Czytaj książkę: «Пробуждение»

© А. А. Рудакова, перевод, 2025

© Е. С. Скворцова, иллюстрация на обложке, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Иностранка®

* * *

Пробуждение
(Роман)

I

Желто-зеленый попугай в висевшей за дверью клетке неумолчно талдычил:

– Allez vous-en! Allez vous-en! Sapristi!¹ Всё в порядке!

Он немного говорил по-испански, а также на языке, которого никто не понимал, разве что пересмешник, который сидел в клетке по другую сторону двери и с одуряющим упорством выводил на ветерке свои переливчатые трели.

Лишенный возможности читать газету в мало-мальском комфорте, мистер Понтелье с недовольным видом поднялся, досадливо крякнув.

Мужчина прошел по галерее и узким «мостикам», соединявшим лебреновские коттеджи друг с другом. До этого он сидел перед дверью главного дома. Попугай и пересмешник принадлежали мадам Лебрен и имели право гомонить сколько угодно. Мистер же Понтелье обладал привилегией покидать их общество, как только они переставали его занимать.

Он остановился перед дверью своего коттеджа – четвертого, предпоследнего, считая от главного здания. И, опустившись в плетеное кресло-качалку, снова принялся за чтение газеты. День был воскресный, газета вчерашняя. Воскресные газеты до Гранд-Айла² еще не добрались. Мистер Понтелье уже ознакомился с обзорами рынков и сейчас старательно просматривал передовицы и новости, которые не успел проштудировать накануне, перед отъездом из Нового Орлеана.

Мистер Понтелье носил очки. Это был мужчина лет сорока, среднего роста, довольно щуплого телосложения и слегка сутулый. У него были прямые, уложенные на косой пробор каштановые волосы и аккуратно подстриженная бородка.

Время от времени он отрывал взгляд от газеты и озирался по сторонам. Главное строение, чтобы отличать его от коттеджей, называли Домом. Сейчас в нем было шумнее, чем обычно. Там по-прежнему щебетали и свистели птицы в клетках. Две юные особы, двойняшки Фариваль, исполняли на фортепиано дуэт из «Цампы»³. Мадам Лебрен суетливо сновала с улицы в Дом и обратно, громко отдавая распоряжения дворовому мальчику всякий раз, когда заходила внутрь, и столь же громко снабжая указаниями столовую прислугу, когда выходила.

Это была моложавая, привлекательная женщина, всегда одетая в белое платье с рукавами до локтей и при ходьбе шуршавшая накрахмаленными юбками. Дальше, перед одним из коттеджей, чинно прогуливалась, перебирая четки, дама в черном. Немалая часть обитателей пансиона отправилась на люгере «Бодле» на соседний остров Шеньер-Каминада, чтобы послушать мессу. Несколько молодых людей играли под черными дубами в крокет. Там же находились и двое сыновей мистера Понтелье – крепкие мальчуганы четырех и пяти лет. За ними с рассеянным, задумчивым видом следила няня-квартеронка.

Наконец мистер Понтелье зажег сигару и, выпустив из рук газету, закурил. Он устремил взгляд на белый зонтик, медленно приближавшийся со стороны пляжа. Тот отчетливо вырисовывался между иссохшими стволами черных дубов над лужком, поросшим желтой пупавкой. Залив, истаивавший в синеве горизонта, казался очень далеким. Зонтик продолжал неторопливо приближаться. Под его белоснежным, с розовой подкладкой куполом укрывались от солнца жена мистера Понтелье и молодой Робер Лебрен. Добравшись до коттеджа, эти двое с утомленным видом уселись на верхнюю ступеньку крыльца лицом друг к другу, прислонившись к стойкам перил.

– Что за сумасбродство! Купаться в такой час, в такую жару! – воскликнул мистер Понтелье. Сам он искупался на рассвете. Вот почему утро показалось ему таким долгим. – Ты обгорела до неузнаваемости, – добавил он, оглядывая жену, словно принадлежащую ему ценную личную вещь, претерпевшую некоторый ущерб.

Миссис Понтелье подняла руки – сильные и красивые – и критически осмотрела их, закатав батистовые рукава. При этом она вспомнила о своих кольцах, которые отдала супругу перед уходом на пляж. Женщина молча протянула руку, и муж, сразу сообразив, что ей нужно, достал кольца из жилетного кармашка и положил на ее раскрытую ладонь. Миссис Понтелье нанизала украшения на пальцы, затем обняла свои колени и, покосившись на Робера, засмеялась. Кольца на ее пальцах заискрились. Робер адресовал ей ответную улыбку.

– Что такое? – с ленивым любопытством поинтересовался Понтелье, переводя взгляд с одного на другую.

Там, в воде, случилось нечто забавное, совершенный пустяк, и оба попытались наперебой поведать об этом. Но в их изложении происшествие оказалось и вполовину не столь занимательным. Молодые люди это почувствовали, и мистер Понтелье тоже. Он зевнул и потянулся. После чего встал, объявив, что не прочь отправиться в отель Клайна, чтобы сыграть партию в бильярд.

– Идемте вместе, Лебрен, – предложил он Роберу.

Но тот откровенно признался, что предпочитает остаться и поболтать с миссис Понтелье.

– Что ж, когда он тебе надоест, пошли его подальше, Эдна, – проинструктировал ее муж, собираясь уходить.

– Вот, возьми. – Молодая женщина протянула ему зонтик.

Мистер Понтелье взял его, поднял над головой и, спустившись по лестнице, зашагал прочь.

– Вернешься к ужину?! – крикнула жена ему вдогонку.

Мистер Понтелье на минуту остановился и пожал плечами. Порылся в жилетном кармашке, нащупал десятидолларовую купюру. Он не знал, вернется к ужину или нет. Все будет зависеть от компании, которая соберется у Клайна, и от того, как пойдет игра. Мужчина не сказал этого вслух, но жена его поняла и, рассмеявшись, кивнула ему на прощание.

Оба сынишки, увидев, что отец уходит, бросились за ним. Мистер Понтелье поцеловал их и пообещал принести конфет и арахиса.

II

У миссис Понтелье были живые, блестящие глаза золотисто-карего оттенка, примерно такого же, как ее волосы. Она имела обыкновение внезапно обращать взгляд на какой-нибудь предмет и замирать, точно теряясь в некоем потаенном лабиринте созерцания или раздумья. Брови ее были немного темнее волос. Густые, почти горизонтальные, они подчеркивали глубину взгляда. Миссис Понтелье была скорее привлекательна, чем красива. Лицо ее пленяло определенной непосредственностью выражения и неуловимо тонкой игрой черт. Манеры ее были очаровательны.

Робер свернул папиросу. Он говорил, что курит папиросы, потому что не может позволить себе сигары. В кармане у него лежала сигара, подаренная мистером Понтелье, и Робер берег ее, чтобы насладиться ею после обеда. Казалось, что с его стороны это вполне уместно и естественно. Цветом кожи Робер Лебрен не отличался от своей спутницы. Его чисто выбритые подбородок и щеки делали это сходство еще более заметным. На открытом лице молодого человека не виднелось и тени озабоченности. Его глаза вбирали и отражали лишь свет и блаженную истому летнего дня.

Миссис Понтелье взяла лежавший на крыльце веер из пальмовых листьев и стала обмахиваться. Робер выпускал изо рта легкие облачка дыма. Оба без умолку болтали обо всем подряд: о забавном эпизоде, происшедшем в воде (он вновь обрел прежнюю занимательность); о ветре, деревьях, уехавших на Шеньер соседях; о детях, игравших под дубами в крокет; о двойняшках Фариваль, которые в этот момент исполняли увертюру к «Поэту и крестьянину»⁴.

Робер много говорил о себе. Он был очень молод и мало о чем имел понятие. Миссис Понтелье по той же самой причине говорила о себе мало. Оба с интересом внимали друг другу. Молодой человек рассказывал о своем намерении осенью отправиться в Мексику, где его наверняка будет ждать удача. Он всегда стремился в Мексику, но до сих пор не бывал там. А пока занимал скромную должность в одном из торговых домов Нового Орлеана, где отличное знание трех языков – английского, французского и испанского – придавало ему немалую ценность как клерку и сотруднику, ведающему корреспонденцией.

Летний отпуск Робер, как обычно, проводил с матерью на Гранд-Айле. В прежние времена, которых он не помнил, дом являлся летней загородной резиденцией Лебренов. Теперь, обстроенный дюжиной коттеджей, которые всегда занимали изысканные постояльцы из Quartier Français⁵, Дом позволял мадам Лебрен поддерживать беззаботное и комфортное существование, на которое она, по всей видимости, имела право по рождению.

Миссис Понтелье поведала об отцовской плантации на Миссисипи и доме в старинном «мятликовом штате» Кентукки, где провела детство. Она была американкой с небольшой примесью французской крови, кажется никак не проявившейся. Потом молодая женщина прочла письмо от своей сестры, которая жила на востоке страны и была обручена. Робер заинтересовался. Он желал знать, какие отношения у сестер, что представляет собой отец миссис Понтелье и давно ли умерла ее мать.

Когда женщина сложила письмо, настало время переодеваться к раннему ужину.

– А Леонс все не возвращается, – произнесла она, бросив взгляд в том направлении, куда ушел муж.

Робер предположил, что он и не вернется, поскольку у Клайна полно завсегдатаев новоорлеанских клубов.

Когда миссис Понтелье, покинув молодого человека, ушла к себе, тот спустился с крыльца и направился к играющим в крокет, где оставшиеся до ужина полчаса беспечно резвился с мальчиками Понтелье, которые его просто обожали.

III

Мистер Понтелье вернулся от Клайна только в одиннадцать часов вечера. Он был в отличном настроении, бодр и весьма разговорчив. Его появление разбудило жену, которая, когда он пришел, уже лежала в постели и крепко спала. Раздеваясь, мистер Понтелье стал болтать с нею, пересказывая услышанные за день анекдоты, новости и сплетни. Он вытащил из брюк ворох мятых банкнот и целую пригоршню серебряных монет, которые вместе с ключами, ножом, носовым платком и прочим содержимым карманов, не разбирая, вывалил на бюро. Женщину одолевал сон, и она отвечала мужу односложно. Тому казалось весьма досадным, что супруга – единственный смысл его существования – проявляет столь мало интереса к касающимся его вещам и так мало ценит общение с ним.

Конфеты и арахис для мальчиков мистер Понтелье принести забыл. Все же он очень любил сыновей и пошел в соседнюю комнату, где те спали, чтобы взглянуть на них и убедиться, что они отдыхают с комфортом. Его проверка дала отнюдь не удовлетворительный результат. Он принялся заново устраивать детей в кроватях. Один из мальчиков начал брыкаться и бормотать что-то про корзину с крабами.

Мистер Понтелье вернулся к жене с известием о том, что Рауля лихорадит и ему нужен уход. Затем он зажег сигару, подошел к открытой двери и сел возле нее.

Миссис Понтелье была совершенно уверена, что никакой лихорадки у Рауля нет. Она сказала, что сын отправился в постель совершенно здоровым и его весь день ничто не беспокоило. Однако мистер Понтелье слишком хорошо знал симптомы лихорадки и не мог ошибиться. Он заверил жену, что у ребенка, спящего в соседней комнате, сильный жар. И упрекнул женщину в безразличии, в привычном пренебрежении сыновьями. Если не мать должна ухаживать за детьми, то кто же, черт побери?! У него самого в конторе дел по горло. Он не может быть в двух местах одновременно – добывать средства к существованию семьи на работе и следить, чтобы с ними ничего не приключилось дома. Мужчина говорил нудным, менторским тоном.

Миссис Понтелье поднялась с постели и скрылась в соседней комнате. Вскоре женщина вернулась, села на край кровати и опустила голову на подушку. Она не произнесла ни слова и отказалась отвечать мужу, когда тот стал задавать вопросы. Докурив сигару, он лег и через полминуты погрузился в сон.

Миссис Понтелье к тому времени окончательно проснулась. Она немного всплакнула, после чего вытерла глаза рукавом пеньюара. Затем задула свечу, оставленную мужем, сунула босые ноги в атласные mules⁶, стоявшие у изножья кровати, и вышла на веранду, где опустилась в плетеное кресло-качалку и стала тихонько раскачиваться.

Было уже за полночь. Окна всех коттеджей были темными. Единственный слабый огонек мерцал в прихожей Дома. Вокруг не раздавалось ни единого звука, кроме уханья старой совы на верхушке черного дуба да извечного голоса моря, который в этот тихий час не был громок и разносился в ночи как заунывная колыбельная.

Слезы так быстро наворачивались на глаза миссис Понтелье, что промокший рукав ее пеньюара с ними уже не справлялся. Одной рукой она ухватилась за спинку кресла, при этом просторный рукав соскользнул к плечу, обнажив поднятую руку. Женщина уткнулась пылающим мокрым лицом в сгиб локтя и продолжала плакать, больше не пытаясь вытирать лицо, глаза, руки. Она не смогла бы сказать, отчего плакала. Эпизоды, подобные тому, что произошел в спальне, были обычны для ее замужней жизни. Прежде они как будто не имели большого значения в сравнении с безграничной добротой мужа и его неизменной преданностью, которая сделалась чем-то само собой разумеющимся и обязательным.

Не поддающаяся описанию подавленность, возникшая, кажется, в некоем неведомом уголке сознания, наполнила все существо неясной тоской. Словно туман опустился на летний день души. Оно было странным и непривычным, это настроение. Эдна не стала мысленно упрекать мужа, сетуя на судьбу, которая направила ее по тому пути, которым оба они пошли. Она просто хорошенько выплакалась. А над нею пировали москиты, кусая ее упругие, округлые предплечья, впиваясь в обнаженные ступни. Назойливо звенящим маленьким кровососам удалось взять верх над настроением, которое могло бы продержать миссис Понтелье на темной веранде еще полночи.

На следующее утро мистер Понтелье встал рано, ожидая прибытия экипажа, который должен был доставить его на пристань, к пароходу. Он возвращался в город, в свою контору, и до субботы не должен был показаться на острове. Мужчина вновь обрел самообладание, как будто несколько пошатнувшееся минувшей ночью. Ему не терпелось уехать, ибо он предвкушал оживленную неделю на Каронделет-стрит⁷.

Мистер Понтелье отдал жене половину денег, которые принес из отеля Клайна накануне вечером. Она, как большинство женщин, любила деньги и приняла их с немалым удовлетворением.

– На них можно купить красивый свадебный подарок сестрице Дженет! – воскликнула миссис Понтелье, разглаживая и пересчитывая купюры.

– О! Сестрица Дженет заслуживает большего, дорогая, – рассмеялся мистер Понтелье, собираясь поцеловать жену на прощание.

Рядом вертелись мальчики, хватая отца за ноги и упрашивая привезти им в следующий раз всякой всячины. Мистер Понтелье был всеобщим любимцем, и попрощаться с ним обязательно являлись и дамы, и джентльмены, и дети, и даже няньки. Пока старый экипаж увозил его прочь по песчаной дороге, жена стояла, улыбаясь и махая рукой, а сыновья кричали ему вслед.

Несколько дней спустя из Нового Орлеана для миссис Понтелье прибыла посылка от мужа. Она была битком набита friandises – роскошными и аппетитными лакомствами. Там были отборные фрукты, паштеты, пара редких бутылок вина, восхитительные сиропы и гора конфет.

Миссис Понтелье всегда щедро делилась содержимым подобных посылок, которые привыкла получать. Паштеты и фрукты уносили в столовую, конфеты раздавали всем подряд. И дамы, привередливо и с некоторой алчностью выбирая угощение изящными пальчиками, дружно заявляли, что мистер Понтелье – лучший в мире супруг. Миссис Понтелье приходилось признавать, что ей повезло, как никому другому.

IV

Мистеру Понтелье при всем желании было трудно убедительно определить, в чем его жена не выполняет свой долг по отношению к детям. Он скорее ощущал это, чем знал, и, проговариваясь о своем ощущении, впоследствии всегда раскаивался и полностью искупал вину.

Если один из маленьких Понтелье во время игры спотыкался и падал, то не бросался, рыдая, за утешением в объятия матери, а чаще всего поднимался, вытирал слезы со щек и песок с губ и возвращался к игре. Оба бутуза держались вместе и, не жалея кулаков и глоток, дружно отстаивали свои позиции в детских драках, как правило одерживая верх над всякими там маменькиными сынками. Няню-квартеронку они считали огромной обузой, годной лишь для того, чтобы застегивать им штанишки да расчесывать на пробор волосы, ибо аккуратная прическа с прямым пробором являлась, по-видимому, непреложным общественным установлением.

Словом, миссис Понтелье не была женщиной-матерью в ее классическом понимании. А тем летом на Гранд-Айле преобладали, кажется, именно таковые. Они были легко узнаваемы: как только их драгоценным отпрыскам грозила какая-нибудь беда, реальная или мнимая, матери тотчас принимались кудахтать, раскрывая свои ограждающие объятия. Эти женщины боготворили детей, поклонялись мужьям и почитали своим священным правом отказаться от собственной личности и отрастить себе крылья ангела-хранителя.

Многие вышеописанные дамы были восхитительны в этой роли, а одна из них являлась подлинным воплощением женской прелести и обаяния. Если бы муж ее не обожал, он был бы просто грубияном, достойным медленной мучительной смерти. Звали это создание Адель Ратиньоль. Чтобы описать эту женщину, не найдется иных слов, кроме избитых фраз, слишком часто служивших для изображения героинь старинных романов и прекрасных дам из наших грез.

В очаровании Адели не было ничего неуловимого или потаенного. Красота ее, яркая и очевидная, сразу бросалась в глаза: золотистые волосы, с которыми не могли справиться ни гребень, ни заколка; бесподобные голубые глаза, которые можно было сравнить только с сапфирами; пухлые губки, такие алые, что при взгляде на них в голову приходили лишь вишни или какие-нибудь другие яркие спелые плоды. С годами Адель Ратиньоль слегка располнела, но это, казалось, ни на йоту не умаляло грациозности каждого ее шага, позы, жеста. Никто не пожелал бы, чтобы ее белая шейка была хоть чуточку стройнее, а прекрасные руки – тоньше. Не нашлось бы рук изящнее, чем у нее. Как приятно было любоваться ими, когда мадам Ратиньоль вдевала нитку в иголку, поправляла на тонком среднем пальце золотой наперсток, делала стежки на детском ночном костюмчике, кроила лиф или слюнявчик.

Мадам Ратиньоль очень любила миссис Понтелье. Нередко она брала свое шитье и приходила посидеть с нею после обеда. Адель была у приятельницы и в тот день, когда из Нового Орлеана доставили посылку. Она расположилась в кресле-качалке и усердно корпела над миниатюрным ночным костюмчиком.

Гостья принесла миссис Понтелье его выкройку – чудо портновской мысли, целиком скрывавшее детское тельце, так что наружу выглядывали только глаза, что придавало малышу сходство с маленьким эскимосом. Этот предмет одежды предназначался для зимней поры, когда через дымоходы в дом проникали предательские сквозняки, а через замочные скважины – коварные струи беспощадного холода.

Относительно теперешних материальных потребностей своих сыновей миссис Понтелье была совершенно спокойна, в том же, чтобы делать предметом своих летних размышлений заботы о зимних ночных одеяниях, смысла она не видела. Однако, не желая показаться нелюбезной и безразличной, принесла газеты, которые расстелила на полу галереи, и под руководством мадам Ратиньоль сняла выкройку наглухо закрытого костюмчика.

На крыльце, как и в прошлое воскресенье, сидел Робер, и миссис Понтелье тоже заняла свое прежнее место на верхней ступеньке, лениво прислонившись к стойке перил. Рядом с нею стояла коробка конфет, которую она время от времени протягивала мадам Ратиньоль.

Эта дама, казалось, испытывала затруднения с выбором, но в конце концов решилась взять палочку нуги, попутно рассуждая, не слишком ли приторно это лакомство и не повредит ли оно ей. Мадам Ратиньоль была замужем семь лет и примерно каждые два года производила на свет очередного младенца. В то время у нее было трое детей, и она задумалась о четвертом. Адель вечно твердила о своем «положении». «Положение» отнюдь не было очевидным, и никто бы о нем не догадался, если бы не ее одержимость этой темой.

Робер начал разуверять мадам Ратиньоль, утверждая, что знавал даму, которая питалась нугой всю бер… Но, увидев, что миссис Понтелье залилась краской, осекся и сменил тему.

Миссис Понтелье, хотя и вышла замуж за креола, не чувствовала себя в креольском обществе непринужденно: раньше она не водила с этими людьми близких знакомств. Тем летом у Лебренов жили исключительно креолы. Все они знали друг друга и ощущали себя одной большой семьей, в которой существовали самые дружеские отношения. Отличительной особенностью этого общества, производившей на миссис Понтелье самое сильное впечатление, являлось полное отсутствие ханжества. Царящая в данной среде вольность речей поначалу была для Эдны непостижима, хотя нетрудно было усмотреть в этой вольности связь с возвышенным целомудрием, казалось присущим креольской женщине от рождения и непогрешимым.

Эдна Понтелье никогда не забудет потрясения, которое испытала, услышав, как мадам Ратиньоль рассказывает старому месье Фаривалю душераздирающую историю одних своих accouchements⁸, не скрывая ни единой интимной подробности. Эдна уже начала привыкать к подобным потрясениям, но над румянцем, вспыхивавшим на щеках, была не властна. Ее появление не единожды обрывало на полуслове Робера, развлекавшего забавными историями веселую компанию замужних дам.

По пансиону передавали из рук в руки некую книгу. Когда очередь дошла до миссис Понтелье, та была повергнута в глубокое изумление. Ей казалось, что сей опус следует читать втайне и уединении, хотя остальные этого не делали, и немедленно прятать от посторонних глаз, заслышав приближающиеся шаги. Но книгу открыто подвергали разбору и непринужденно обсуждали за столом. Миссис Понтелье перестала поражаться и заключила, что увидит еще и не такие чудеса.

V

В тот ясный летний день на веранде собралась весьма приятная компания: мадам Ратиньоль, часто отрывавшаяся от шитья, чтобы поведать какую-нибудь историю или происшествие, и экспрессивно жестикулировавшая своими идеальными руками, а также Робер и миссис Понтелье, сидевшие без дела и время от времени обменивавшиеся словами, взглядами или улыбками, которые указывали на их уже довольно тесную дружескую близость и camaraderie⁹.

В течение последнего месяца Робер жил в тени Эдны. Значения этому никто не придавал. Многие предрекали, что молодой Лебрен, приехав в отпуск, посвятит себя поклонению именно миссис Понтелье. С пятнадцатилетнего возраста, то есть вот уже одиннадцать лет, Робер каждое лето на Гранд-Айле становился преданным слугой какой-нибудь прекрасной дамы или девицы. Иногда совсем юной особы или вдовы, но чаще всего интересной замужней женщины. Два сезона подряд он грелся в лучах очарования мадемуазель Дювинь. Но после очередного лета та умерла, и Робер, прикинувшись безутешным, повергся к ногам мадам Ратиньоль в поисках тех крох сочувствия и успокоения, коими она могла его удостоить.

Миссис Понтелье нравилось сидеть и смотреть на свою прекрасную гостью, любуясь ею, точно беспорочной Мадонной.

– Догадывается ли кто-нибудь, какая жестокость скрывается за этой обворожительной внешностью? – сетовал Робер. – Она знала, что когда-то я обожал ее, и позволяла мне себя обожать. Она говорила: «Робер, подойдите, отойдите, встаньте, сядьте, сделайте это, сделайте то, посмотрите, спит ли малыш, отыщите, пожалуйста, мой наперсток, который я оставила бог знает где. Приходите и почитайте мне Доде, пока я шью».

– Par exemple!¹⁰ Мне и просить не приходилось, – усмехнулась Адель. – Вы вечно путались у меня под ногами, как липучий кот.

– Вы хотите сказать – как преданный пес? А стоило появиться на сцене Ратиньолю, со мной и обращались как с собакой: «Passez! Adieu! Allez vous-en!»¹¹

– Вероятно, я боялась, как бы Альфонс не приревновал, – с обезоруживающей непосредственностью перебила его мадам Ратиньоль.

Все дружно рассмеялись. Правая рука, ревнующая к левой! Сердце, ревнующее к душе! Собственно говоря, креольский муж никогда не ревнует: он из тех, у кого омертвевшая страсть, вышедшая из употребления, сходит на нет.

Тем временем Робер, обращаясь к миссис Понтелье, продолжал повествовать о своей былой безнадежной страсти к мадам Ратиньоль, о бессонных ночах и о всепожирающем пламени, которое заставляло вскипать само море, когда он, Робер, совершал свое ежедневное погружение в его воды. А дама, о которой шла речь, продолжала орудовать иглой, мимоходом отпуская пренебрежительные комментарии:

– Blagueur… farceur… gros bête, va!¹²

Робер ни разу не переходил на этот комически серьезный тон, оставаясь с миссис Понтелье наедине. И Эдна никогда не знала наверняка, как его следует понимать. В данный момент она была не в силах угадать, сколько в этом тоне насмешки и сколько искренности. Было ясно, что Робер нередко говорил мадам Ратиньоль слова любви, отнюдь не рассчитывая, что их воспримут всерьез. Эдна радовалась, что сама не сделалась объектом подобного внимания. Это было бы неприемлемо и малоприятно.

Миссис Понтелье взяла с собой принадлежности для рисования, которым иногда по-дилетантски баловалась. Ей были по душе эти любительские занятия. Она находила в них удовлетворение такого рода, которое не давала ей никакая другая деятельность.

Эдна давно подступалась к портрету мадам Ратиньоль. Никогда еще Адель не казалась ей более заманчивой моделью, чем в это мгновение, когда сидела на крыльце, точно некая чувственная Мадонна, и отблески угасающего дня еще ярче подчеркивали ее великолепный румянец.

Робер пересел к миссис Понтелье, устроившись ступенькой ниже, чтобы понаблюдать за ее работой. В ее обращении с кистями проглядывали определенные легкость и свобода, обусловленные не долгим и близким знакомством с принадлежностями для рисования, а врожденными способностями. Молодой человек с пристальным вниманием следил за движениями миссис Понтелье, отпуская по-французски краткие одобрительные замечания, обращенные к мадам Ратиньоль:

– Mais ce n’est pas mal! Elle s’y connait, elle a de la force, oui¹³.

Один раз, забывшись, Робер спокойно положил голову на плечо миссис Понтелье. Она с тем же спокойствием отстранила его. Он повторил свой проступок. Эдна могла приписать его лишь бессознательному побуждению, однако это не значило, что следует терпеть подобное поведение. Она не выразила протеста, но вновь отстранила Робера, по-прежнему спокойно и вместе с тем твердо. Он не принес никаких извинений.

Завершенный портрет не имел ничего общего с мадам Ратиньоль. Та была весьма разочарована, обнаружив, что изображение совсем на нее не похоже. Впрочем, работа вышла вполне недурная и во многих отношениях достойная. Миссис Понтелье, очевидно, так не показалось. Критически осмотрев этюд, она размазала по его поверхности краску и скомкала бумажный лист.

На крыльцо взбежали мальчики, за ними на почтительном расстоянии, как они того требовали, следовала квартеронка. Миссис Понтелье велела сыновьям отнести ее краски и принадлежности в дом. Перед этим она попыталась было задержать их, чтобы немного поговорить с ними и приласкать. Но карапузы были очень серьезны. Они явились лишь для того, чтобы исследовать содержимое коробки конфет. Протянув пухлые ручки со сложенными лодочкой ладошками в тщетной надежде, что их наполнят доверху, дети безропотно приняли то количество конфет, которое мать решила им выдать, после чего убежали.

Солнце уже клонилось к западу, нежный, томный бриз, дувший с юга, был напоен обольстительным ароматом моря. Дети, только что переодетые, собирались идти играть под дубами. Они переговаривались высокими, пронзительными голосами.

Мадам Ратиньоль сложила шитье, поместив наперсток, ножницы и нитки внутрь скатанной в рулон материи, который скрепила булавкой. Неожиданно она пожаловалась на дурноту. Миссис Понтелье побежала за одеколоном и веером. Затем она обтерла лицо мадам Ратиньоль одеколоном, а Робер с излишним усердием принялся обмахивать ее веером. Приступ вскоре миновал, и миссис Понтелье не могла не задаться вопросом, не повинно ли в его возникновении чересчур богатое воображение, ведь румянец с лица ее подруги так и не сошел. Она стояла и смотрела, как эта красавица вышагивает по длинным галереям с грацией и величием, присущим, как иногда полагают, королевам. Навстречу мадам Ратиньоль бросились ее малыши. Двое уцепились за ее белые юбки, третьего она взяла у няни и, осыпая тысячами нежностей, понесла сама. Хотя, как всех давно известили, доктор запретил ей поднимать даже булавку!

– Вы пойдете купаться? – осведомился Робер у миссис Понтелье.

Это был не столько вопрос, сколько напоминание.

– О нет, – ответила та с некоторой нерешительностью. – Я устала и, пожалуй, не пойду. – Она перевела взгляд с лица молодого человека на залив, чей звучный рокот доносился до нее точно ласковый, но повелительный призыв.

– Да полно вам! – настаивал он. – Нельзя пропускать купания. Ну же. Вода, должно быть, восхитительна. Она вам не повредит. Идемте!

Робер взял ее большую шляпу из грубой соломки, висевшую на крючке за дверью, и надел Эдне на голову. Они спустились с крыльца и вместе направились к пляжу. Солнце клонилось к западу, дул нежный, теплый бриз.

VI

Эдна Понтелье не смогла бы сказать, почему, желая пойти с Робером на пляж, она должна была сперва отказаться и только потом подчиниться одному из двух противоположных импульсов, которые ею двигали.

Внутри нее начинал смутно брезжить некий свет – свет, который, указывая путь, запрещает по нему следовать. В тот ранний период он лишь приводил ее в замешательство. Он пробуждал в ней мечты, задумчивость, неясную тоску, охватившую ее в ту полночь, когда она предавалась слезам. Словом, миссис Понтелье начинала понимать, какое место занимала во вселенной как человеческое существо, и осознавать свои личные взаимоотношения с миром внутри и вокруг себя. Может показаться, что на душу двадцативосьмилетней молодой женщины обрушился тяжкий груз мудрости – возможно, куда более весомый, чем тот, которым Дух Святой обычно соблаговолит удостаивать представительниц ее пола.

Но истоки вещей, особенно истоки мира, всегда неясны, запутанны, беспорядочны и чрезвычайно пугающи. Сколь немногие из нас возникают из подобных истоков! Какое множество душ гибнет в этом хаосе!

Голос моря чарует. Он никогда не смолкает: шепчет, шумит, рокочет, зовет душу немного поблуждать в пучинах уединения, затеряться в лабиринтах внутреннего созерцания. Голос моря обращается к душе. Прикосновение моря чувственно, море заключает тело в свои нежные, крепкие объятия.

VII

Миссис Понтелье была не из тех женщин, что склонны к откровенности: до сих пор это свойство противоречило ее натуре. Даже будучи ребенком, она жила собственной маленькой жизнью, недоступной окружающим. В раннем детстве Эдна инстинктивно приобщилась к двойному существованию – внешнему, подчиняющемуся правилам, и внутреннему, вопрошающему.