркий день, и можно бежать на речку купаться. Надо скорее вставать!

Бабушка уже на ногах. Ведь бабушкино утро начинается в пять утра. Надо воду с колодца принести. Переловить в кухне мух (их почему-то всегда очень много!). Накормить кур (их десять, я знаю каждую в лицо). Растопить печку, поставить печься пироги с мясом и гречневую кашу в чугунке, сверху на плиту – щи в кастрюле. Накопать в огороде картошки, прополоть грядки, снять поспевшие огурцы, подвязать помидоры, а в саду – собрать в бидон малину и черную смородину, да еще яблоки упавшие подобрать.

Мне трудно себе представить, что посередине нашего сада когда-то стоял деревянный сруб – баня, а рядом с ней большой дощатый сарай. Что под сараем был глубокий – в два человеческих роста! – просторный подпол, куда спускались по крутой лестнице. А рядом, по рассказам бабушки, находился ле_́дник – ударение мне было велено ставить на первый слог. Это, оказывается, наполненный льдом погреб. Такой хитрый холодильник, который изобрели еще тогда, когда люди не знали, что такое электричество. Зимой мужики с пацанами запрягали в сани лошадь, ехали на Клязьму, выпиливали из панциря замерзшей реки огромные ледяные глыбы, везли домой и укладывали внутрь ледника. А потом хранили всё, что могло испортиться. Я был поражен: лед не таял в этой «морозилке» до самого лета!

* * *

Бабушка зовет завтракать. Печка истоплена, пироги испеклись. Ура! Есть среди них мои любимые «пустые» – со сливочным маслом и сахарным песком внутри, мое главное лакомство. Обнимаю и целую бабушку: «Вот, баушка, спасибо!!!»

Пьем чай. На чашке написано «Боголюбово». К чаю на столе – малиновое и клубничное варенье из чулана. Кажется, что в чулане у бабушки – неисчерпаемые запасы заготовленных в прежние годы банок с компотами, вареньями и соленьями. Привычка запасать продукты – из голодных лет.

Про голод и про холод бабушка рассказывает часто. Вспоминает об этом постоянно, особенно за едой. Как-то естественно, чуть помрачнев, переходит на эту тему снова и снова.

– Голод свирепствовал во время войны, Кирюшенька, но хуже всего было после войны. Когда съели всё, что было припасено, стали отправлять детей в поле собирать зерна ржи и пшеницы, оставшиеся после уборки урожая. Делали хлеб.

– Сами?

– Да, сами мололи зерна и из муки хлеб пекли. Хлеб получался плохой, часто во рту оказывались солома и ость, она больно кололась.

– А что такое ость?

– Это у пшеницы такие щетинки на колоске, видел? Длинные, жесткие. Сходим в поле, я тебе покажу… Но зато удавалось хоть как-то накормить детей и не помереть самим. Это осенью. А зимой и весной совсем тяжко. Пойдем выкапывать из земли картошку, а картошка-то полугнилая. Варили картофельные очистки, остатки вялой капусты. Летом еще хорошо, можно было что-то выращивать в подсобном хозяйстве, ходить в лес по грибы да по ягоды. А весной вот голодали…

Бабушка вздыхает. Я, никогда не знавший, что значит «голодать» или «недоедать», слушаю, удивляюсь. Мотаю на ус, но понять не могу.

Только мы закончим завтракать, как от калитки почтальонша кричит:

– Григорьевна, ты, чай, дома? Али в огороде?

Почтальонша – худая женщина с быстрыми движениями и «окающим» говором – приносит письма и газету «Сельская жизнь». Бабушка выходит в палисадник и долго с ней о чем-то беседует.

Письмоносец в деревне – важный человек. Почтальоны разносят не только газеты-журналы, письма-телеграммы, но еще и доставляют старикам пенсию. Поэтому в определенные дни их ждут с особым нетерпением и встречают с особой радостью. А еще почтальон приносит устные новости.

Пришло письмо от брата Володи из Куйбышева. А может быть от племянника Миши из Горького. Бабушка садится на стул и читает письмо вслух. Читает и вспоминает. Бабушка была тогда еще не Барская, а Зиновьева, и жили они на другом конце села. Семья у Зиновьевых была большая, и хозяйство у ее отца, Григория Ивановича, тоже было большое: пасека, фруктовый сад, за кладбищем – гумно.

– Баушка, а что такое гумно?

– Это сарай такой большой, где хлеб хранили. Там же молотили зерно: снопы обивали об огромное бревно, зернышки с них и осыпались. А мы, девчонки, играли – на бревно это босиком запрыгивали, кто от одного конца до другого пройдет по бревну и не свалится. А бревно-то скользкое…

Сено в гумне тоже хранили. Но сначала сено надо было скосить, а пшеницу – сжать.

– Комбайнами, как в колхозе?

– Нет, Кирюшенька, не было тогда ни комбайнов, ни тракторов, ни колхозов. Это же до революции было. Жали серпами, а косили косами. Я тоже жала, иной раз по ноге серпом заденешь – кровь, больно. Серп острый.

– Так ты же говорила, что Григорий Иванович медом торговал? Значит, он был богатым? Зачем тогда самим хлеб убирать?

– У папы все работали – и дети тоже.

– А ты косить ходила?

– Ходила. Но косить – это всё-таки дело мужское. Тут сила нужна. Выйдут мужики в луга и косят. А девушки сено граблями сгребают и скирдуют. Потом опять раскидываем. Сено за пару недель на солнце высохнет, мы его на телеги и в гумно, а там – вилами на сеновал.

– Я тоже хочу косить. Научишь?

– Вот папа твой в отпуск приедет, он и научит. Миша ведь у меня всё умеет: и косить, и мастерить, и корзины плести.

В палисадник заваливает ватага друзей: «Айда купаться!»

– Баушка, можно мы с мальчишками на речку?

– Только далеко не заплывай! И с высокого берега не ныряй! Слышишь?

Я уже не слышу. Мы уже несемся на великах через луга, а впереди над морем зелени маяком высится величественная церковь Покрова и серебристой змейкой сверкает Нерль.

* * *

Обед. Бабушка не строгая, добрая, но распорядок дня у нее железный. «Контрольное время – два и семь». Это означает, что где бы я ни находился и какой бы увлекательной ни была игра, ровно в 14.00 я должен вернуться домой пообедать. Это отличает меня от остальных сверстников, которые, как мне кажется, пользуются неограниченной свободой. Но я уже начинаю понимать, что это не так, потому что то и дело слышу: «Я сейчас не могу выйти – надо сено на задах ворошить…», «Мы всей семьей до обеда в саду вишню обрываем…». Но и к моему графику ребята относятся с пониманием: все знают, что моя бабушка когда-то была учительницей.

А началось всё в середине 20-х годов. После окончания Владимирского педагогического училища бабушка была по распределению направлена на работу в дальнее село Брутово – сейчас оно относится к Суздальскому району. Преподавала она в младших классах. За тридцать километров пешком ходила – утром туда, вечером обратно. Рассказывала мне: иногда погода ненастная, да и сил уже нет – так останавливалась на ночлег во Владимире у брата Кости, ему как раз после революции выделили две комнаты в подвале Успенского собора.

А в 30-е бабушка добилась перевода на работу поближе к дому и стала учительствовать в родном селе Лемешки, где освободилось место в начальной школе.

– Снова и снова мне снится этот сон, – говорит бабушка. – Будто из Владимирского облоно приезжает проверяющий в нашу школу и сразу ко мне в класс. Мне велено проводить показательный урок. А я не подготовилась! В ужасе просыпаюсь и понимаю, что это всё не наяву.

Бабушка качает головой. Задумчиво смотрит куда-то вдаль, словно пытаясь что-то разглядеть сквозь матовое стекло времени. Морщинка на лбу становится глубже обычного…

Потом напряженное выражение лица исчезает, и на губах появляется улыбка.

– Вот видишь, Кирюшенька! И учителя тоже иногда должны сдавать экзамены!

Сколько раз жизнь экзаменовала мою Анну Григорьевну!

* * *

Бабушка просит меня сходить с ней на ручей прополоскать белье. Я не в восторге – у меня куча дел, свои мальчишеские игры и планы. Но я понимаю, что бабушке надо помогать. Кроме того, поход на ручей – это тоже приключение, и там меня ждет какая-то интересная игра, которую я придумываю сам.

Мы ставим тяжеленную корзину с постиранным постельным бельем на багажник моего зеленого «Орленка». Я толкаю велик, управляя рулем, а бабушка идет сзади, придерживая поклажу. Ручей находится на Нижней улице, за железной дорогой. Идем «под горку», и от меня зависит, чтобы колеса велосипеда не неслись слишком быстро: что есть мочи придерживаю свою технику, не даю ей разогнаться.

Мне не скучно, потому что по пути бабушка мне что-то рассказывает, развлекает всякими историями. Многие из них запомнились. Да и как тут не запомнишь? Особенно про лемешенскую школу во время войны.

– Трудно было в войну, – рассказывает бабушка. – Главная забота – не как выучить детей, а как их не простудить. Как школу протопить. Где и как добыть дрова. В классе холодно, ученики сидят за партами в телогрейках, шапках и варежках. Чернила в чернильницах замерзают. Тетрадок нет: ребята пишут диктанты и решают примеры на полях старых газет. Но занятия в школе не прекращались ни на один день. Только на каникулы.

Пока я играю в морских разбойников, бабушка полощет огромные пододеяльники и простыни в студеной проточной воде. Только иногда подзывает меня, чтобы я помог ей сложить белые паруса моего пиратского брига обратно в корзину.

Едем домой. Теперь на меня возложена еще более важная миссия – велосипед с корзиной на багажнике надо толкать в гору. Но вот мы наконец-то и дома. Я, понятное дело, моментально убегаю к друзьям, а у бабушки еще много дел: надо белье развесить, ужин приготовить, и хорошо бы до темноты успеть на кладбище сходить, прибраться на могилке дедушки Сережи. Его уже тридцать лет как нет.

* * *

Вечереет. Солнце медленно краснеет и садится куда-то за село Добрынское. После девяти пастух погонит с лугов стадо. Я люблю это зрелище и никогда его не пропускаю. Забираюсь на развалины старой церкви и оттуда наблюдаю. Сначала издалека доносится мычание коров и блеяние овец – они чувствуют дом и радуются скорому возвращению в стойло. Затем в конце Верхней улицы показываются могучие животные и идут в моем направлении. Стадо большое, голов пятьдесят, не меньше. Хозяйки встречают своих буренок у ворот.

Особый объект любования – бородатый пастух. Ищу пастуха глазами среди его рогатых подопечных. В длинном зипуне, в стоптанных кирзачах, с перекинутым через плечо кнутом, бесконечный хвост которого волочится по пыльной траве. Зависть всех деревенских мальчишек.

Хоровое мычание наполняет обычно молчаливые сельские улицы. Мне нравится слушать эту забавную перекличку, которую устраивают люди и животные. Старушки выкликивают своих:

– Зорька! Зорька! А ну давай домой!

– Березка! Березка! Хорошая моя, ну всё, нагулялась, пошли спать.

И коровы отвечают им добродушными вздохами. Многие безошибочно следуют знакомым маршрутом и без лишних напоминаний отправляются прямиком в хлев.

Но вот скотина разошлась по домам, и всё снова стихает. Тишина летнего вечера в деревне – это что-то необыкновенное! В воздухе покой, и на душе тоже.

Берем два эмалированных бидона и неспешно идем с бабушкой за парным молоком. Хозяйка, у которой мы покупаем молоко, наперед знает, кто к ней придет, в котором часу, сколько молока возьмет. А покупатели – почти всегда одни и те же – наперед знают, что цена за литр молока сегодня будет такая же, как вчера. Так устроен этот, на первый взгляд, примитивный копеечный бизнес, за которым стоит огромный труд.

С бабушкой все здороваются, останавливаются, заговаривают. Чувствуется, что для односельчан она – человек какой-то особенный, меня прямо-таки распирает от гордости. Еще бы: половина деревни – бывшие бабушкины ученики. И теперь кто ей яблок из своего сада принесет, кто предложит бесплатно дрова поколоть. А кто просто доброе слово скажет…

* * *

Я засыпаю в доме самым последним. Давно уже спит намаявшаяся за день бабушка. Безмятежно дрыхнет у нее в ногах кот Рыжик. Десятый сон видит примостившаяся возле печки трехцветная кошка Магатка. Спят куры в курятнике. Поскрипывает-похрапывает старый деревянный дом.

Я лежу на большой кровати, утопая в доисторической пуховой перине. Я думаю о завтрашнем дне, мне интересно представлять, каким он будет, когда наступит, чтобы с головой броситься в него, в этот непременно счастливый новый день. Мне интересно жить. И оттого, что наш дом стоит прямо рядом с деревенским кладбищем, мне совсем не страшно.

О сегодняшних бабушкиных рассказах я тоже вспоминаю, но в моем сознании они пока не занимают слишком большого места. Мне спокойно и хорошо. Мягкая тяжесть огромного одеяла постепенно увлекает меня в царство Морфея, где уставшего от беготни и обилия впечатлений отрока уже ждут увлекательные мальчишеские сны.

Деревня с высоты детского полета

В растворе июльского зноя
Деревня размякла, как мозг,
Ажурное царство резное,
Бревенчатых изб симбиоз.

На страже стоит колокольня —
Села островерхий маяк,
А рядышком дремлет спокойно
Старушка-церквушка моя.

Покой нарушая бестактно
Садовых заборов глухих,
Ворчит на окраине трактор
И песни поют петухи.

Окрестности – как на ладони.
Видать далеко-далеко!
Несет в трехлитровом бидоне
Хозяйка домой молоко.

Мелькнет у колодца рубаха,
О цепь громыхает ведро.
На звук отзовется собака,
Хозяина чуя нутром.

Мальчишки собрались на речку,
В руках надувные круги.
Соседи с утра топят печку —
Затеяли печь пироги.

Застыв в карауле почетном,
Шары золотые цветут.
С цветами две женщины в черном
На кладбище молча идут.

Хорош урожай в огороде,
Огурчиков россыпь густа.
И бабушка – вечно в работе —
Малину срывает с куста.

Котяра по имени Рыжик
Крадется заросшей тропой,
А я восседаю на крыше,
Обнявшись с кирпичной трубой.

Целую, Серж
(письма влюбленного деда)

Несмотря на все невзгоды, выпавшие на долю этой семьи, – бедность, тяжелый труд, война, послевоенные лишения – бабушке каким-то чудом удалось сохранить письма своего Сережи, Сергея Михайловича Барского.

Молодой мой дед, простой парень, душа шумных юношеских компаний, заводила и остряк, любитель выпить, деревенский балагур, в душе он был настоящим поэтом. Это очень странно – в посланиях к бабушке Сергей, не имевший высшего образования, изъяснялся, как истинный аристократ, демонстрируя прекрасное знание русского языка, начитанность и недюжинный литературный талант.

У деда был невероятно красивый почерк. Но когда он писал, пытаясь угнаться за своим порывистым сердцем, или когда его обуревал гнев, буквы срывались в галоп, и изящество вязи мгновенно исчезало. «…Всё из-за моего бешенства и неуравновешенности…»

А письма своей возлюбленной он подписывал щеголевато, на французский манер – «Серж».

Они поженились в 1928 году. Сержу было 24, а его избраннице – 22. В октябре 1929-го у них родилась Рая, а через пять лет – Миша, мой отец.

Но до этого, судя по переписке, Серж и Аня несколько лет встречались. Бурный роман сопровождался счастливыми свиданиями и горестными расставаниями. Сколько страсти, нежности и сколько ревности, ярости вырывается из потускневших от времени, написанных пером синих чернильных строчек!

«Ведь вот, Анёк, теперь мне кажется, что это письмо совершенно не следовало бы посылать. Столько желчи в нем, что я боюсь за тебя и за твое настроение. Ну, пусть будет, что будет. Я пишу то, что переживаю, но на самом деле думаю, что лучше, не скрывая, открытыми глазами смотреть на мир. Надеюсь, что ты и я уверились друг в друге, остальное неважно.

А всё-таки больно, больно в груди. Не знаю, что и делать. Сердце щемит. Жалко, что кроме тебя некому рассеять эту боль, а ты далеко.

Ну прости меня за это письмо, в дальнейшем исправлюсь.

Твой Серж» (9 марта 1927 года)

«Докуриваю вторую пачку и кончаю, уж три часа.»

«Кажется, 2 мая, часов двенадцать или два ночи. Москва – это уж наверняка. Целую несчетно раз. Засим твой Серж»

Клялся любимой, что не будет поддавать, что перестал ходить в компании друзей-собутыльников.

«Я уж давно на них на всех рукой махнул. Деньги в кармане целее. Да и вина не столько выпьешь (кстати, с Рождества ничего не вкушал. Наверно, до Масленицы продержусь).

Целую, Серж» (19 февраля 1927 года)

«Здорово, родная! Добрый день, Анёк! Анюша, дорогая роднуленька, чего же ты молчишь столько времени? Уж не видно что-то таких ласковых названий, как “солнышко мое красное”, “сокол мой ясный”…

Ах, как хочется видеть тебя, созерцать твою фигуру и знать, что вот хоть одна меня любит так, как и я ее! Хоть одна думает в унисон со мною…

Не бойся: соперниц нет и не будет…

И уж не знаю, как дождусь твоего прихода. Думаю, что не вытерплю. Приеду на следующее воскресенье. Хоть на денек, да чтоб увидать тебя. Пиши скорее согласие, а не получу, так и без него приеду. Ругайся, как хочешь.

Твой Серж. Пока целую заочно.» (29 января 1928 года)

В своих письмах к Анечке Зиновьевой Сергей Михалыч Барский вывел магическую «математическую» формулу: А. З. + С. Б. = А. Б. и С. Б.

«Не мучь меня, А. З. Неизмеримо больше мучаешь меня ты.

Ну а теперь – теперь до свидания, моя несбывшаяся надежда, моя единственная в жизни мечта. Не забывай, что моей формулой до сих пор еще является: АЗ + СБ =АБ и СБ.»

«Сколько раз тебя поцеловать? Ну хоть до каникул раз… 1.000.000.000. Довольно? Или мало?

Ну, пиши, и будь здорова. Моя прежняя формула изобличает мое постоянство.

Серж Б.

Аня Б.-З.

—–

С., А., Б.»

(27 декабря 1927 года)

«Я не знал и не видал еще подлинной чистоты. Кругом ощущал только грязь, распущенность, преобладание физических отношений над высшими понятиями и желаниями. Только ты можешь дать мне образец подлинной, незапятнанной и незахватанной чистоты. Ведь так хочется вылезти из этой житейской трясины и получить желаемый идеал, преклониться перед ним, обоготворить его. Пусть это называется на теперешнем языке мещанством, пусть это будет идеализм. Но всё-таки мы еще люди, а людям вообще свойственно стремиться к чему-то высшему, недосягаемому. Иначе люди назывались бы не людьми, а просто двуногими млекопитающими. Отрицать наличие такого желания – значит отрицать духовный мир человека. И вот в тебе я нашел этот идеал…» (февраль или март 1927 года)

«А еще бы ты лучше побывала в Лемешке. Благодать-то какая у нас пошла! Пташки мелкие поют, соловьи все голоса покрывают. Так теплым тихим вечером, под рокот ручья (знаешь, там, около казармы?) и под урчанье лягушек (еще не квакают – грому не было) так, знаешь, приятно посидеть и подумать. Словно кто душу боговым маслом мажет…

Ты знаешь, никак должно не дождусь тебя. Истомился весь. Прямо аж не вытерпеть. Ты уж скорее поворачивайся!

Целую тебя несчетное количество раз. А приеду, тогда добавлю натурой. Серж» (14 мая 1928 года)

«Вчера вечером, перед сном, на балкон к нам залетела маленькая птичка вроде соловья и забилась под мою кровать. Я был так лирически настроен, что подумал: уж не твоя ли тоска прилетела ко мне на крыльях и забилась в уголок, уж не ты ли думаешь обо мне так крепко, что получила способность посылать весть о себе за тысячи верст?»

* * *

Простой парнишка, крестьянский сын, владимирский самородок. Магнетически привлекательный, небольшого роста красавец, знатный кавалер, подбоченившийся пижон с папиросой в уголке рта смотрит на меня с редких пожелтевших карточек. Самоучка, мечтатель, поэтическая душа, доморощенный певец русских просторов, живший в тяжелейшие годы войн, революций, голода, смены вех и ориентиров, но веривший в новую жизнь и строивший ее. Серж – это дед мой, который никогда не был старым.

Он умер молодым, и именно таким его запомнили фотографии и письма. Он сильно болел, и болезнь его одолела. Было это зимой.

Жил он шумно, а умер тихо. И гроб три дня тихо стоял на обеденном столе посреди комнаты в маленьком деревенском доме. И похороны были холодными и тихими.

Теперь над его могилой растет жасмин, и весной воздух вокруг напоен пьянящим ароматом цветов. А рядом его Анечка, пережившая своего Сержа на долгих 45 лет.

«Аня, дорогая, ты знаешь, – писал больной туберкулезом Сергей Михалыч в сентябре 1936 года из Алупки, из санатория ВЦСПС, – почему-то теперешняя наша переписка напоминает время нашей молодости, когда мы с тобой также подолгу не виделись и когда ты называла меня “солнышком”. Я чувствую, что как мне, так и тебе солнце светит вовсю только тогда, когда мы вместе. А ведь этого-то мы и не замечали и узнали только сейчас как следует. Так пусть эта зарядка останется в нашей памяти долго-долго…»