Czytaj książkę: «Змеиный медальон», strona 2
Проклятье! Почему Варька не боится? Словно не видит тварей и не слышит.
Чудовище у забора ревело, сверкало ржавыми зенками, роняя с клыков жёлтую, как гной, вонючую слюну. Два других подходили всё ближе, окружая загнанную добычу. Его, Кешку. Вари для них будто не существовало. И хорошо… Он не вынес бы, если бы её порвали.
Он и так от ужаса едва соображал.
Кажется, оставался шанс проскочить между монстрами к другому забору, на границе с двором Гладковых. Низкому, кривобокому, с проломом, которого ещё вчера – да что там, сегодня утром! – в нём не было.
Перед Кешкой в дворовой грязи, будто по заказу, легла притоптанная стёжка.
– А-а-а-а!
Раскручивая над головой амулет, как лассо, он припустил по этой стёжке, оступаясь, оскальзываясь, чуя за плечом клыкастую, когтистую смерть…
В заборе не хватало пары досок, верхняя перекладина была сорвана, нижняя болталась на соплях. Если добежит – он спасён. Узкий лаз легко оборонять. Да и бабка Мавра целыми днями дома, дверей не запирает.
Лишь в последний момент, подлетев к пролому вплотную, Кешка осознал, что по ту сторону забора стёжка врезается в сочную зелень.
Ну и пусть! Алчный рык сотрясал воздух, от вони пресекалось дыхание, клацали за спиной зубы, ещё чуть-чуть – и жуткие когти вонзятся ему под лопатки…
С отчаянным криком Кешка перескочил нижнюю перекладину и кубарем покатился по густой духовитой траве.
Глава 2. Под пологом леса
Кешка всё сделал, как полагается: зажмурился, потёр глаза, трижды ущипнул себя – сильнее и больнее с каждым разом. Но вокруг по-прежнему зеленели пологие холмы с рощицами, без признаков человеческого жилья. Солнце пекло макушку. Пахло летом, над клевером кружили бабочки, и не было ни бурого забора с проломом, ни тропки, перетекающей из чёрного, раскисшего огорода в изумрудный луг.
Чертовщина какая-то.
Но у этой чертовщины был один явный плюс: монстры исчезли без следа.
Трава под ногами – махровое одеяло. Нехоженая, некошеная. Кешка подобрал медальон, нацепил на шею. Прошёлся туда-сюда, бессознательно надеясь, что сейчас случится чудо. Распахнётся в воздухе магический портал, появится летающая тарелка, пришельцы извинятся за доставленные неудобства и предложат отвести его туда, откуда взяли… Или просто будильник прозвенит над ухом, разом возвращая мир с головы на ноги.
Но чудо медлило.
Кешка взобрался на ближайший холм, огляделся по сторонам. Чужая земля. Ни одной знакомой детали. Как такое может быть? Он сел в траву и задумался, пытаясь выстроить в голове цепь событий, которые привели его в это странное место.
Вывод получался неутешительный. Из окна он никаких чудищ не заметил, но Лика вела себя так, будто они были, и когда он выскочил ей на помощь… Нет, он выскочил, подобрал амулет, помог Лике встать. Вот тогда-то всё и случилось.
Варя монстров не боялась. Потому что не видела. А значит, и сама для них как бы не существовала.
– Варя! Лиза! Райка! Тётя Люба! – позвал он. – Я спятил. Мне кажется, что сейчас лето и я на зелёном лугу. Отведите меня домой, а? Можете водой облить. Или стукнуть посильнее.
Никто не отозвался.
Ни тени в воздухе, ни шепотка над ухом, ни санитара со смирительной рубашкой наготове.
Тянулись к горизонту верблюжьи горбы холмов, весело зеленели, топорщились деревцами. Вдалеке петляла речка. Справа стеной подступал лес. Кешка поднялся на ноги. Пусть он помешался, глядя на Лику, но ведь не так сразу и не так полно, чтобы целиком выпасть из реальности…
Он взбежал на соседний холм, повыше.
Редкие деревья раздвинулись, словно театральный занавес – и Кешка увидел деревню.
То, что от неё осталось.
Чернели выгоревшие квадраты срубов, каменные остовы печей. В немом укоре вздымались к небу закопчённые пальцы труб, сквозь завалы обугленных брёвен пробивалась вызывающе яркая зелень.
У Кешки в груди образовался ледяной ком – он решил, что это Сорная лежит внизу россыпью головешек…
Но вокруг Сорной нет холмов. Болота есть, а холмов нет. Как нет заросшего пруда чуть поодаль и строения на его берегу, теперь чёрного, обвалившегося… Что это было – мельница?
От облегчения Кешка нервно рассмеялся. И пошёл, побежал вниз. Трава, словно батут, подталкивала его в подошвы.
Войдя в деревню, он сбавил шаг. Все дома здесь были мёртвыми, в пепельной седине, будто надгробья, выстроенные в ряд. Пожар случился давно. Обглоданные огнём древесные кости тонули в зарослях лебеды и крапивы, в проломах поднялись молодые деревца.
В конце улицы антрацитовым чирьем торчал колодец – огонь добрался и до него, но нижние ряды брёвен уцелели.
Из глубины пахнуло гнилью.
Кешка сглотнул горькую слюну и прошёл мимо.
Когда черноты впереди не осталось, только бодрый травяной ковёр на склоне очередного холма, он перевёл дух. А странно… Он поднялся повыше и заставил себя оглянуться на деревню. Так и есть: ни одного столба. Где линия электропередач? Где провода, пусть оборванные… И ещё. Если дома уничтожил лесной пожар, то откуда он пришёл? Деревья-то целёхоньки стоят, со всех сторон.
Берёзовая роща оторачивала холм бело-зелёным кружевом. Кешка брёл между стволами, трогал шелковистую кору и думал о том, что дома апрель и ещё можно собирать берёзовый сок… Очень хотелось пить.
Среди деревьев и кустарников попадались столбы в человеческий рост. Серые, с серебристым отливом. Ясень таким бывает. Или осина. Макушки у столбов были скруглены, бока украшены резьбой, где совсем стёршейся, еле заметной, где вполне отчётливой. Понизу волны, над ними змеи и жабы, выше олени с ветвистыми рогами, ещё выше птицы и снова волны, должно быть облака, а по самому верху – человеческие фигуры.
Холмиков под столбами не было, но Кешка как-то сразу решил, что это кладбище. На ветвях берёз попадались ленточки – линялые, потрёпанные, грязные… Вот же ирония судьбы: дома живых сгорели, а прибежище мёртвых стоит себе невредимо.
За берёзами открылось поле в объятьях тёмного, сурового леса. На рубеже рощи и поля торчал ещё один столб – выше и толще других. Не серебристый, а бурый, плохо обтёсанный, и резьба кое-как нанесена. Против других столбов – что детский рисунок против картины мастера. Зато под ним вяли букетики полевых цветов, в глиняной плошке плавали жёлтые лепестки. Воды как раз довольно, чтобы губы смочить.
Значит, живут здесь люди. Мёртвых своих чтут. Хлеб растят.
Кешка взял в горсть налитой колос, растёр в пальцах. Рожь. Мелковата, правда. Но растёт густо, весело.
Сторожами над золотой россыпью торчали одинокие сосны – могучие, величавые. Комбайн по такому полю не пойдёт… Стебли клонились под тяжестью спелых колосьев, шелестели и волновались на ветру.
Солнце жарило по-июльски, по загривку струился пот. Кешка прошёл поле насквозь – до того места, где кончалась нива и начиналось жнивьё. Стерня неровная, кругом разбросаны оставленные на просушку снопы, кое-где высятся одонья. Да, убирали тут явно не машинным способом…
А приходили хлеборобы вон по той тропе, убегающей под сень леса. Даже не по тропе, а по вполне себе дороге – с узкой, хилой, но вполне заметной колеёй, проторённой в траве колёсами автомобиля или телеги.
Живот подхватывало от голода, во рту пересохло, ноги гудели, но в лес Кешка вошёл бодрым, пружинистым шагом, хотя и понимал, что путь может оказаться неблизким.
Деревья вплотную подступали к дорожке, делались всё больше, раскидистей, и надежда на то, что вот ещё километр, от силы два, и стволы поредеют, а за очередным поворотом покажется деревня, начала таять.
Лес жил своей жизнью: шумел подоблачными кронами, смеялся птичьим многоголосьем. Белки рыжими росчерками перелетали дорожку, не касаясь земли. Выкатилось из травы ежиное семейство и скрылось в кустах на той стороне… Выпрыгнул коричневатый, мосластый заяц, замер столбиком, но стоило Кешке двинуться, сиганул ввысь метра на полтора и дал стрекоча.
В лесах близ Сорной такого обилия живности не было, на дорогах, на тропках и просто в траве валялся всякий человеческий сор… А тут ни бутылки, ни пластикового пакета, ни обрывка бумаги… Интересно, как у них с хищниками?
Накаркал. Из леса зашумело, затрещало, словно перекрытия у здания рушились – кто-то большой и мощный ломился сквозь чащу. Кешка застыл, чувствуя, что бежать и прятаться поздно, но затем всё же метнулся под прикрытие молодого орешника.
Из листвы на плешину дороги шагающим танком выдвинулся лось.
Живьём лосей Кешка никогда не видел, но кто ж не узнает длинную морду, по-верблюжьи мясистую верхнюю губу, длинные ноги, горбатую холку и рога лопатой. Лоси, говорят, крупнее оленей. Но этот… Если бы Кешка встал сам себе на плечи, то едва дотянулся бы до его шеи. А рога у сохатого такой ширины, что двуспальная кровать войдёт и ещё место для тумбочек останется…
Кешка глядел, боясь вздохнуть. Могучий зверь повёл головой, скользнул по человеку по-королевски надменным взглядом и прошествовал через дорогу в можжевеловые заросли, круша тонкие стволы и ветви с неотвратимостью железнодорожного состава.
На ватных ногах, взмокший, Кешка выбрался на тропу. Таких лосей в природе не бывает. Может, в ледниковый период и были, но сейчас – нет. Куда же его занесло?
Дорожка, неверный проводник, совсем съёжились и пугливо петляла, огибая великанские стволы, трава почти затянула проплешины от колёс. Пора признать: он выбрал не то направление. Поторопился. С другого края поля наверняка нашлась бы тропка к ближайшему холму… Люди не селятся в лесу, деревни ставят на открытых местах.
Но должна ведь и эта дорожка куда-то привести, хотя бы к заброшенной лесопилке! Погоди, а вон слева не боковая ли тропка – вниз, в лощину, в папоротник… Кешка поднял голову к небу. Идти до конца или поворачивать?
С криком сорвалась ввысь длиннохвостая птица.
Свистящим шёпотом откликнулся воздух за спиной – и Кешке подрубило ноги.
Грянули крики, улюлюканье.
Посыпались сверху, замелькали меж стволов быстрые тени.
Кешка успел сесть, но на него прыгнул человек, повалил навзничь, оседлал грудь, занёс над горлом широкий серый клинок.
– Лежи! Не дёргайся!
Кешка лежал, смотрел. Пальцы на рукояти – загорелые, костистые, в царапинах и шрамах. Грязные, обкусанные ногти. Расхристанная рубаха из дерюги. Щербатая ухмылка. Шалые блики в глазах. Веснушки, широкие скулы. На голове воронье гнездо цвета меди. И снова – серый клинок, совсем без блеска…
– Что это у тебя?
Клинок нырнул вниз, к горлу. Кешка зажмурился. По шее чиркнуло – тонко, горячо…
– Векпес, чену, кили пуеси!
Кешка открыл глаза.
Медноголовый, скалясь, качал на шнурке медальон.
– Ан мунх йотгойив уг? Никс итпалос!
Его подельники сгрудились вокруг. Кешку теребили, ощупывали, шарили по карманам. Он попытался вырваться, но тут же получил удар под ребра, в лицо уставились острия полудюжины ножей. Кешке связали руки за спиной, вздёрнули на ноги, толкнули – он шлёпнулся ничком. Под хохот и выкрики своих пленителей.
Но, кажется, издеваться над ним они не собирались. Медноголовый коротышка распутал Кешке ноги и выпрямился, крепя к поясу махристую верёвку с камнями на концах.
Пленника снова подняли. Рослый парень с жгучим взглядом и рваным шрамом на щеке накинул ему на шею петлю и дёрнул за верёвку.
– Дийи, вичи кичи!
Разбойники снова засмеялись.
Кешку потянули вниз, в папоротники, и он едва не упал, запутавшись в листве на крутом склоне.
Когда перебрались на другую сторону оврага, идти стало легче. В тени хвойных деревьев подлесок поредел, прошлогодние шишки похрустывали под подошвами, мягко пружинил листовой опад. Но Кешка брёл, едва переставляя ноги. Он смертельно устал и слишком многое сегодня пережил. Ныли вывернутые плечи, саднило запястья. Когда он спотыкался и замедлял шаг, его толкали в спину, парень со шрамом дёргал за верёвку, и у Кешки перехватывало дыхание, кровь начинала стучать в висках.
Всё обойдётся, твердил он себе. Если бы хотели убить, то не тащили бы на привязи столько времени… А сколько – полдня, день? Без единого привала? Мысли путались, в ушах нарастал шум, перед глазами плыло, и поднимая голову, Кешка видел над собой серую колышущуюся пелену, которая вытягивала из тела тепло и волю к жизни. Он не понимал, как ещё держится на ногах…
Сильный тычок между лопатками… Кешка споткнулся, пробежал вперёд несколько шагов, чудом не расквасив нос. И понял, что они наконец дошли.
Он лёг, где стоял, на голую землю, посреди вытоптанной поляны. Полегчало. Морской прибой в черепной коробке подутих, кроны в вышине прекратили расплываться. Темнота отступила, небо подёрнулось бледной предвечерней зеленцой.
С этого неба протянулась детская ручонка, дёрнула пленника за нос и под счастливое хихиканье ушла обратно в вышину.
Кешка перевернулся на бок и сел. Пацанёнок, совершенно голый, чумазый, с всклокоченными лохмами, смотрел на него, улыбаясь хитро и игриво.
– Маугли, – прошептал Кешка.
Малыш хихикнул и опять протянул к нему руку с хваткими пальчиками.
Из-под высокой сосны закричали женщины. Одна, босоногая, в рубище, подскочила и, смазав мальчику ладонью по темени, поволокла его прочь от Кешки. Маугли не плакал. Он оглядывался и строил рожицы.
Среди деревьев маячили люди. Кешка заметил пару земляных домов, длинный навес, грубо сколоченный стол со скамьями… Вдруг сдавило горло, да так, что глаза на лоб полезли: чернявый парень со шрамом подкрался тихо, из-за спины, и дёрнул верёвку, вынуждая подняться.
– Дийи, ромегуну. Мара диули.
В тени сосен ютилась бревенчатая хибара, крытая тальником. Кешка вошёл, едва не чиркнув макушкой по косяку. Крохотные окна давали мало света, и он остановился, слепо озираясь. Конвоир тут же ширнул его в поясницу. Кешка подался вперёд, шрамолицый втиснулся следом, прикрыв за собой дверь. Значит, это не тюрьма для схваченных в лесу путников… разве что пыточная?
Пахло сушёными травами. Кешка присмотрелся: под потолком, на стенах развешаны целые вязанки. Стол у окна, лавки, кадушки – всё ветхое, тёмное, под стать наружному виду развалюхи.
И её обитателю, который тихо полулежал у стены на низком топчане.
Кешка принял бы его за замшелую корягу, прикрытую ветошью, если бы не глаза – влажные, светящиеся, будто нарисованные флуоресцентной краской.
– Исруес со, – проскрипела коряга старушечьим голосом. – Пиахис мунив тигикзрур.
Шрамолицый развязал пленника и вложил ему в руки какую-то вещь. Распухшие, онемелые пальцы отказались её не держать. Кешка понял, что это такое, лишь когда шрамолицый поднял с пола и сунул ему за пояс джинсов… медальон, отнятый рыжим коротышкой.
– А теперь оставь нас.
Кешка взглянул в яркие глаза напротив – не послышалось ли?
– Но Мара…
– Иди, Стич.
Шрамолицый засопел, но подчинился. Дверь издала скрип, стукнула. Стало тихо и жутко – под взглядом блестящих, словно подсвеченных изнутри глаз на чём-то тёмном, корявом, облепленном мхом и паутиной, что никак не могло быть человеческим лицом.
– Откуда у тебя Знак? – проскрипела старуха.
Всё-таки они говорят по-русски. Когда хотят. Сначала рыжий. Теперь эта карга-коряга… Кешка сглотнул, не зная, как ответить и надо ли вообще отвечать.
– Ты понимаешь меня? – спросила она. – Подойди ближе.
Кешка придвинулся на полшажка.
– Значит, понимаешь. Хочешь пить? Вон, в углу, бадья… Не бойся, вода чистая.
Всё в старушечьей хижине было затхлым, гнилым. Чернел полузатонувший в воде деревянный ковшик. Кешка не без опаски тронул ртом щербатый, набухший влагой край. А потом в горло полилась вода – прохладная, сладкая, и он, забыв обо всём, черпал ещё и ещё. Последний ковш пил медленными глотками, растягивая удовольствие. Вздохнул глубоко, чувствуя себя заново рождённым…
– Напился? Иди сюда. Сядь.
Кешка растерянно огляделся.
– Что, не привык сидеть на полу? – в скрипучем голосе прозвучала усмешка. – Там… под столом… чурка берёзовая должна быть.
Кешка пристроился на иссохшей, треснувшей посередине колоде, его глаза оказались на одном уровне с глазами старухи. Он приспособился к полумраку и теперь различал мельчайшие детали её жилища, вплоть до клочьев мха между брёвен и крохотных дупел, проеденных жуками-древоточцами, но лицо в полуметре напротив так и осталось корявой личиной кикиморы.
– Теперь отвечай на вопрос. Откуда у тебя Знак?
Медальон давил на рёбра, и Кешка вытащил его, повертел в руках.
– Вы об этом?
– Кто тебе его дал? Или ты украл его?
– Нет! Сам сделал.
– Что значит – сделал?
– Вырезал из дерева. Я это умею! – добавил Кешка с вызовом.
Старуха помолчала и спросила уже с меньшим напором:
– Откуда ты?
– Издалека.
Она хмыкнула – будто треснул сухой сучок.
– Как попал сюда?
– Дошёл. Пешком.
Глаза на страшном лице загорелись ярче.
– Не юли, мальчик. Чужие в наши края не забредали уже пять лет. Как ты здесь оказался – без лошадей, без поклажи, с голыми руками, чистенький и ухоженный, будто на свадьбу снарядился?
Кешка не казался себе чистеньким и ухоженным. Но против здешнего народца… Он вздохнул:
– Вы всё равно не поверите.
– А ты расскажи, попробуй. Правду я узнаю, не сомневайся, – она усмехнулась. – Я это умею.
И Кешка рассказал – про монстров во дворе, про дыру в заборе и прыжок из слякотного апреля в цветущее лето, про сожжённую деревню и лесную дорожку…
– Остальное вы знаете.
Старуха долго глядела на него, не шевелясь, даже не мигая, и Кешке стало казаться, что перед ним правда коряга с накладными кукольными зенками.
– Голова не болит, не кружится? – спросила она наконец. – А глаза как… видишь хорошо? Нет чувства, будто день ускользает?
Кешка вспомнил недавнее помутнение – вроде всё прошло. День ускользает?
– Да нет. Устал немного.
– Странствия между мирами отнимают много сил.
– Вы… вы мне верите? Вы вернёте меня домой?
– Прости, мальчик. Я старая деревенская ведьма. А тут нужно куда больше…
Коряга на топчане заходила ходуном – похоже, качала головой. Кешка не удивился бы, услышав натужный древесный скрип.
– Но что же…
– Что тебе делать? Я объясню.
Готовясь к долгому рассказу, старуха пожевала безгубым ртом, морщинистым и твёрдым, как кора старого дуба.
– К юго-западу отсюда течёт Лесная Река. На другой её стороне лежит королевство под названием Земля Единых Людей. Лет триста назад обитатели королевства стали переплывать реку и селиться на нашем берегу. Корчевали лес, строили дома, возделывали поля. Жили по своему разумению, королей и господ над собой не имели. Вести из большого мира узнавали от охотников за пушной дичью да от торговых людей… Кто-то из них и рассказал, что законный король Всевласт смещён родным братом Любославом. И Любославу этому мало братниной короны. Он решил взять под свою руку Залесоречье, полагая, что здешний люд, разрозненный и дикий, с радостью пойдёт к нему в подчинение. А строптивых принудит к покорности один вид пик и мечей в руках королевских конников.
Так, видно, думали и солдаты. Было их немного, отпора они не ждали. А народ наш волюшку любил и с оружием ладил… Сгинули в лесах королевские конники. Любославу же не до нас стало. Сын прежнего короля, мальчик лет двенадцати-тринадцати при помощи воинов-чародеев с острова Пенноводный отвоевал у него трон. И едва усмирив дядиных сторонников, двинул пенноводнинский отряд за Лесную Реку.
У меня есть дар предчувствовать беду. Я сказала людям, чтобы бросали дома и бежали в лес, как можно дальше. Но недавняя победа кружила им головы, и они верили, что одолеют пенноводнинцев так же легко, как ленивых и беспечных вояк Любослава. Они лишь позволили мне увести детей… Когда через пять дней мы вернулись в деревню, то увидели пепелище, а посреди него – гору обгорелых трупов… Ближайшее селение, на речке Щучьей, постигала та же судьба. С тех пор мы укрываемся в лесу. Юный король Добродей хотел превратить Залесоречье в мёртвый край…
– Добродей! – фыркнул потрясённый Кешка. – Злодей он, а не Добродей!
– Ты знаешь эйкальский? – быстро спросила старуха. – Ах да, понимаю… Так вот. В Земле Единых Людей не должны проведать, что по нашу сторону Лесной Реки есть живые. Поэтому ты не сможешь уйти отсюда куда глаза глядят. Тебе придётся остаться с нами и жить нашей жизнью. Уверяю, это не самая плохая участь… А теперь ступай. Ты голоден. Скажи, пусть тебя покормят.
Кешка поднялся, машинально запихнул медальон в карман джинсов. Старуха встрепенулась.
– Знак держи при себе! Лучше всего надень на шею и не снимай, что бы ни делал. Даже на ночь.
Длинный стол, человек на сорок, был пуст, котёл на подставке чуть в стороне – холоден. По стенкам налипли остатки бурого варева. Местные держались поодаль, следили настороженно. Если Кешка пытался встретиться с кем-то взглядом, отворачивались. Кричать – далеко, да и не хотелось ни о чём просить этих угрюмцев. Он же для них вроде марсианина. Глядят и ждут, не позеленеет ли у него кожа и не вырастут ли уши-локаторы…
Ну и чёрт с вами! Кешка совсем уже собрался поддеть пальцами со стенки котла немного рыхлой массы – хоть попробовать, как вдруг под носом у него выросла чернявая бабёнка, замахнулась поварёшкой:
– Куда лапы распустил! Щас врежу!
Голос – чисто бензопила, и сама вся в тётю Любу – такая же малорослая, грудастая. У Кешки кольнуло внутри: он же тётю Любу, получается, никогда больше не увидит…
– Ваша главная сказала, чтобы мне дали поесть, – выдавил он, сглотнув подкативший к горлу комок.
– Кто сказал – Мара? – чернявая сбавила тон.
Кешка не знал, как звали старуху, но твёрдо кивнул.
– Вот ещё! Кормить мне тут всяких… Ладно, давай плошку.
– У меня нет.
– Так чего ж ты припёрся? Я тебе что, в горсть насыпать буду! Ходит тут неизвестно кто, неизвестно откуда, и без плошки ещё…
Бензопила набирала обороты. Похоже, придётся терпеть до завтра. Сядут все за стол, выползет эта Мара из своей берлоги, глядишь, и ему обломится… Живот протестующее заурчал. Но Кешка повернулся к хозяйке котла спиной. Под каким деревом ему лучше устроиться на ночлег?
– Стой! Куда пошёл? Садись, обалдуй!
Через пару минут перед ним стояла глиняная миска, до отбитых краев наполненная серо-бурыми комьями – каша с мясом, как гордо объявил тёть-Любин клон.
Каша оказалась чем-то вроде перловки, мясо – жёстким, волокнистым, с привкусом хвои и каких-то душистых приправ, всё холодное и без крупинки соли. Но Кешка слишком проголодался, чтобы привередничать. Бензопила уселась напротив, разложила на столе тяжёлые груди – бюстгальтера у неё не было, распахнутый ворот рубахи открывал глубокую впадину между двух смуглых выпуклых полушарий… Кешка уткнулся в тарелку.
– Ты, значит, пришёл с Той Стороны?
– М-м, – ответил Кешка, перемалывая зубами мясные желваки. Пусть понимает, как хочет.
– Меня Маниськой зовут. То есть вообще-то Блаженной, но все Маниськой кличут. А тебя?
Глубоко посаженные чёрные глазки блестели любопытством.
Да она ведь совсем молодая, сообразил Кешка, вглядываясь в обветренное землистое лицо. Старуха не сказала, что кто-то из взрослых уцелел. Этой Маниське лет двадцать, не больше.
– Кеша, – представился он. – Можно Кешка.
Чернявая прыснула.
– Правда, что ли? Тебя правда так зовут?
– А что?
– Нет, правда? – Маниська давилась смехом, зажимая рот руками. – Это у вас на Той Стороне такие имена? Ке-ейшка… Гы-гы!
Она произнесла его имя протяжно, странно выговаривая звуки, – и у него в мозгу вдруг щёлкнуло. Он-то думал, с ним по-русски говорят, а получалось… То есть пока толком не понятно, что получалось. Вроде как Маниська выговаривает слова по-своему, а он понимает безо всякого перевода, и она его – точно так же.
«Кейшка», – эхом отозвался в голове Маниськин голос… Оп-ля. Слово-то непечатное. Не дай бог, дурочка расскажет своим, ему же спасу не будет! А они вон из-за деревьев подтягиваются, сами услышать могут…
– У нас это слово ничего такого не значит, – буркнул он, оправдываясь. – Сама – Блаженная…
Кешка вслушался в звуки, которые повисли в воздухе: А-ма-ни-си-я. Он даже не знает, как называется местный язык, а уже говорит на нём. Чертовщина какая-то!
– Ну, Аманисия. И что с того?
– Блаженная, значит.
Теперь получилось по-другому: «луймихса». И на этот раз Маниська поняла.
– Чего-о? Сам – блаженный!
Похоже, для неё слово «аманисия» – просто набор звуков, которые числятся ей именем. Это, как у нас, Пётр – камень, Георгий – победитель… Получается, он, Кешка, понимает Маниськин язык лучше самой Маниськи. То есть, похоже, уже не Маниськин, а… откуда там взялось её имя, из какого-нибудь местного греческого?
Названия и имена, по идее, переводить не принято. Тогда, выходит, Лесная Река – это… Хотимь. Вот как! Страна Единых Людей – Майнандис, Добродей – Питнубий, а его папаша с дядей, как их там… Кешка окончательно запутался и махнул на эту лингвистическую муть рукой.
– Ладно, забудь. Зови меня Иннокентий.
Своё полное имя он терпеть не мог. Вон и Маниська повторить не смогла… Но Кешкой ему в этих краях точно не зваться!
– Ин-но-кен-тий, – чётко, по слогам выговорил он.
– Ой, Кен! – Маниська просияла. – Кен Могучий!
– Что, опять какое-то ваше слово?
Он прислушался к себе, к звукам, которые выходили из Маниськиного рта… Вроде, нет.
Пока она удивлялась, как это он не слышал о Кене Могучем, сыне пахаря Силы и Хлебной Девы, – ведь его даже малые дети знают! – Кешка покончил с кашей и дочиста выскреб миску. Заодно понял, вернее нутром почуял, что есть имена, которые всё-таки стоит переводить. Если пахарь – Сила, то он Сила и есть, буквально, в лоб, в этом качестве его самая суть заключена.
Хлебная же Дева вовсе не жница или пекарша какая-нибудь, как он сперва подумал, а дух возделанного поля. Можно сказать, фея. Летом пляшет и резвится с подругами в стеблях жита, зиму пережидает в подземном царстве. Кто усерден в земледельческом труде, тому хлебные девы помогают, у кого на делянке сорняки да запустение, с тем могут злую шутку сыграть…
– А Сила всем пахарям пахарь был, – Маниськин голос обрёл напевность, стал ниже, приятнее. – Столько земли умел вспахать, сколько другому за тот же срок налегке не обойти, борозду клал глубокую, ровную – залюбуешься. И хлеба родились у него на зависть всем. И сам он был статный да ладный… Хлебные девы смертным показываться не должны, но одна не утерпела, вышла перед пахарем во всём блеске своей красоты…
– Они полюбили друг друга с первого взгляда, поженились, и у них родился сын, которого назвали Кеном, – скороговоркой закончил Кешка.
– А говорил, не знаешь! – Маниська обиделась.
– Так я и не знаю. Просто догадался, – хотел добавить: обычная мыльная опера, но поостерёгся. Кто знает, во что преобразуется это название на местном наречии. – Ты дальше рассказывай.
– Ну вот… Прожили они лето, как муж и жена, а потом настало время Хлебной Деве в подземное царство уходить. Говорит она Силе: «Ты меня жди, я по весне вернусь». А сама уже в тягости была, только ему не сказала, чтобы не тревожить зря. Думала, как до весны вся природа засыпает, так и дитятко в её чреве заснёт до тепла. Но вышло по-другому. Тягость её стала вскоре всем видна, а под конец зимы приспело время рожать. И пришла к ней Хозяйка подземного царства, и молвила: «Глупая, думаешь запреты наши просто так, впустую, придуманы? От смертного мужа зачала ты смертное дитё. Родишь сынка в царстве мёртвых – и наверх он уже не поднимется. Не видать ему света-солнышка, не ходить по травке-муравушке, а навечно лежать во сырой земле, не живому уже и не мёртвому, и страдать от тоски, и мучиться…»
Маниська всхлипнула, растроганная собственным красноречием.
– Принялась Хлебная Дева Хозяйку умолять, чтобы сыночка её пощадила, отпустила в подсолнечный мир. «Ты знаешь закон, – отвечала Хозяйка. – Жизнь жизнью выкупается». – «Знаю, – сказала Хлебная Дева. – Возьми мою жизнь, только сына спаси». Перенесла её Хозяйка в средний мир, положила в овчарне между козами. Там Хлебная Дева от бремени и разрешилась. Обтёрла ребёночка соломой, взяла на руки, вышла под небо. Глядь, перед ней дом пахаря Силы. Только и успела, что опустить сосунка на крыльцо – тело её стало прозрачным и невесомым, как туман. Дунул ветер – и развеял Хлебную Деву без следа. Тут козы в овчарне все враз замекали, заржала кобыла на конюшне, залаяла собака в конуре. Вышел пахарь Сила посмотреть, что за шум, увидал ребёночка на крыльце и в один миг всё понял. Взял он сына на руки…
Кешка слушал невнимательно – больше поглядывал на лесных жителей. По одному, тихой сапой, они подтягивались к столу. На лицах скорее любопытство, чем враждебность, но кто их знает…
И тут Кешку молнией насквозь прошило: сирота! Подкидыш! Этот Кен подкидыш, как и он сам… Герой чужого предания в полсекунды стал для него родным братом.
– …Нарекаю тебя Кеном, молвил пахарь.
И Кешка сказал:
– Да, правильно. Кен – хорошее имя. Мне подходит.
Кажется, у него дрогнул голос, и Маниська расплылась в улыбке.
– Рос Кен не по дням, а по часам. Силу богатырскую набирал и того быстрее. Когда сравнялось ему пять лет, околела старая кобыла отца его. «Как же быть? – воскликнул пахарь. – Как я выйду в поле без лошади?» – «А давай, – сказал Кен, – я вместо неё впрягусь». Подхватил он плуг и поволок по полю, да так резво, что отец едва за ним поспевал…
На поляну вышел высокорослый голенастый парень – штаны до колен верёвкой подвязаны, ступни такие, что за ласты принять можно, голый по пояс, на голове что-то вроде плетёной шапочки. Встал, подбоченился. Плечи вроде неширокие, и грудь впалая, но кулаки с дыню. Лицо длинное, носатое, скулы торчат, глаз не видно под тяжёлыми надбровьями, на щеках серые мазки – зачаток будущей бороды. А у Кешки даже над верхней губой – только лёгкий намёк, хотя давно бы пора…
– Когда Кену стало семь…
– Маниська! – медведем проревел голенастый. – Иди сюда!
Она сидела к поляне спиной – и бровью не повела, точно не слышала.
– Ах да, забыла. Хозяйка, когда Хлебную Деву отпускала, наказала ей строго-настрого к груди сосунка не прикладывать, молока своего не давать, не то…
– Иди сюда, кому говорю! Маниська!
Она обернулась всем корпусом, плеснув над столом чёрными космами, и включила бензопилу:
– Чего орёшь? Сам иди, ежли надо! Не видишь, я с человеком разговариваю…
И он подошёл. Схватил Маниську за волосы, сдёрнул со скамьи, как тряпичную куклу, волоком потащил за собой. Она беспомощно извивалась, колотя по земле крепкими смуглыми ногами и голося без умолку.
Кешка огляделся: лесные люди, те, что стояли поближе, втянулись обратно под деревья, а дальние наоборот выдвинулись, любопытствуя. Женщины с той стороны поляны крикнули что-то насмешливое – то ли Маниське, то ли её обидчику. Вмешиваться явно никто не собирался. И ему, Кешке, то есть Кену, не следовало. Но она только что сидела так близко, улыбалась ему, блестя чёрными глазами…
Он обошёл вокруг стола и понял, что теменем едва достаёт голенастому до подмышек. Взял поварёшку, благо ручка длинная, похлопал по высокому плечу.
