Czytaj książkę: «Возвращение из Трапезунда»
Глава 1
Снова март – апрель 1917 г
Буквально за два дня до Февральской революции, покончившей с монархией в России, следователь Вревский вызвал к себе служившего в Феодосии прапорщика Николая Беккера.
Дело об убийстве Сергея Серафимовича Берестова и его служанки Глафиры Браницкой не было закрыто, но после исчезновения основного подозреваемого оно пылилось на полке в железном шкафу следователя. Там же находилась еще одна синяя папка: «Дело о без вести пропавших солдатах Феодосийской крепостной артиллерийской команды Денисенко Т.И. и Борзом Б.Р.».
Не зная о причине вызова, Беккер был обеспокоен и всю предыдущую ночь не спал, уговаривая себя, что все обойдется.
В одиннадцать часов утра Беккер поднялся на второй этаж и вошел в кабинет. Там ничего не изменилось, только стены стали еще темнее да больше скопилось пыли в углах, куда не доставала щетка уборщика. За столом, у лампы под зеленым абажуром, сидел вовсе не изменившийся Александр Ионович.
При виде Беккера следователь поднялся и показал на стул, но руки не подал, что Беккер счел плохим предзнаменованием.
Вревский разглядывал Беккера с любопытством, будто отыскивая перемены в его лице. Не найдя таковых, объяснил, что вызов – пустая формальность, связанная с отъездом Вревского в Симферополь к новой должности.
Достав из покрашенного в коричневый цвет железного шкафа две синие папки, он положил их перед собой.
– Эти два дела, – сказал он, – тесно связаны.
Под его правой рукой покоилось дело об убийстве Сергея Серафимовича Берестова, под левой ладонью – дело о дезертирах.
– Все же вы утвердились во мнении, что убийцей мог быть один из моих солдат? – спросил Беккер.
– У меня нет окончательного мнения, – ответил Вревский. – Я не исключаю вины Андрея Берестова.
– Я всегда говорил вам – это исключено! Он был добрым человеком. И безобидным.
– Оставьте эти причитания для барышень, – буркнул Вревский. – Невинные не устраивают побегов.
– А вы уверены, что это побег? Я слышал, что они покончили с собой.
– Не играет роли. Они убежали, инсценировав самоубийство. Но потом их лодка попала в шторм. Шансы на то, что они остались в живых, ничтожны.
– И раз один подозреваемый избегнул вашей кары, – попытался улыбнуться Беккер, – вы ищете другого.
– Не другого – других. Пропавшие солдаты – из вашей команды. Они притом ваши земляки. Одного из них затем находят убитым. Рядом – пустая шкатулка Берестова. Как мне не подозревать!
– Но при чем тут я?
– А разве я вас уже обвинил?
– Вы меня вызвали сюда.
– Из любопытства. Только из любопытства. Допустим, что все же убийцы и грабители были солдаты. Откуда они узнали о ценностях? О шкатулке?
– Не знаю.
– А я думаю, что от человека, близкого к Берестову. Или к его родственникам.
– Вот и ищите, – сказал Беккер с раздражением. – Могу предложить версию.
– Пожалуйста.
– Один из солдат был любовником служанки Берестова. И она с ним поделилась тайной.
– Вы не знали эту женщину?
– Нет.
– То-то и видно… А можно я предложу версию?
– Я весь внимание.
– Берестов поделился тайной со своим гимназическим другом Беккером. А у Беккера стесненное денежное положение. Беккер готов на все!
– Александр Ионович!
– Это же только предположение. Но если было так, то я вам сочувствую.
– Почему?
– Потому что вы не получили никаких денег. Ваши сообщники вас надули. Это бывает в уголовном мире.
– Простите, Александр Ионович, я хотел бы узнать, с какой целью меня вызвали из Феодосии?
– Только чтобы поставить вас в известность о закрытии дела, которое вас касается. Дела о сбежавших солдатах. Вот и все…
* * *
Через неделю, оказавшись в Ялте, Беккер увидел, как толпа громит здание городского суда.
В первые дни революции по всей России прокатилась волна расправ с полицейскими, нападений на полицейские участки и тюрьмы. А так как старые власти в Ялте не оказывали революции никакого сопротивления, следовало предпринять какой-нибудь революционный шаг, оставить в воспоминание потомкам решительное действие, которое войдет в учебники истории. Таким действием и стало взятие городского суда.
Вовремя присоединившийся к толпе Беккер смог пройти в кабинет срочно уехавшего в Симферополь следователя и отыскать у него в столе две синие папки.
Переехав в Севастополь, Коля взял папки с собой.
С того дня, сначала незаметно, по сантиметрам, а потом все очевиднее, рельсы истории принялись разбегаться. Но на этот раз все наши герои оказались в основном потоке времени.
* * *
В двадцатых числах марта Фридрих Платтен, швейцарский социалист, человек солидный, вхожий в германское посольство, подписал с Германией письменное соглашение, по которому германская сторона брала на себя обязательство провезти русских революционеров через свою территорию. В условиях соглашения был ряд любопытных пунктов, о которых в свое время не распространялись. Враги социалистов – потому, что их не знали, а сами социалисты – потому, что не хотели огласки. В соглашении говорилось, что едут все желающие, независимо от их взглядов на войну. В их вагон не имеет права входить ни один германский чиновник или военный без разрешения Платтена. Никакого контроля, никакой проверки багажа – если русские и везут бомбы, они смогут воспользоваться ими лишь по ту сторону границы. Социалисты обязуются добыть в обмен за себя несколько германских пленных… Последний пункт превращал соглашение в сделку скорее гуманного, чем политического характера. Был он лжив – никто не верил, что вот-вот из-за горизонта покажутся «пикельхельмы» германских собратьев!
Но германцы, соблазненные дьяволом революции, господином Ганецким, уверовали в то, что эти большевики скоро развалят русское государство – тогда можно будет взять украинские степи голыми руками.
Ганецкий не обманул. Прежде чем рухнуть, германская империя без всякой пользы для себя сожрала половину России.
Переговоры шли в Берне, а большинство эмигрантов обитало в более добром, уютном Цюрихе. Когда из Берлина телеграфировали, что протокол подписан, Владимир Ильич бросился в комнату, начал кидать в чемодан вещи и говорить Надежде Константиновне:
– Первым же поездом! Посмотри расписание, когда ближайший поезд на Берн.
До ближайшего поезда оставалось всего два часа.
– Поезжай один, я приеду завтра, – уговаривала Владимира Ильича Крупская. Но он был неумолим – он требовал совместного отъезда и, как всегда, победил. За час сорок три минуты Ульяновы сложили книги и нехитрое имущество, уничтожили все компрометирующие письма. Переоделись. Владимир Ильич сбегал в библиотеку и по дороге даже успел купить библиотекарше небольшой букетик тюльпанов, не пожалев на это трех минут и двух почти последних франков. Надежда Константиновна за это время расплатилась с хозяином Камерером, вместе с ним проверила, все ли в порядке в оставляемой квартире, снесла вниз часть вещей – остальные стащил сам Владимир Ильич, а потом побежал искать извозчика.
Первым же поездом Ульяновы успели в Берн. Там, в Народном доме, уже собрались их друзья и знакомые – Зиновьевы, Усиевичи, нервная и привлекательная Инесса Арманд, буйный Мартов, упрямый Дан, Ольга Равич, Харитонов, Розенблюм, Абрамович из Шо-де-Фон и просто Абрамович, Бойцов, Миха Цхакая, Сокольников, Радек – светила социалистической мысли, бунтари, заговорщики, мечтатели… Всего их было тридцать человек, если не считать четырехлетнего кудрявого сына одной женщины, принадлежавшей к еврейской партии Бунд. Мальчика звали Робертом, он полюбил Сокольникова и больше никого не хотел слушаться.
Вагон был первого класса: к русским социалистам немцы приставили хороших поваров, которые кормили сытно, как мало кто из них питался в последнее время.
– Это тебе, Ильич, не глухонемой швед, – смеялся Зиновьев, который знал о несбывшихся планах Владимира Ильича поехать через Германию под видом глухонемого скандинава.
И Ленин согласился, что тот, отвергнутый, план был авантюрен – любая случайность, проговорка, ошибка могли привести к аресту. А вдруг Ильича приняли бы за английского шпиона?
Все смеялись над такой возможностью, и Радек даже нарисовал карикатуру – на фоне Кельнского собора два дюжих немецких агента ведут согбенного Ленина в тюрьму, а на груди у него табличка: «Агент коварного Альбиона».
Ленин подолгу стоял у окна. На чистеньких перронах небольших станций, возле чистеньких домов столь милой его сердцу Германии были видны только старики или инвалиды – война уже подскребла последние остатки мужчин. Даже в полях трудились женщины и дети, Германия была близка к концу своих сил, своего терпения, и Ленин, не зная еще, что ждет его дома, начал размышлять о революции в Германии – революция легче всего поднимается именно там, где терпение народа находится на крайнем пределе.
31 марта тридцать товарищей были в Стокгольме. Это была нейтральная земля – главная и самая опасная часть путешествия была завершена. До России оставался буквально один шаг. В Стокгольме русских товарищей встретили шведские коллеги.
Их привели в зал, украшенный красными знаменами. Там состоялся небольшой митинг, респектабельный и соответствующий характеру аудитории и гостей.
Некоторое время, пока Петроград и Стокгольм обменивались телеграммами, эмигранты томились в Швеции. Временное правительство не пожелало впустить в Россию двух человек из тридцати. Въезд был запрещен Платтену и Радеку как иностранным подданным.
Потом была Финляндия – родные, шатучие, старенькие, пропахшие потом, водкой, колбасой вагоны третьего класса. Так закончилось воскресенье, 2 апреля, начало пасхальной недели. Солдаты, ехавшие в вагоне, угощали мальчика Роберта куличом.
Миновали Выборг – до Питера оставалось несколько часов. Вагон заполнился народом, большей частью солдатами и мешочниками. За окнами, на платформах финских станций, стояли безоружные русские солдаты – видно было, что армия рассыпается.
Усиевич высунулся в окно и закричал:
– Да здравствует мировая революция!
Солдаты на перроне не успели сообразить, что кричит этот странный барин, и проводили его удивленными взглядами. Владимир Ильич сцепился с бледным поручиком, сторонником войны до победного конца. Они так громко и горячо спорили, что вокруг собралась толпа солдат и мешочников – всем хотелось послушать ученых людей.
На этот раз не было ни повара, ни официантов – хорошо, что в Стокгольме шведские социалисты снабдили товарищей колбасой, булками и другим, давно не виданным в России провиантом. Эмигранты разделились на группы и уничтожали припасы. Вагон наполнился дразнящим ароматом иностранной пищи, что отделило эмигрантов от своих, местных.
К Териокам успели подчистить все, собрали вещи и прилипли к окнам – шли дачные места, многие здесь когда-то жили летом, купались в чистой Маркизовой луже и рыбачили. Дачи в Куоккале выглядывали из-за заслонов сосен – вокруг них не было заборов – только полоски дикого камня.
Перед станцией Белоостров рельсы разбежались. Там, на платформе, стояла кучка людей в пальто и шляпах – с залива дул свежий ветер, они ждали давно и сильно замерзли.
Было уже темно, Мария Ильинична бегала вдоль состава, выкрикивая: «Володя! Володя! Где Ульянов, товарищи?» Усиевич закричал из окна:
– Мы здесь! Идите сюда!
Вагоны были не освещены, и люди угадывали друг друга только по голосам.
Встречающие влезли в поезд и прошли в нужный вагон. Ильич выбежал к переходному тамбуру и обнял сестру. Он прослезился. Все были рады – трудно было поверить, что товарищи смогли прорваться сквозь страшные опасности путешествия через Германию.
– Трудно поверить! – восклицал Шляпников.
– Нас арестуют? – тихо спросил Владимир Ильич, увлекая сестру в сторону, в пустой закуток кондуктора. – Нас обязательно арестуют.
– Не думаю, – авторитетно ответила Мария Ильинична.
Шел к концу понедельник, 3 апреля. На площади перед Финляндским вокзалом собралось немало народа: революция испытывала острый дефицит в лидерах – слишком быстро они возвышались и бывали низвергнуты толпой, готовой к эйфории и разочарованиям. На этот раз приехали самые настоящие, самые непримиримые вожди – Мартов, Ульянов, Зиновьев, Цхакая и другие, согласившиеся на долгое изгнание, но отказавшиеся от компромисса с царским режимом.
Когда поезд медленно остановился, почти упершись трубой паровоза в белое с желтым железнодорожно-готическое двухэтажное строение вокзала, солдаты и мешочники из первых вагонов устремились вперед и буквально смели депутацию, которая пришла встречать коллег.
Лишь когда толпа схлынула, большевик Чугунов, знавший Ленина по школе в Лонжюмо, отыскал Владимира Ильича, окруженного товарищами по путешествию.
Он начал совать ему в руки картонную книжечку, и Ульянов, не сообразив, отталкивал книжечку, полагая, что от него требуют автограф.
– Разрешите! – закричал Чугунов, так что люди вокруг замолчали. – Разрешите вам, товарищ Ульянов, вручить партийный билет Выборгской организации нашей партии под номером шестьсот! Шестьсот! – повторил он. – Шестьсот, – словно эта цифра имела магическое значение.
В зале вокзала, куда ввалились шумной, веселой, гудящей толпой приезжие, было пусто. У дверей уже стояли караулы. Некоторые из эмигрантов почувствовали холодок в груди – это было похоже на арест.
Но из небольшой группы людей в центре плохо освещенного зала отделился господин в черном пальто с бархатным воротником. Он снял котелок и пошел навстречу приехавшим.
– Я рад приветствовать возвращение на родину наших признанных борцов за свободу! – хрипло воскликнул он. В речи оратора чувствовался кавказский акцент.
Речь председателя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов грузинского социалиста Чхеидзе была короткой и соответствовала моменту. Ленин, который не выносил Чхеидзе со времен партийного раскола, вертел головой, отмечая все мелочи, столь привычные уже петроградцам, но новые, на его цепкий взгляд. И то, что караул был вооружен и хорошо одет, но без погон, и то, что женщины в Петрограде следят за европейской модой, и то, как осунулся и постарел Чхеидзе…
– Что там, на площади? – обернулся Ленин к Чугунову. – Вы собрали людей?
– Там несколько сотен человек.
– Говорить буду я.
– Но не все пришли встречать вас, – ответил наивный Чугунов, который не сделает карьеры в партии и государстве. – Здесь же сам Мартов!
Ленин покосился на Мартова, который уже мотал седеющей гривой, ожидая, когда сможет достойно и красиво ответить на приветствие Чхеидзе.
– Спасибо! – громко сказал Ульянов, как только Чхеидзе закончил речь. Он протянул ему руку. – Еще раз спасибо.
Торжество Мартова было скомкано. И еще более скомкано, когда Ленин сказал:
– Дела партийные и советские никуда не денутся. А нас ждет народ.
Он показал вперед, на арку, ведущую из вокзала на площадь.
Это было совершенно не по-товарищески по отношению к Чхеидзе, который поздно вечером, не жалея своего времени, приехал встречать эмигрантов, это было не по-товарищески по отношению к остальным эмигрантам, не менее известным в народе, чем Ульянов. Но пора женевских и цюрихских дискуссий кончилась. Все как дети, повторил мысленно Ленин полюбившийся глупый стишок из эсеровской газеты, все как дети, день так розов, ночи нет…
Широкими быстрыми шагами Ленин пересек зал – один по гулким плитам, – вышел, сопровождаемый догнавшими его большевиками, на ступени вокзала, – морской прожектор, привезенный из Кронштадта, ударил ему в лицо, и фигурки на ступенях вокзала приобрели особое, высвеченное значение.
– Выше! – сказал Ленин. – Я не могу говорить отсюда – меня не видно.
– Мы приготовили автомобиль, – сказал Чугунов. – Товарищ Керенский всегда выступает с автомобиля.
– Чепуха. Автомобиль недостаточно высок, – сказал Ленин. – Это чей броневик? Не враждебный?
– Прислан Советом для охраны, – сказал Чугунов.
– Вот оттуда я и скажу речь!
– Ну что вы, Владимир Ильич, вы же ушибетесь, – сказал Чугунов.
– Володя, ты обязательно упадешь, – сказала Мария Ильинична.
– Пускай говорит Сокольников. Он моложе и крепче, – сказала Инесса Арманд.
Владимир Ильич только отмахнулся от них. Все они – друзья, родственники, близкие люди – оставались еще во вчерашнем дне – в эмиграции, в пути, в теоретических дебатах. Лишь Ленин увидел в темной, уставшей от ожидания, но ждущей все же толпе ту силу, которую только он может схватить и держать в кулаке, – тогда он непобедим. Разожмешь кулак на минуту – она вырвется и сожрет тебя. И это понимание, это чувство толпы делало его сильнее всех, кто окружал его или противостоял ему.
И когда Ленин полез на броневик, ему стали помогать – в нем была сила. И он сказал свою речь!
* * *
Совсем уж ночью Ленин побывал в особняке любовницы Великих князей, очаровательной коренастой балерины Кшесинской, где располагался штаб его партии. Ему принесли чаю в чашке, которой столь недавно касались пальцы любовника балерины. Здесь собрались функционеры партии, некоторые ворчали – слишком поздно. Они еще не привыкли к тому, что революция не знает времени суток.
Рано утром, переночевав у сестры, а вернее, проведя остаток ночи за разговорами, Ленин, сопровождаемый женой и Марией, поехал на Волково кладбище.
Там он стоял, ежился, ни с кем не говорил, ни на кого не смотрел – перед могилами мамы и сестры Оли. Родные умерли без него – он не смог даже проститься с ними, и, как человек буржуазный, твердых семейных устоев, Ленин чувствовал себя глубоко виноватым перед мамой и Оленькой. Он не пытался безмолвно оправдываться перед ними, но скорбел о нелепости жизни, которая разрывает связи между самыми родными и доверчиво близкими людьми. И он искренне жалел, что мама так и не смогла дожить до этих дней – и не смогла оказаться на исчерченной лучами прожекторов площади перед Финляндским вокзалом, где он смело выхватил всю честь и славу встречи у своих соперников. Мамочка умерла, удрученная и униженная хождениями по равнодушным и тупым высоким инстанциям, умоляя за жизнь брата, потом за его, Володину, свободу… Она бы еще жила и жила, если бы не эти Романовы, если бы не гнусная машина, созданная ими, если бы не отвратительная азиатчина России. Сегодня ночью, стоя на броневике и видя под собой запрокинутые синие во тьме лица сотен людей, он понял, что сделал еще один шаг к отмщению.
– Спи, мама, – прошептал Владимир Ильич, – спи, Оленька.
Он высморкался и медленно пошел с кладбища. Надя догнала его, взяла под руку. С другой стороны шла Маша. И так случился миг, когда никто более не нужен, когда мир смыкается.
Извозчик ждал у ворот – вчера Мария Ильинична передала Володе небольшую сумму из партийной кассы, и они смогли позволить себе раскатывать на извозчике.
Владимир Ильич помог взобраться в пролетку жене и сестре, потом уселся сам.
– Это тебе не броневик, – пошутила Мария, и Владимир Ильич не рассердился, а рассеянно улыбнулся.
– Куда ехать, барин? – спросил извозчик.
– На Херсонскую? – Ленин сомневался, правильно ли он помнит адрес Бонч-Бруевича.
– Херсонская, три, – сказала Мария Ильинична.
* * *
Вынырнув из потока времени, Андрей очутился в том же узком проходе между зданием комендатуры и высоким каменным забором. Дул страшный ветер, стонали и хрипели почти невидимые в рассветной мгле деревья. Окна везде были потушены, и такое было ощущение, что во всем городе – ни души.
«Может, и к лучшему, – подумал Андрей, – что я очутился здесь на рассвете, – по крайней мере есть время осмотреться».
И тут же его охватило беспокойство за Лидочку – как она там, плывет ли еще в потоке времени или уже ждет на набережной?
Стоять на месте было холодно, да и нетерпение не давало оставаться недвижным. Андрей поднял воротник студенческой тужурки – стало чуть теплее – и осторожно пошел в сторону судебного здания. Во дворе он остановился, глядя на темные окна второго этажа и выискивая глазами кабинет Вревского. Не преуспев в этом, Андрей обогнул здание суда и через полуоткрытые ворота вышел на улицу.
Там было темно – единственный в поле зрения фонарь на перекрестке. Второй, тусклый, в разбитом колпаке, еле светил над входом в суд. Прибитая к двери белая картонка привлекла внимание Андрея. Ему с чего-то вдруг показалось, что это – объявление о поиске и вознаграждении за его голову. Факт того, что он отсутствовал на этом свете более двух лет, не вмещался в сознание.
Кривыми буквами на картонке было выведено:
ЯЛТИНСКИЙ ГОРОДСКОЙ СОВЕТЪ
СОЛДАТСКИХ И РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВЪ
Картонка частично закрывала стеклянную вывеску «Городской суд», угол которой был отбит.
Во всем в этом была несуразность – кто посмел разбить вывеску, кто посмел наклеить на нее какую-то нелепую картонку о «совете»? Кто с кем советуется? Рабочие с солдатами?
Порыв ветра с моря заставил Андрея поежиться – где же спрятаться? Он пошевелил пальцами в карманах и понял, что у него нет с собой ни копейки, ни бумажки – ничего. Все отобрано при обыске, когда его сажали в камеру. Он как бы не существует. Не ко Вревскому же идти с жалобой – отдайте мой студенческий билет и двадцать рублей, что были в него вложены!
Под утро каждый город являет собой наиболее пустынное зрелище. Даже припозднившиеся гуляки уже добрались до дому. А первые дворники и торговцы, что съезжаются на базар, еще не поднялись.
Андрей быстро пошел вниз к набережной, припрыгивая, чтобы согреться. Никто не встретился ему. Постепенно светало.
Глупость положения заключалась в том, что Андрей не мог сунуться даже в ночлежку, потому что у него не было ни гроша.
Андрей пошел быстрым шагом, хотя быстрый шаг не согревал – ветер выдувал все тепло, что набирало тело от движения, надеясь отыскать какую-нибудь шаланду или пароходик, где можно спрятаться. Опыта у Андрея по этой части никакого не было, а холод мешал сосредоточиться и придумать выход. Может быть, отправиться в полицейский участок и заявить, что тебя обокрали? Ты студент из Петрограда, приехал на лечение и вот – такая незадача – ни копейки… Пока будут разбираться, можно выспаться. В плане обнаружился недостаток: в разгар этого душещипательного разговора открывается дверь, и входит Вревский, впрочем, достаточно одного из полицейских, которые знают Берестова в лицо. Нет, план этот слишком рискованный. Попасть в тюрьму, из которой с такими приключениями убежал, может лишь существо весьма глупое.
Набережная была пуста. Здесь было светлее, чем в городе. Можно гасить фонари.
Андрей пошел еще быстрее, чтобы не думать о пронизывающем ветре, и тут впереди увидел выходящих на набережную трех солдат – все трое с винтовками за плечами. Андрей еще толком не разглядел их, но уже всей шкурой почувствовал – это патруль. Патрулю холодно и скучно, и он, конечно же, остановит студента.
Андрей тут же свернул в дверь – дверь была не заперта. За ней был черный неосвещенный вестибюль. А куда дальше – неизвестно. Андрей нащупал рукой правую стену и пошел вдоль нее, ощущая пальцами шершавость масляной краски. Вот впадина, ниша – это еще одна дверь, дверь заперта. Снова стена…
Сзади хлопнула входная дверь.
– Эй, где ты? – послышалось оттуда. Значит, они увидели, куда он скрылся.
Сзади загорелся ручной фонарь.
В эти мгновения руки и ноги Андрея действовали самостоятельно, как у зайца, которого со всех сторон обложили волки.
Андрей забрался под лестницу, в тесное пространство, куда хозяева или жильцы дома втискивали, по русскому обычаю, то, что уже никогда никому не пригодится, а выкидывать жалко; там стояли старые сундуки с тряпьем.
Солдаты потоптались у входа, водя лучом фонаря по подъезду, не уверенные, безвреден беглец или крайне опасен и вот-вот выстрелит из револьвера. В конце концов осторожность победила, и патруль ушел, а Андрей понял, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Он оказался загнан в сухое, относительно теплое место, и, устроив гнездо в тряпках, Андрей проспал часа три до тех пор, пока начавшийся день не заставил многочисленных и шумных жильцов этого подъезда выскочить на лестницу и начать беготню и свары над головой Андрея. Андрей вылез из-под лестницы и тут же столкнулся нос к носу с юной девушкой, которая шла с ведром воды. Девица вылила ведро ему под ноги и завопила, словно увидела дракона.
Когда же Андрей, подгоняемый криком, вылетел из подъезда и, движимый инстинктом самосохранения, нырнул в подворотню, он встретился с двумя грузчиками, что несли громадное зеркало в резной раме. Андрея они не заметили, зато он целую секунду мог глазеть на себя. Он не закричал и не убежал подобно той пугливой девице, потому что был смелым и выдержанным мужчиной. Он попытался вжаться в стенку, чтобы его не заметило страшное ночное существо, вурдалак, покрытый густым слоем паутины, тянувшейся за ним белыми кисейными хвостами, лестничной пылью, скрывавшей черты лица и руки, с волосами, стоявшими вертикально и цветом своим и общим видом схожими с громадным куском пакли.
Андрей в ужасе зажмурился, а когда через секунду открыл глаза вновь, то грузчики с зеркалом уже миновали его, и Андрею ничего не оставалось, как поверить в то, что чудовище – не кто иной, как он сам.
Андрей кинулся следом за грузчиками, которые уже внесли зеркало в черный ход гостиницы «Мариано» – там было в тот момент пустынно. Андрей огляделся и, на счастье, увидал то, о чем и мечтать не смел, – туалетную комнату для служебного персонала гостиницы, не только с писсуаром, но и умывальником, возле которого висело вафельное полотенце и лежал обмылок.
С помощью этих предметов, а также расчески Андрей за какие-нибудь две минуты смог привести себя в видимость порядка и, когда вышел вновь во двор, вдруг сообразил, что светит солнце, стало тепло и жизнь замечательна, но зверски хочется жрать.
Несмотря на мытье и чистку, Андрей все равно выглядел сомнительно, и гулять по набережной ему не следовало. Проблемы еды, убежища, тепла оставались – даже газету купить было не на что. Правда, с газетой тут же образовалось – он увидел край газеты, торчащий из урны, и вытащил ее, подумав, как быстро человек, становясь нищим, теряет обычную стеснительность, ограничивающую жизнь добропорядочного обывателя. Сколько раз Андрею приходилось удивляться тому, как нагло ведут себя босяки, а сейчас он понял, что куда ближе к бродягам, чем к законопослушным ялтинцам.
Газета от 17 апреля 1917 года, судя по бумаге, была относительно свежей – только неясно, вчерашней или ранее. Дело в том, что урна в сквере была туго набита мусором, мусор даже вываливался из нее. Значит, и на самом деле произошли пертурбации, так как при пертурбациях у нас первым делом перестают убирать улицы.
Характер пертурбаций, название которым было «революция», Андрей вскоре извлек из газеты, которая сообщала о дебатах в Петроградском Совете, решениях Временного правительства, приезде в столицу вождей эсдеков Мартова и Ульянова, о митинге у Финляндского вокзала. Тут же следовал комментарий редактора «Таврии», в котором тот убедительно доказывал, что Ульянов и его присные были пропущены через Германию германским правительством, потому что они существуют на немецкие деньги для того, чтоб разорить Россию, а затем передать ее немцам. Но самое ужасное: война еще продолжалась и военные действия происходили как во Франции, так и в Прибалтике.
Миллионы человек сидели в окопах, погибали, страдали от ран, мучились простудой и вшами. О судьбе Николая и царского семейства в газете не сообщалось – так что Андрей не знал, жив ли император или, может быть, его уже обезглавили, как гражданина Людовика Капета.
Странно это было – только вчера Андрей жил, вернее, сидел в тюрьме, в государстве невероятно прочном, тысячелетнем, как Рим, и вечном. Убегая от Вревского, Андрей с Лидочкой вовсе не думали, что такое государство может рухнуть или в нем может произойти настоящая революция.
И вот нет этого вечного государства…
А Андрей, не изменившись, не проживши более дня, оказался вовсе в иной эпохе. Теперь он должен найти здесь Лидочку и попытаться с ней вместе начать какую-то жизнь. Но как искать, если… И только тут Андрей осознал весь ужас события: ведь она, вернее всего, уже год как здесь! И совсем одна! Андрей опоздал на год! Собирался прыгнуть на два года вперед…
Об этом Андрей подумал, уже стоя на набережной так, чтобы держать в виду древний платан. Дерево еще только распускалось. Листья, легкие, изрезанные, были нежного, салатного цвета.
Андрей понял, что офицеры, идущие по набережной – видно, большей частью выздоравливающие из госпиталей, – выглядели необычно и бедно.
Потом он сообразил: офицеры были без погон. Погоны были сняты совсем недавно, даже материя на плечах мундиров и шинелей была темнее.
Революция.
Солдаты не отдавали офицерам чести – это тоже понимаешь не сразу. Сначала чувствуешь неладное, потом решаешь, что солдат просто задумался и сейчас получит выговор. Но офицер отворачивается, морщится, делает вид, что ничего не произошло, что так и надо.
…Лидочка стольким рисковала, пронося табакерку для Андрея! Но почему ты думаешь, что она решилась последовать твоему примеру?
Ведь в плавании по времени есть одна особенность – его можно отложить. Отложить на любой срок. Потому что жалко оставить папу и маму, жалко расстаться с друзьями, которых, может, и не увидишь через два или три года. Всякое бывает. Почему ты должен плыть один, в неизвестности, во тьме, когда это же путешествие можно совершить со своими близкими и друзьями. Что могло заставить Лидочку кинуть все, чтобы не расставаться с Андрюшей? И имеет ли он, Андрей, моральное право требовать от другого человека подобной преданности? Да, проще всего представить себе, что Лидочка решит ждать Андрея в нормальной скорости бытия. И так прошел год, второй – и природа взяла свое. Лидочка встретила другого человека, может быть, более достойного, чем неудавшийся студент и уголовный преступник. И вышла за него замуж. И не исключено, что Андрюша сейчас увидит Лидочку на набережной – один ребенок в коляске, второй семенит, держась ручонкой за край юбки. А рядом выхаживает следователь Вревский… нет, это слишком гадко – Лидочка не пойдет на такое. Рядом идет Коля Беккер – вот это вполне возможно!
Незаметно для себя Андрей начал сердиться на Лидочку, словно она уже совершила все те поступки, которые Андрей ей приписал. Он уже ревновал ее к Коле Беккеру. Тут он себя оборвал – нельзя же так плохо думать о людях!
Свернув газету в трубочку, Андрей смело пошел по набережной, не зная, куда идет, и забыв о безопасности, – в голове было пусто и легко, – и это ощущение, вернее всего, проистекало от голода.
Разумеется, у платана Лидочки не было. В любом варианте ее не могло там быть. Сейчас еще утро – в такое время не ходят на свидания.
