Czytaj książkę: «Песня любви Хрустального Паука. Часть I. Книги Севера»

Часть первая. Дикие яблони

1

Ашаяти заглянула в колодец, принюхалась и уныло вздохнула. Непонятно, искала она там что-то или просто не могла придумать себе занятия. В любом случае, ничего интересного в колодце она не нашла – изнутри на мир смотрела такая тьма, что не различить было ни отражения изумрудных глаз самой Ашаяти, ни ила, ни воды, ни возможных скелетов на дне, ни самого дна. Так темно бывает ночью, или, например, если колодец километров в десять глубиной. Сейчас был день, сияло холодом солнце. Колодец, вовсе не глубокий, манил удушливой чернотой. Жужжали комары.

Ашаяти снова вздохнула и, не найдя в этой неестественной темноте ничего для себя интересного, выпрямилась, зевнула и лениво потянулась – вперед, назад, вперед, назад, влево, вправо, – чтобы немного размяться. Подняла руки и изящно выгнулась колесом, достала ладонями до земли, встала на мостик и уронила подол простенькой дохи на землю. Перепуганные ооюты вокруг нее расступились в недоумении, вообразив, похоже, что таким образом она молится каким-то своим богам. Каким богам – они не знали, потому что Ашаяти, несмотря на свой рост, – не высокий, но и не низкий, – не слишком походила на ооютку. У нее были волосы до плеч, весьма неискусно связанные в строптивый хвостик, большие глаза, редкие в этих землях, и, что совсем уж небывало, – смуглая кожа, казавшаяся снежно-белым ооютам сумрачно темной. В ее грубоватых, деловито простецких движениях проскальзывала затаенная в смущении хрупкость и грация. Как будто пленительная танцовщица маскировалась под лесоруба в дешевой шубе из старого каарзыма, пестрых штанах и какие-то южных суконных сапогах. И хоть танцовщицей Ашаяти не была, в глазах ее, светившихся ярким зеленым пламенем, скакали бешеными искрами разряды едва сдерживаемых порывов метать молнии и вырывать деревья с корнем.

Когда она выпрямилась, на поясе легко звякнули два коротких меча. Золотые рукояти их с чеканными узорами и темными рубинами невольно притягивали взгляды, когда на мгновения показывались из-под дохи. Гарды обвивали серебряные двухголовые змеи, тоже с драгоценностями. Еще один камень – идеально круглый – был вставлен в навершие, и даже на лезвии были какие-то узоры с непонятными старинными символами.

– Тойон говорит, что слов у него нет, – кое-как переводил речь старейшины шаман по имени Устыыр.

Шаман, как и подобает людям его профессии, выглядел вполне эффектно: к его темной соболиной дохе крепилось сразу два бубна – один побольше, с рукояткой на обечайке и с двойной мембраной, с россыпью привязанных за мембраной бубенчиков, и второй поменьше, размером всего с ладонь, одномембранный. Богатые серебряные и медные привески болтались и на самой шубе, звенели порой на ветру, как коровьи колокольчики. На лбу Устыыра, прикрытом сейчас шапкой из черной лисицы, были три черные точки – символ того, что шаман видит все три мира одновременно. На шее у него болтались два амулета из птичьих черепов, и что-то еще блестело в его аккуратной бороде, но помещено это что-то было туда намеренно или запуталось случайно – не поймешь.

Устыыр тяжело дышал и недовольно кривился, окруженный толпой деревенских, высыпавших из домов посмотреть на шамана и его представление. Люди шептались и бросали на Устыыра тревожные взгляды, а где-то за дворами возмущались и ревели животные.

– Он вам как будто целую поэму рассказал, – сказал уставший музыкант.

Ему страшно надоело общаться с людьми через переводчика. Ооютского он не знал, а шаман с трудом понимал логику матараджанского языка.

Музыканта звали Сардан, и этот человек благоприятного впечатления производить не умел совершенно – среднего роста, немного смуглый (по меркам ооютов – черный, как последний демон), он весь был какой-то помятый, покусанный, волосы панически торчали в разные стороны. Один его глаз был почти белым, казался слепым и пугал людей в первую очередь тем, что, несмотря на свой вид, – глаз этот не был ни слепым, ни зрячим. Он видел, но вовсе не то, что положено видеть человеческим глазам. В довершение ко всему одна из ладоней музыканта была покрыта корявыми шрамами, и пальцы этой руки двигались скованно и медленно.

Ящик с музыкальными инструментами, который Сардан обычно таскал на спине, сейчас одиноко стоял возле поленницы у забора.

Ашаяти снова потянулась, зевнула сладострастно и еще раз глянула в колодец – с тем же самым результатом.

– Ничего не видно, – сообщила она.

– Аши, уйди от колодца, – сказал Сардан и небрежно махнул ей рукой. – Не суйся к нему, иди погуляй где-нибудь.

Ашаяти оглянулась, хотела что-то сказать, но снова лениво зевнула и неторопливо пошла по селению. Дорога между дворами после дождей превратилась в грязную кашу, и Ашаяти запрыгала по кочкам между лужами. Столпившиеся вокруг зловещего колодца любопытные поспешили расступиться. Куда больший интерес у местных всё равно вызывал шаман.

– Тойон сказал много слов о том, что сказать может мало, – выдавил из себя Устыыр. – Он сказал, что вода в колодце не пахнет, как не пахнет жир больших небесных каарзымов Верхнего Мира, как не пахнет большой котел с суоаратом, который везет по небу Акши Хаасан, и как не пахнет тишина, которую слышит умершая белка.

– Ну надо же… – только и прокомментировал музыкант.

Старейшина сдвинул седые брови. Он вслушивался сосредоточенно, но чужого языка не понимал. Его шуба с бобровым мехом была оторочена крашеным волосом каарзыма. Светло-серые – как у всех ооютов – глаза не отрываясь глядели на Устыыра.

– А еще тойон сказал, что у него нет слова для иэзи колодца, как их нет у безмолвной рыбы муксун, что скользит в холодной воде, как их нет у тихой лиственницы, разбросавшей на землю иглы, и как их нет у птицы, пронзенной стрелой в сердце.

– Какая удивительная способность молчать потоком слов. Спросите у него хотя бы, когда потемнела в колодце вода.

– Он не скажет вам слов, какие вы хотите услышать, музыкант, – раздраженно произнес шаман и, бросив скорый взгляд на темный колодец, присел на бревно.

Неподалеку вонял и едко пыхтел дымокур. Ооюты жгли навоз, чтобы отогнать комаров, но те уже ничего не боялись и нагло крутились рядом.

На несколько секунд навалилась тишина, но Сардану показалось, будто в колодце, где-то далеко в глубине, что-то гудит и еле заметно вибрирует земля. Грозная дрожь передалась телу.

– Здешние ооюты не ценят время так, как люди юга, – сказал Устыыр. – Они знают день и ночь, снег и дождь, лето и зиму, но не считают мгновения пальцами. Тойон говорит, что колодец почернел, когда закряхтело дерево под окном, когда жена принесла ему парное молоко в кувшине, когда каарзымы вернулись с пастбища, потрепанные холодным ветром.

– И когда это всё было?

Шаман не ответил, но посмотрел на музыканта пренебрежительно.

– Представляю, как вы свидания назначаете, – проворчал Сардан.

– Эти люди не так давно пришли с севера. А на севере нет дней и ночей, нет лета и весны. Годы стоят на месте.

– То есть, они даже не скажут – случилось это летом или весной?

Ооют не радовал. Местная артель вызвала Сардана два месяца назад помочь человеку, который умудрился отделаться от вредного духа самостоятельно, пока музыкант блуждал хвойными лесами и распугивал бурундуков. Тогда Сардана отправили помочь с каким-то замусорившимся деревенским колодцем, откуда воняло подмышками, ворчало и бухтело. Еще две недели пути вечно мокрыми степными дорогами…

Впрочем, Сардан отвлекся – заметил в толпе красивую девушку, подмигнул ей, улыбнулся. Девушка злобно напряглась.

Старейшина что-то быстро заговорил в ответ на короткую реплику шамана, замахал головой и зачем-то выпучил глаза на музыканта.

– Зимой, – перевел длинную речь равнодушный Устыыр.

– В начале зимы или в конце? – попытался уточнить музыкант и неловко улыбнулся, подозревая глупость вопроса.

– Их слова промолчат, – сказал Устыыр что-то непонятное и уставился в землю, а потом поднял голову и посмотрел на музыканта.

Тот поймал этот скептический взгляд и шмыгнул носом. Сардан понимал недовольство Устыыра. Призыв в Ооют какого-то музыканта словно бы намекал на бесполезность и некомпетентность шаманов. Все их умения и знания ставились под вопрос – и кем?! Не каким-то другим вражеским шаманом, не колдуном, не знахарем каким-нибудь, а, простите падишахи, музыкантом! Почему бы сразу не позвать куртизанок?! Сардан ощущал исходящее от Устыыра неприятие, и это отвлекало и удручало. А кто, собственно, такой этот Устыыр? Что он за человек? Лицо его, морщинистое, с темноватыми, как для ооюта, глазами, казалось не способно было на эмоции. Каков он – вспыльчивый, желчный, или, наоборот, спокойный, улыбчивый, веселый? Ничего этого нельзя было понять ни по выражению его лица, ни по его взгляду.

Устыыр задал старейшине несколько вопросов, и тот принялся сбивчиво и путано что-то рассказывать, толпа вокруг перебивала, вспыхнули споры. Сардан почувствовал себя лишним. Вокруг него жужжали мошки, а он искал взглядом Ашаяти. Девушка отошла от колодца, аккуратно отпихнула ногой развыступавшуюся птицу – то ли курицу, то ли утку, – перепрыгнула лужу и, чтобы не упасть, ухватилась за хилый заборчик. Ашаяти удержалась, вошла во двор, осмотрелась, заглянула в корзину у входа, перевернула несколько дров, посмотрела в стоявший у дверей чан с водой, совсем как сборщик налогов. После этого отодвинула обитую шкурами дверь, полог за ней и, широким шагом перескочив высокий порог, ввалилась в дом. И чуть не растянулась по полу – комната оказалась немного ниже уровня земли. Ашаяти заскакала на одной ноге и вцепилась в толстую матицу. Традиционные ооютские дома были невысокими (за исключением разве что пристроек для скота, похожих на пирамиды), но длинными, состояли из множества змейкой сцепленных комнат для нескольких семей – вместо того, чтобы строить каждому отдельное жилище со своим двором, местные просто пристраивали новые комнаты к уже имеющимся, и такая бесконечная постройка тянулась волнами и зигзагами через всё поселение. Отсюда, не выходя на улицу, можно было пройти в сени, в сараи, туалеты и в скотские покои, хотоны, от которых разило по всему огромному дому, потому что животные не привыкли пользоваться выгребными ямами, и даже регулярная очистка помещения не выветривала ядовитых миазмов. Воняло здесь вообще зверски и беспрерывно. Ашаяти не сразу поняла, откуда исходит запах – потому что шел он отовсюду. Крыша и пол дома покрыты были навозом с глиной. Ашаяти остановилась у порога, выпучила глаза и попыталась собраться с мыслями, которые выдуло напрочь отравляющее зловоние. Она понимала, что нищие деревенские лачуги ее родины источают ничуть не лучшие ароматы, но идиллические картины детства, которое рисовало ей воображение, уверяли, что уж в ее-то деревне всё было иначе, стены завешаны были цветами и пахло ландышами. Впрочем, Ашаяти почти не помнила своего детства, поэтому представляла себе мир, которым он должен был бы быть, но которым он никогда не был.

Она вошла наконец в дом, по-хозяйски прошествовала мимо сидевших у стены стариков, посмотрела в печь, потыкала внутри какой-то странной кочергой, приподняла крышку горшка на огне, поморщилась от варева и пошла в соседнюю комнату. Здесь на ороне лежали куски кожи и волосяные нитки. Девушки, сейчас глазевшие на угрюмого шамана снаружи, до прихода гостей делали мешки для молока. Или для бидсэха, здешнего алкоголя. Несколько лавок отделялись от остальных берестяными завесами с простоватым орнаментом – это были спальные места незамужних девушек. Сквозь закрытое сеткой окно видны были пасущиеся недалеко от деревни коровы и большая яма, откуда местные брали глину для стен и посуды. Ашаяти нагло пробралась в следующую комнату, где переворошила брошенное у стены тряпье, повертела в руках сложенные в горшок небогатые свадебные украшения, которые передавались из поколения в поколение, и остановилась у двери в хотон, пристройку для скота, за которым был выход в открытые загоны. Несмотря на высокую крышу, потолок внутри был низким и для Ашаяти, не отличавшейся особенным ростом. Из полумрака несло совсем уж невыносимо, поэтому девушка поспешила на свежий воздух, где старейшина наконец закончил рассказывать Устыыру обо всем, что случилось в последние месяцы.

– Буду говорить только слова, – заявил Устыыр, поворачиваясь к заскучавшему музыканту. – Сначала стало так, что вода в колодце помутнела и завоняла, оказывается. Подумали мысли, что в колодец провалилось и сдохло животное. Парень спустился вниз, темноту увидел, ничего не нашел. Когда на свет вылез, упал и встать не сумел. Положили в дом, укрыли медвежьей шкурой. Потом все-таки встал, оказывается. Вода в колодце загноилась, почернела совсем. И не зачерпнешь, такая густая. Как мерзлая сметана, сказал тойон. Тогда в колодец спустили ведро, но обратно уже не достали. Колодец закрыли шкурами, воду больше не берут и близко не подходят, боятся, что внутри могус спрятался. Громкие парни говорят, что слышат со дна звуки, но каждый слышит свое.

Сардан отошел к ящику с инструментами, достал два маленьких колокольчика, повертел в руках и кое-как привесил их на ворот колодца. Томящаяся от безделья Ашаяти косо посмотрела на вялую толпу, подошла к музыканту и склонилась опять над гудящей чернотой. И опять ничего не увидела. Сардан легонько позвенел колокольчиками. Встревоженные ооюты притихли, а передний ряд шагнул назад. Но ничего не случилось.

Несколько секунд музыкант разглядывал мрак колодца в ожидании какой-нибудь реакции, но не дождался. Сардан задумался, на всякий случай за плечи отодвинул Ашаяти от колодца и вернулся к шаману.

– Кто-нибудь пил воду? – спросил он.

– Сначала пили, до того, как полез парень, – после некоторой заминки перевел Устыыр сказанное загалдевшими ооютами.

– И что?

– Сказали, что немного вздулись кишки, а потом духи живота ушли.

– Духи живота, – съязвил Сардан.

Были бы духи живыми существами, подумал он, оскорбились бы, наверное, что их называют такими газами.

Ашаяти нетерпеливо постучала пальцами по краю колодца и снова заглянула внутрь.

– Кто-нибудь болел с тех пор? – спросил Сардан. – Из тех, кто не пил воду.

– Много. Зубы стонут, говорят они, голова ломается. Один парень срезал палец, а у тойона вываливается язык.

Сардан посмотрел на старейшину в недоумении.

– Кто-нибудь умирал? – спросил музыкант после короткой паузы.

Устыыр прохрипел что-то неразборчивое и осуждающе посмотрел на музыканта.

– С лета, – уточнил Сардан.

Шаман долго слушал сбивчивый шепот толпы и, сжав до боли губы, косился куда-то одним глазом.

– Старик и парень, – наконец сказал Устыыр. – Но еще до возвращения в алаас, как будто. До зимы.

Ашаяти помахала над колодцем руками, проворчала что-то, выпрямилась и огляделась. Она вытащила из грязи камень, почистила его сперва ладонями, потом о штаны и снова согнулась над колодцем. Она подумала, что упавший в колодец камень должен вызвать сверкающую рябь на поверхности воды. По крайней мере, так удастся выяснить глубину ямы.

– Какие-нибудь ссоры? – продолжал допытываться Сардан. – Драки? Несчастная любовь? Смертельная обида?

– Жизни без драк не бывает, музыкант, – шаман притронулся ладонью ко лбу и поморщился. – Каких мыслей вам не хватает? Вы хотите говорить с иэзи словами?

– Просто ищу причину… – Сардан обернулся и увидел Ашаяти, занесшую над колодцем камень. – Не бросай! – вскричал он.

Девушка вздрогнула. Камень выскользнул из пальцев…

– Что? – раздраженно спросила Ашаяти.

Сардан взмахнул руками. Камень исчез в темноте колодца, и тотчас что-то в глубине заурчало, забулькало, загудело и заревело, наконец. Ашаяти втянула голову в плечи, посмотрела с удивлением на Сардана и виновато улыбнулась. В колодце загрохотало, земля вздыбилась волнами. Ашаяти едва успела отскочить и всё равно поскользнулась, плюхнулась в грязь. Каменная кладка колодца лопнула, как стекло. Изнутри рванула колоссальная черная масса! Гадкая, зловонная жижа выстрелила в воздух гейзером нечистот и, разделившись на множество щупалец, обрушилась громадным чудищем на крошечную деревню.

Перепуганные ооюты бросились врассыпную, сбивая друг друга с ног, ломая заборы, цепляясь за где попало сваленные кучи хвороста и брошенные кадки с водой и молоком. Обезумевшие от ужаса каарзымы разломали ограды загонов и вяло и неспешно, как умели, потрусили прочь. Эти тяжеловесные волосатые парнокопытные не отличались особой скоростью, но в трусости могли дать фору любому.

Под вопли взбесившейся толпы, под шелест и чавканье истоптанной ногами грязи, под треск бьющихся ведер и хруст заборов черная жижа из колодца поднялась над деревней, раскинула ветвями свои конечности и стала похожа на извивающийся клубок змей. Каждый из отростков был жирнее пузатого человека, а вместе они с легкостью покрывали всю деревню – с загонами для скота на окраине, куда посыпались комья грязи и камни.

– Да ты дурная, что ли?! – заревел Сардан на Ашаяти и непонятно выругался.

Он обернулся было к ящику с музыкальными инструментами, но, когда протянул руку, – с неба рухнул сорванный с креплений колодезный ворот и разнес ящик со всем содержимым в щепки. Сардан схватился за голову и снова выдал Ашаяти пару уничижительных характеристик.

Чудище хлестануло конечностями по земле, подняло стену грязи, воды, мусора, сорвало ветки с деревьев, разбросало навоз из дымокура. Ашаяти поджала ноги, перекатилась через лужу, поползла задом наперед и принялась по ходу отступления швырять в шевелящийся клубок вонючей жижи палки, камни, да и просто комья земли – всё, что попадало под руки.

Земля вздрогнула от обрушившихся на нее отростков. Сардан поскользнулся и упал на одно колено, схватил висящий на шее свисток и, совершенно не думая о том, что делает, – свистнул. Ашаяти, краем глаза увидевшая это движение, в последнее мгновение зажала уши. Обтекаемый, плотный, как удар урагана, звук вырвался из крошечного свистка и не произвел никакого впечатления на чудище, в отличие от некоторых ооютов, к несчастью оказавшихся достаточно близко к музыканту. Они упали было на колени, схватились за животы, закатили глаза и рванули прочь быстрее остальных – а всё потому, что усмешка этого крошечного инструмента вызывала у неподготовленного организма приступ яростного поноса.

Шаман, очевидно невосприимчивый к звуку свистка, стиснул зубы, сдвинул брови, сорвал с пояса большой бубен и завертелся на месте, зазвенел медными погремушками на одежде, забормотал что-то неразборчивое низким, утробным голосом. Ударами напряженно согнутых пальцев заколотил по бубну.

Камлание привлекло внимание чудища. Оно медленно повернулось, как будто искало то, что привлекало его слух. Шаман забубнил громче прежнего. Чудище всплеснуло конечностями и грохнуло их разом по всей деревне. Одна из лап обрушилась возле Устыыра и отшвырнула шамана прочь вместе со слякотью придорожных луж. Вторая конечность, похожая на толстенный хобот, завалилась в ближайший к колодцу дом через разбитую крышу и застряла где-то там у камелька. Ашаяти подскочила и, убегая от метнувшейся к ней тучи навоза с разбитой кровли, скользнула в первую попавшуюся дверь.

Устыыр же выронил бубен, пролетел сквозь ветви хиленького деревца во дворе и скрылся в сенях с распахнутыми настежь воротами.

Сардан торопливо прополз по земле, вытирая на ходу рукавом мусор с лица и глаз, схватил потерянный шаманом бубен, впопыхах повертел его в руках, взмахнул, выдавив легкий, диссонантный, совсем какой-то бесформенный звон. Бесформенный на первый взгляд, но опытным ухом музыканта Сардан различил в резком и хаотичном звуке бубна некий строй, который, впрочем, сказал ему не слишком много. Сардан воровато глянул на чудище. Простой звон как будто совсем не удивил гадкую жижу, но краем глаза Сардан всё же уловил неуловимое движение. Он стукнул по бубну раз, второй, с одной стороны, с другой, поглядывая на то, какое впечатление звуки производят на чудище из колодца. Один из гигантских отростков грохнулся рядом с музыкантом и этой нервной агрессией выдал неразвитость музыкального вкуса у монстра.

Сардан отскочил на пару шагов, снова повертел бубен в руках, раздумывая, что еще с ним можно сделать. И вдруг стал выдирать из-под мембраны звенящие привески. Сначала вытащил две, потер их друг о друга, постучал, позвенел, посматривая на беснующуюся жижу, потом выковырял еще несколько штук и в конце концов отодрал едва ли не половину всех пластин и бубенчиков, изуродовав несчастный бубен и заслужив тем самым шаманское проклятие.

Пока он издевался над инструментом и пытался разодрать его на куски не слушающимися пальцами, чудовище обрушило несколько конечностей на дом, где пряталась Ашаяти. Девушка только перескочила в соседнюю комнату, когда в прежней разломился потолок и на камелек, лавки и инструменты для шитья посыпались битые доски, кора, навоз и смердящая черная каша из колодца. Ашаяти перецепилась через большой чан с прокисшим молоком для бидсэха, перевернула его, рухнула у печи и, падая, завалила на себя стол с недоеденной едой.

Чертыхаясь и отплевываясь, она выползла из-под завалов, выглянула в окно и увидела промелькнувшего мимо Сардана. Он остановился у кадки с водой и опустил внутрь бубен. Побултыхав его там несколько секунд, музыкант вытащил бубен из воды, ощупал, оглянулся на ковырявшее соседний сарай чудище и помочил мембрану еще немного. После этого, зажав бубен между коленей, стал спешно разгибать проволоку по краю обечайки, чтобы расслабить кожу мембраны и сделать звук не таким резким. Проволока порезала негнущиеся пальцы и без того искалеченной руки, и по бубну потекла грязная кровь. Сардан заскулил от боли, сломал пару ногтей, но всё же ослабил крепление.

Чудовище выпотрошило сарай и расшвыряло по округе крышу. Сардан отступил от кадки с водой, вдохнул побольше воздуха, зажмурился для смелости и поднял бубен над головой. Оставшиеся висеть под мембраной привески из меди слабенько звякнули – и чудище замерло! Липкие лапы зависли в воздухе …

Сардан аккуратно повел бубном из стороны в сторону. Зазвенели бубенчики, загудела, ловя ветер, смягченная водой мембрана – загудела тихо, неслышимо совсем. Но столб черной жижи, торчавший из колодца, услышал этот гул и заболтался, как холерик в истерическом припадке!

Конечности чудища задергались от негодования, как змеящиеся ветки взволнованного бурей дерева, оплевали всё кругом протухшими соплями и ринулись на музыканта. Тот, не ожидавший такого поворота, подскочил и бросился бежать, неумело перевалился через забор и, соскользнув с верхней жерди, плюхнулся носом в мокрую траву, вскочил и помчался по лужам во дворе какого-то дома, а дом этот тотчас разлетелся на куски от косого удара толстой лапы. Щепки и навоз едва не сбили музыканта с ног, а волна воздуха потянула его вбок. Сардан напоролся на какие-то кусты, запутался в них, потом споткнулся о сваленные у забора битые кувшины и полез было на оградку, но и та рассыпалась от тычка черной жижи. Музыкант опять врезался в лужу физиономией, вскочил, как заведенный, и побежал куда-то непонятно куда, дворами, в обход, а позади него брызгала грязью избитая земля, взрывались дома, хотоны, сараи, заборы и лабазы, груды кувшинов и летние юрты.

И пока музыкант удирал от чудовищных лап, позабытый всеми шаман выбрался из-под обломков сарая, – обмазанный навозом с ног до головы, – и заплясал с остервенением, распевая какие-то заклинания. Он крутился юлой, задирал до груди острые колени, пучил придурковато глаза и вертел маленьким бубном с уже разорванной неизвестно когда мембраной. Песня Устыыра похожа была на ритмическую фигуру из отрыжек и скулежа. Столб жижи отвлекся от трусливого музыканта и поворотил половину отростков к шаману. Сардан воспользовался передышкой, скрылся за уцелевшим углом истерзанного дома и достал из-за пояса нож.

Чудище не стало слушать шаманский концерт и выстрелило в исполнителя струей, клокочущей и пахучей. Покрытый толстым слоем нечистот Устыыр прекратил свои пляски и без сил свалился в лужу.

В этот же миг у дома напротив откинулся берестяной полог и на улицу выскочила Ашаяти. С золотым мечом в руке она подбежала к замешкавшейся одинокой лапе и рассекла ее поперек. Срубленная жижа растеклась блевотиной по земле. Вдохновленная успехом Ашаяти с истеричным смешком направилась было к следующему отростку, но остановилась и обернулась – из отрубленной конечности, булькая и хлюпая, быстро вырастала новая. Ашаяти подрастеряла самоуверенности, но всё же продолжила путь и ударом меча срезала еще одну лапу. Но когда жижа безвольно шлепнулась на землю, срез запузырился и набух. Ашаяти отпрянула – и вовремя! Туда, где она только что стояла, свалилась извивающаяся черной змеей лапа чудовища и понеслась по земле, вздымая грязь, сгребая кучей все деревенские помои. Ашаяти, недолго думая, прыгнула в окно ближайшего дома. Но просчиталась – северное это окно оказалось таким узким, что не пролезть в него было и щуплой девушке. Ашаяти глупейшим образом застряла в раме, выставив на обозрение свой зад. Лапа врезалась в стену дома и буквально вбила Ашаяти внутрь, расколошматив при этом всю стену. Девушка залетела в комнату и, визжа от боли и возмущения, закатались под лавку. Вломившаяся же в разбитую комнату лапа наткнулась на печку – и вспыхнула!

Рыжеватое пламя весело и с энтузиазмом ринулось по отростку к возвышающемуся из колодца столбу жижи, добралось до верхушки, а оттуда разбежалось по всем веткам в разные стороны и, раздуваемое ветром, приобрело чуть сливовый оттенок. С земли казалось, что вспыхнули небеса.

Чудище завертелось, чтобы сбить пламя, и болтающимися как попало конечностями подняло настоящий ураган. Сардан выбрался из укрытия, прокрался вдоль покосившегося забора и принялся тереть оставшиеся на большом бубне пластины лезвием ножа. Столб жижи вздрогнул от болезненного скрипа, почти неразличимого в шуме ветра, ревущего пламени и шлепающих с небес черных капель. Так вздрагивает озадаченный кавалер, отхвативший неожиданную пощечину. Такого чудищу было не стерпеть, и оно взбесилось окончательно, обрушило на землю пылающие конечности и стало лупить в истерике по оградкам и кустам, по домам и лавочкам. Музыканта окружил вихрь взметнувшихся в воздух обломков и грязи, навоза и каких-то ободранных куриц. Воодушевленный Сардан с удвоенной силой заскрипел медными привесками, с утроенной! Ошалевшее чудище избивало землю как сошедший с ума барабанщик, и то ли по счастливой случайности, то ли из отвращения или еще по какой причине – ни один удар пока не раздавил музыканта в лепешку. Лапы чудища мазали, как кулаки, боящиеся наткнуться на нож.

Сардан не видел происходящего у колодца за стенами мечущегося мусора. В лицо били перья и капли из луж, сорванные с деревьев листья и тряпки из раскуроченных домов. Сардан выплюнул залетевший в рот ком непонятной гадости и звонко стукнул по привескам – стукнул раз, другой, царапнул медь тупой частью лезвия, как делал это прежде, и снова постучал – быстро, ритмично, почти музыкально.

Чудище не выдержало…

Оно взмахнуло всеми своими конечностями, как будто в последней мольбе каким-то диким богам, вздулось – и лопнуло!

Черная жижа посыпалась на разбитые крыши, на лабазы и на разбегающихся людей. Взрывом Сардана подняло в воздух, вырвало из рук и нож, и бубен и, взболтнув хорошенько, повертев, зашвырнуло в глубокую лужу на входе в деревню.

Сардан задергался, вынырнул и без сил улегся на траву. С неба сыпался дождь грязи и огня. Музыкант прикрыл голову рукой. Несколько кусков жижи упали в лужу возле него и обдали темными брызгами.

Музыкант зафыркал и услышал шаги. Ашаяти, едва волоча ноги и потирая ладонью ушибленный зад, прошла по кочкам и стала у лужи.

– Весь зад мне переломало твое чудище, – пожаловалась она.

Сардан сдвинул брови и покачал головой.

– Трагедия какая, – сказал он. – Иди скорее сюда, я тебе его починю.

– Тебе бы мозги кто починил, – отмахнулась Ашаяти.

– Да что там чинить? – обиделся Сардан.

– И то правда, было бы чему ломаться…

Из-за спины Ашаяти выглянула темная масса. Сардан перепугался, но вскоре вздохнул с облегчением – это пришагал Устыыр. Шаман, заляпанный грязью так, будто из нее и был сделан, держал дрожащей рукой разорванный бубен и никак не мог поправить на голове заляпанную навозом лисью шапку.

– Скажите, господин шаман, – сказал Сардан приподнимаясь, – это правда, что ооюты моются раз в год?

– Может быть, – ответил шаман, снял шапку и принялся вынимать из нее траву и ветки.

– Да ну?! А вы?

– Я таким не занимаюсь, – сказал Устыыр и шапкой вытер лицо.

Сардан покряхтел, выплюнул набившуюся в рот грязь и попытался встать, но ступни соскользнули обратно в воду. Музыкант оглянулся в поисках упора и увидел две узкие колеи, разрезавшие ухабистую дорогу из деревни.

– Послушайте, Устыыр, попросите их отвезти нас к городу на повозке? Никаких сил не осталось.

– На какой повозке? – не понял Устыыр и грязной рукой провел по глазам, тоже заметил колею на дороге. – Ооюты не ездят в повозках.