Czytaj książkę: «По полянам и болотам. Повесть о войне с семинолами»

К моим читателям

Основные события истории Коакучи, изложенные на следующих страницах, исторически достоверны. Война с семинолами, самая продолжительная из всех, которые Соединенные Штаты вели с индейцами, продолжалась с 1835 по 1842 год. По ее завершении, хотя большая часть племени была переселена на индейскую территорию на дальнем западе, там все же остался триста один человек, избежавших плена и непокорившихся. Они нашли убежище на одном из малодоступных островов в Большом Кипарисовом болоте, на самом юге Флориды. Не желая тратить силы на войну с ними, генерал Уорт заключил с ними устную договоренность о том, что они смогут оставаться в этой части страны до тех пор, пока не станут проявлять агрессии. С этого времени они соблюдали условия этого договора, ведя простую мирную жизнь и избегая без необходимости контактов с белыми. Сейчас их насчитывается около пятисот человек, но приток белых иммигрантов постоянно сужает неопределенные границы их резервации, потому что белые захватчики, проникая вглубь болот, захватывают плодородные острова и приказывают им убираться. Они приходят в отчаяние от происходящего. Куда им идти? Что с ними будет? Что остается им, кроме как сражаться и умирать? Я другого выхода не вижу.

Кирк Монро

Залив Бискайн, Флорида, 1896 год.

Глава

I

Кусочек флоридских дебрей

Все это было во Флориде, прекрасной южной земле, на которой, как полагал Понсе де Леон, находится источник вечной юности. Это земля песен и историй, поэзии и романтики, но также и горьких воспоминаний и постыдных поступков. Ее необычная привлекательность стала ее проклятием, и долгие годы ее исконные обитатели, любившую эту страну не меньше жизни, отчаянно сражались против захватчиков, желавших прогнать их с этой залитой солнцем земли.

Хотя зима во Флориде малозаметна, но все же здесь, как и везде, весна – лучшее и самое радостное время года, и рассказ этот начинается как раз вечером прекрасного апрельского дня.

Теплый воздух чуть колебался от вечернего бриза, принесенного с безбрежного моря, покрасневшее солнце готово было опуститься в гладкую поверхность Мексиканского залива. Из леса доносился сладкий аромат желтого жасмина, дикого винограда и цветков карликовой пальмы, мешавшиеся с ароматами цветков апельсина, магнолии и сладкого лавра. Прекрасные бабочки вились над гамаком, ища место ночного отдыха на листьях апельсиновых деревьев. Колибри, словно живые драгоценности, летали от цветка к цветку, пчелы, желтые от пыльцы и нагруженные нектаром, несли свой груз в далекие ульи. Из густых кустов доносилась радостная песня пересмешника, который тем самым невольно раскрывал местонахождение своего тайного гнезда. Стайка попугаев, поблескивая зеленым и золотистым оперением, перепархивала с ветки на ветку и болтала о своих делах, а вдали стаи белоснежных ибисов и белых кроншнепов поднимались, словно клочья тумана, от полных корма соленых отмелей дальнего берега до кипарисовых болот вокруг извилистой Оклавахи. Некоторые из этих порхающих стай отливали розовым, что указывало на присутствие в них розовых крачек, и их быстрые движения на фоне темно-голубого неба в свете заходящего солнца были очень красивыми.

Среди всего этого изобилия самых прекрасных созданий природы, на всех видимых просторах плодородной саванны, сосновых лесов, не изрезанных тропинками и не знавших топора лесоруба, и покрытых легкой рябью озер, которые можно было увидеть с небольшого возвышения, видно было только одного человека. Юноша, едва вышедший из детского возраста, стоял на краю леса, где местность полого спускалась к небольшому озеру с кристально чистой водой. Н нем была свободная рубашка из оленьей кожи, какие обычно нося охотники, перехваченную на талии кушаком из ярко-красного шелка. На нем висел нож с роговой рукояткой, украшенной серебряными накладками, в ножнах из змеиной кожи. Волосы его, черные и блестящие, словно вороново крыло, были перехвачены шелковой повязкой того же цвета, что и кушак. Белоснежное перо цапли, воткнутое в волосы, было знаком его положения среди его народа. На нем были расшитые леггинсы из дубленой оленьей кожи и мокасины из того же материала. Лицо его было красивым, с четко вырезанными чертами, но лицо его выражало задумчивость, свойственную скорее студентам, а не лесным бродягам. Юноша и был по натуре студентом и мечтателем, не познавшим еще суровых реалий жизни, но то, что тайны книг ему незнакомы, можно было легко понять при взгляде на его кожу. Она имела оттенок меди, свойственный новой бронзе, потому что Коакучи (Дикий Котенок) принадлежал к самому южному из племен индейцев Северной Америки, семинолам из Флориды. Хоть он и был индейцем, но по рождению принадлежал к знати и происходил из семейства вождей – он был старшим сыном Филипа Эматлы (вождя Филипа), или короля Филипа, как именовали его белые, и однажды должен был стать предводителем своего племени.

Теперь, когда юноша стоял, опершись на легкое ружье, и смотрел на стаи птиц, вернувшихся после зимовки, порхавших в краснеющем небе, выражение его лица было отсутствующим, словно то, о чем он думал, было недоступно его зрению. Это было неудивительно, ведь всем Коакучи известен был как мечтатель, который многие часы готов был проводить у костра, пересказывая свои сны или сказки своего народа. Но он был не только мечтателем и рассказчиком, но и видевшим вещие сны, один из которых, к примеру, точно указал ему, когда смерть заберет его любимую сестру-двойняшку, Аллалу.

В то время Коакучи был за много миль от поселка своего отца, охотясь вместе со своим младшим братом, Оталком. Однажды ночью, когда они спали, старший брат вскочил со своего ложа из пальмовых листьев, потому что голос Аллалы звучал в его ушах. Вокруг было тихо, и Оталк спокойно лежал рядом. Когда удивленный юноша и готов был лечь обратно, снова прозвучало его имя, произнесенное тихо, но ясно, голосом Аллалы, словно в этот миг она была рядом с ним.

Это был зов, пренебречь которым он не осмеливался, поэтому, не став будить Оталка, юный охотник вскочил на своего пони и скакал всю ночь при свете луны. На рассвете он стоял перед мертвым телом своей дорогой сестры, отлетевший дух которой звал его.

С того времени он часто слышал голос Аллалы в ветре, шепчущем в высокой траве на равнинах или среди ирисов, колышущихся над речными берегами, в волнах, набегавших на берег озера, в тенистых низинах саванны и в тихом дыхании кипарисовых болот. Он слышал его в пении иволги и в ворковании лесных глубей. Коакучи казалось, что она все время рядом с ним, и временами ему казалось, что он скоро присоединится к ней. Но он знал, что должен набраться терпения и ждать явления Великого Духа, потому что он верил в то, что час его смерти определен в час его рождения. Знал он и то, что до назначенного часа переживет все опасности, не получив ни царапины. Он чувствовал, что Аллала следит за ним и предупредит его о угрозе смерти или большой опасности. Убежденный в этом, он совершенно не боялся опасностей, видимых и невидимых, и, хотя и был он мечтателем, все же часто удивлял своих товарищей поступками столь смелыми, что порой они граничили с безумием.

В тот момент, когда он впервые был представлен читателю, Коакучи, освещенный заходящим солнцем, размышлял о том, красивее ли то место, куда ушла Аллалы, того, где сейчас находится он сам.

Хотя людей с ним рядом не было, он все же был не один, потому что рядом с ним лежал Ал-уи (Высокий), лохматая шотландская борзая, которую он спас три года назад при крушении английского корабля, которое произошло у пустынного побережья более чем в ста милях от ближайшего поселения. Коакучи с несколькими друзья в то время искали на берегу черепашьи яйца и, поднявшись на борт разбитого судна, обнаружили, что единственным его обитателем был щенок, полумертвый от голода. Мальчик забрал его себе, вернул его к жизни, вылечил от всех болезней, какие бывают у щенков, и вознагражден был тем, что спасенный им несчастный щенок стал прекрасным псом, который сейчас лежал с ним рядом, сила и ум которого во всей Флориде прежде не встречались. Любовь большой собаки к своему юному хозяину была такой, что вызывала трогательное умиление, а сам Коакучи относился к нему так же, как к своему лучшему другу.

Друга этого, юношу того же возраста, звали Луис Пачеко, и он не был индейце, как не был и бледнолицым. Он был сыном испанского плантатора, выращивавшего индиго, и прекрасной окторонки¹, получившей свободу до рождения ее мальчика. Сеньор Пачеко, плантация которого располагалась рядом с землей Короля Филипа, всегда поддерживал самые дружеские отношения со своими индейскими соседями, и у Луиса, как и у Коакучи, была одна сестра; эти четверо с самого детства были самыми близкими друзьями.

После смерти плантатора его семейство перебралось в небольшое поместье, принадлежавшее его матери, на реке Тамока, примерно в пятидесяти милях от их прежнего дома, но это никак не повлияло на их дружбу с краснокожими, жившими у озера. Юные члены семейств часто навещали друг друга, и, когда Аллала ушла в страну духов, никто не оплакивал ее так долго и так искренне, как Луис и Нита Пачеко.

Луис, благодаря отцу получивший хорошее образование, научил Коакучи говорить и по-английски, и по-испански в обмен на уроки жизни в лесу и работы с деревом. Юный креол гордился своим происхождением, как и сын Филипа Эматлы, и и держался как человек, рожденный свободным и независимым.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как они с Коакучи виделись в последний раз, и в тот момент, когда мы с ним познакомились, последний думал о своем друге и мечтал встретиться с ним. Казалось, что мысли эти внушены ему были некоторыми признаками близкого присутствия друга, и юноша в этом не сомневался до того самого момента, как Ал-уи с громким лаем вскочил и рванулся в чащу за его спиной. Одновременно молодой индеец услышал свое имя, произнесенное тихим голосом, и, мгновенно обернувшись, увидел белое, с дикими глазами лицо, которое сразу узнал. Ал-уи успел только раз дружелюбно гавкнуть прежде, чем его молодой хозяин стоял рядом с ним, держа в руках обмякшее тело Ниты Пачеко.

Глава

II

Подлые планы Трапа Джефферса

Для полного понимания того, что так резко прервало мечтания молодого индейца, нужно предпринять небольшое путешествие в темные извивы истории, которые, хотя сейчас за давностью забыты, в то время были свежи и представляли живой интерес для тех, за чьими приключениями мы станем следить.

На тот момент Флорида совсем недавно была приобретена Соединенными Штатами у Испании за пять миллионов долларов, и ее пустующие земли были открыты для поселения. Среди всех наших владений земли эти были ближе всего к тропикам, что предполагало возможности, которые нельзя было найти в других частях нашей страны, поэтому поселенцы хлынули туда со всех сторон. Поскольку испанцы занимали только несколько пунктов на побережье, внутренние местности оставались в полном владении семинолов и их чернокожих союзников. Предки тих негров были рабами, бежавшими от своих хозяев, они искали убежища в этих прекрасных диких местах и нашли его там. По испанским законам они становились свободными в тот момент, когда переходили линию границы, и несколько поколений их потомков жили в мире и благоденствии.

С переменой хозяина для исконных обитателей этой солнечной земли настали печальные времена. Многочисленные поселенцы бросали жадные взгляды на плодородные земли семинолов и намеревались завладеть ими. Они также намеревались обратить в рабство чернокожих союзников и друзей индейцев, которые, как оказалось, наслаждались свободой и благосостоянием, что было в разительном противоречии с тем, что происходило в остальной части страны. Рабство было в стране совершенно законным институтом. Поселенцы с молоком матери впитали мысль о том, что чернокожие были созданы для того, чтобы быть рабами белых и трудиться для их выгоды. Поэтому смотреть на то, как небольшие общины чернокожих живут свободно и работают только для себя, своих жен и детей, было для беых невыносимо. Рабы нужны были, чтобы вырубать леса, распахивать землю, и для этой работы их нужны были сотни, а то и тысячи. Поселки этих негров и их индейских союзников были также и убежищем для негров, постоянно бежавших из рабовладельческих штатов в поисках свободы, которую конституция Соединенных Штатов гарантировала всем людям. Такое положение дел было невыносимым. И индейцам, и свободным неграм Флориды следовало преподать урок.

Генерал Эндрю Джексон выбран был стать тем, кто этот урок преподаст, и он рьяно взялся за выполнение этой непростой задачи. Войдя в Флориду во главе армии, он убивал всех встреченных индейцев, убивал или брал в плен всех встреченных негров, сжигал поселки, уничтожал посевы, и, наконец, покинул опустошенную страну с огромным количеством награбленного, состоявшего в основном из рабов и скота.

Чтобы еще более припугнуть индейцев, генерал Джексон поднял на американском судне, стоявшем в заливе Аппалачикола, британский флаг, надеясь завлечь некоторых их них на борт. Двое из вождей семинолов, поддавшись этому трусливому обману, решили посетить корабль, который приняли за британский. Когда они оказались на борту, который считали безопасным, флаг его величества был спущен, вместо него поднят был флаг Соединенных Штатов, и под ним двое доверчивых гостей без суда и без задержек были повешены на нок-рее.

После этого генерал Джексон призвал индейцев собраться у него, чтобы подписать договор, но они боялись его вероломства и не решались. Наконец примерно тридцать вождей из всего племени преодолели свой страх и встретились с правительственным комиссаром. Был подписан договор, в соответствии с которым от семинолов требовалось покинуть свои дома, селения, поля и охотничьи угодья в северной части их земель и перебраться в далекие южные дебри, где они могли бы освоить новые земли и построить новые дома. Племя также обязалось запретить проход через свою страну всех беглых рабов и выдать всех оказавшихся среди них разыскиваемых беглецов тому, кто предъявит право собственности на них.

Соединенные Штаты, со своей стороны, обещали компенсировать индейцам то, что им приходится оставить – пять тысяч долларов в год деньгами и товарами на протяжении двадцати лет, кормить их в течение года и построить им школы.

С подписанием этого договора начались настоящие трудности и испытания для семинолов. Из своих домов они были практически выгнаны – столь велико было желание белых завладеть их плодородными землями. Большую часть обещанной им еды они не получили, так что им пришлось голодать, пока не были расчищены и засеяны новые поля на юге. Предоставленные им товары были столь низкого качества, что они отказывались от них или просто выбрасывали, а деньги под тем или иным предлогом задерживали. Самым главным предлогом подобного отношения к индейцам было то, что они не проявляли должной активности в выдаче негров, нашедших убежище на их землях.

Любой белый по своему усмотрению мог дать описание любого негра, живущего у семинолов, предъявить индейскому агенту право собственности на него. Последний предъявлял индейцам требование выдать его – в противном случае его стоимость вычиталась из их ежегодных выплат. Так свободолюбивые дикари скоро поняли, что в соответствии с тем, как белые трактуют условия договора, они берут на себя обязательство выдать, обрекая тем самым на рабство, любого мужчину, женщину и ребенка, в чьих жилах текла хоть капля негритянской крови, иногда включая своих собственных жен и детей, что они совершенно естественно отказывались выполнять.

Хотя Филип Эматла всячески старался не допускать открытого разрыва с белыми, некоторые последние происшествия сильно его беспокоили. Во время его последней поездки в Сан-Августин, чтобы получить деньги, причитавшиеся его клану, он случайно встретил Коакучи и Луи Пачеко, который в то время навещал своего друга, которые упросили его позволить к нему присоединиться. Индейцы встали лагерем недалеко от города, но им было позволено ходить по городским улицам при дневном свете – этим разрешением юноши воспользовались в полной мере. Каждый день пребывания там они исследовали старинный город и Луис, который прежде бывал здесь со своим отцом, показывал его достопримечательности менее опытным путешественникам.

Массивные серые стены форта Сан-Марко, с высоким башнями и черными пушками, высовывающимися из глубоких амбразур, произвели огромное впечатление на Коакучи, и, казалось, они никогда не устанет на них смотреть. Из внутренних же помещений он выходил, испытывая чувство ужаса, отказываясь даже заглядывать в камеры и темницы, на которые Луис хотел обратить его внимание.

Так что Дикий Кот торопливо вытащил своего друга из этого угрюмого места, и смог вздохнуть полной грудью, только когда они снова оказались на залитых солнцем полях. Намного более понравилось ему внутреннее убранство старинного собора, и он много времени провел, разглядывая украшавшие его фрески с религиозными сюжетами. Звучавшая в нем музыка и сияние свечей на богато украшенном алтаре произвело на него такое впечатление, что даже когда они вышли из него и стояли на площади, слушая колокольный звон, он долго оставался безмолвным.

Луи тоже занят был своими собственными мыслями, и, пока юноши так стояли, они не обращали внимания на то любопытство, с которым их разглядывают двое мужчин, которые несколько раз прошли мимо них. Одни из них, по имени Трап Джефферс, был работорговцем, который быстро среагировал на то, какие возможности сулит существующий порядок, а точнее беспорядок, в отношениях с семинолами. Другой, известный как Росс Раффин, хотя вряд ли это было его настоящее имя, был одним из тех беспринципных негодяев, которых встретить можно на любой границе, всегда готовых за деньги взяться за самую грязную работу, словно самые грязные хищники, и которых за это обычно называют людьми-шакалами. С этим шакалом в человеческом облике мистер Трап Джефферс провернул не одно дельце, и понял, что тот прекрасно соответствует требованиям, предъявляемым для столь грязной работы.

– Симпатичные ребята, – заметил работорговец, кивнув в сторону пары, когда впервые их заметил. – Жаль, что они инджуны. Еще хуже, что инджуны не могут быть имуществом. По мне, так нет большой разницы между ними и ниггерами. А если бы этих двоих выставить на хорошем рынке…

Тут торговец прервался, чтобы получше рассмотреть юношей и поточнее определить их цену.

– Бог мой! – воскликнул он. – Готов поклясться, что один их них инджун!

– Нет, – ответил его подельник, – один из них ниггер. Во всяком случае, по матери.

– Ты не путаешь? – спросил мистер Трап, и глаза его загорелись, как у охотника на людей, завидевшего добычу. – Кому он принадлежит?

– Сейчас никому. По крайней мере, он себя называет свободным. Живет он со своей матерью и сестрой в стране инджунов. Надо прикинуть, какие у нас шансы.

– Скажи мне все, что о нем знаешь, – скомандовал торговец голосом, дрожащим от возбуждения, и злобный блеск в его глазах разгорелся сильнее.

Когда Росс Раффин рассказал историю и существующее состояние семью Пачеко, как он его знал, тот воскликнул:

– Я ими займусь! И лучшего для нас и быть не может. Агент сейчас в городе. Я сделаю их описание и представлю ему сегодня же вечером. Мы возьмем всех трех. Прихвати этого бычка, пока он не скрылся. Тогда остальное будет проще. Доставить всю троицу на берег будет просто, как бревно прикатить. Быстренько продадим, получим денежки – во и все дела. И тебя не обижу. Все будет по-честному. Дело верное? Тогда действуем.

Так, в течение пяти минут, пока ничего не подозревающие юноши в полном молчании слушали звон колоколов старого собора, против них составлен был заговор, более подлый, чем они могли себе представить. Это было только первое звено в цепи событий, определивших всю их дальнейшую жизнь и на долгие годы ввергших их в круговорот жестоких испытаний.

Глава

III

Охотники за рабами берутся за дело

Следующий день тоже прошел для Коакучи и Луиса за осмотром диковинок меленького городка, каждый вид и звук которого вызывал у них большой интерес – все им было в новинку. Наконец, в ранних вечерних сумерках, они направились в лагерь Филипа Эматлы, болтая по пути о том, что им пришлось увидеть. Они были столь поглощены разговором, что почти не обращали внимания на то, что их окружает, и, когда вышли за пределы города, услышали команду остановиться от мужчины, который незаметно приблизился к ним. Это был Трап Джефферс, охотник за рабами, который давно следил за юношами и ждал только случая исполнить свой мерзкий план.

– Как твое имя? – спросил он, встав прямо перед молодым креолом.

– Луис Пачеко.

– Точно. Сын старого Пачеко и ниггерской женщины, и сам ниггер. Мой ниггер, проданный мне твоим отцом перед тем, как он умер. Я тебя забираю, прямо сейчас. Пойдем со мной.

– Ничего подобного я не сделаю! – с жаром воскликнул юноша. – Когда ты говоришь, что я твой раб, или раб кого-то другого, ты лжешь. Моя мать была свободной женщиной, и я рожден был свободным. В этом я могу поклясться, и это подтвердит мой друг. Так что, сэр, посторонитесь и дайте мне пройти.

– Хо-хо! Черный петушок, – с издевкой ответил торговец; – ты хорошо заплатишь мне за эти слова, и скоро. Или ты думаешь, что клятва ниггера и инджуна что-то значит против слова белого, да? Или ты, дерьма кусок, не знаешь, что, когда белый берется за дело, то его слово перевесит слова всех инджунов и ниггеров в этой стране? Целое стадо таких не может присягать в суде Соединенных Штатов, и ты это быстро поймешь, как только попробуешь туда сунуться. Ты теперь моя собственность, и чем скорее ты это поймешь, тем для тебя будет лучше. Я отправил агенту свое требование, и оно было удовлетворено. Вот приказ инджунам, чтобы тебя выдали. Так что я советую тебе спокойно пойти со мной, если ты не хочешь получить кучу неприятностей. Возьми его, Росс!

Мистер Трап едва закончил говорить с юношами, когда подошел его подельник, который до этого был немного позади него. Перейдя к действию, он схватил Луиса за одну руку, а Росс Раффин за другую.

Коакучи, мало знавший об обычаях белых, не сразу понял, что происходит, но, когда его друга схватили, страшная правда стала для него ясной. Его называли мечтателем, но никто не видел, как быстро он способен действовать, если того требовала обстановка. Росс Раффин был ближе к нему, и в тот миг, когда его рука коснулась Луиса, сверкнула сталь. В следующий миг острый охотничий нож Коакучи глубоко вонзился в руку мужчины чуть ниже плеча.

С криком боли и ужаса шакал разжал схватку. Луис сам вырвался от другого противника, и в тот же миг двое юношей со скоростью напуганных оленей побежали в сторону своего лагеря, а у них за спиной раздался не причинивший им воеда пистолетный выстрел.

Через несколько минут они уже были в лагере, достали свои ружья, рассказали королю Филипу о том, что только что произошло, пересекли Сан-Себастьн и пропали из виду в надвигающейся темноте на другом берегу.

Едва они убежали, как в Сан-Августине разразилась настоящая буря. Индеец осмелился поднять нож на белого человека, который всего лишь предъявил свои законные права на свою собственность, по праву ему принадлежащую. Индеец позволил сбежать рабу, хотя по договору он обязан был приложить все усилия, чтобы доставить его хозяину. Это было то, что невозможно было терпеть, виновные должны были быть немедленно наказаны.

Таким образом, в течение часа разъяренная толпа вооруженных горожан, возглавляемых Трапом Джефферсом, окружила лагерь Филипа Эматлы. Им противостояла горстка решительных воинов, готовых сражаться с яростью тигров, загнанных в ловушку, и, если бы не решительное вмешательство индейского агента, поторопившегося на место столкновения, оно началось бы здесь и сейчас. Чиновник убедил белых предоставить это дело ему, убеждая их в том, что индейцы обязательно отплатят должным образом за этот возмутительный случай и получат урок, который им долго не захочется повторять. Вначале горожане не хотели его слушать, но жадность торговца взяла верх, когда ему обещали щедро компенсировать его потерю, и он присоединил свой голос к голосу агента, после чего, наконец, возбужденная толпа разошлась.

Две тысячи долларов правительственных денег, предназначенных Королю Филипу и его людям, были сейчас в руках агента и должны были быть переданы на следующий день. Теперь чиновник поставил старого вождя перед выбором – выдать Коакучи, чтобы тот был наказан, а Луиса Пачеко тому, кто заявил на него право собственности, или же отказаться от денег, подписав расписку в том, что они получены сполна.

Выбор был нелегким. Потеря денег сулила Филипу Эматле и его людям новые проблемы с белыми, которым он задолжал за товары, взятые в долг под обещанные правительством выплаты. Старик знал, что кредиторы не проявят к нему милосердия, но отберут у него все то, до чего смогут дотянуться. Не ждал он и пощады для своего сына и Луиса Пачеко, если те окажутся в руках врагов.

Старый вождь долго молча сидел в растерянности, опустив голову, обдумывая сложившуюся ситуацию. Его воины, стоявшие рядом, смотрели на него с сочувствием. Наконец он решил предоставить решать им и спросил их совета.

В один голос, без колебаний, все ответили:

– Пусть исте-хатке (белые люди) оставят свои деньги себе. Мы сможем прожить без них, но, если хоть один волос упадет с головы Коакучи, сердца наши будут опечалены и никогда вновь не придет в ни х радость.

Так что Филип Эматла поставил свой знак на бумаге, которую положил перед ним агент, и на следующий день ему позволено было уйти с миром. Из денег, полученных от индейцев, двести долларов было уплачено за лечение раненой руки Росса Раффина и восемьсот долларов на время удовлетворили притязания мистера Траппа Джефферса, работорговца. Как сошелся баланс – нам неизвестно, потому что в книгах агента записей об этом не осталось.

Коакучи и Луис остановились в тени на опушке леса, и оставались там, готовясь побежать на помощь своим друзьям, если бы шум сражения сказал им о том, что на лагерь напали. Там они оставались всю ночь, и только на следующий день присоединились к отряду Филипа Эматлы, который возвращался домой. Когда они узнали, во что обошлась их свобода, то очень возмутились этим беззаконием.

Возмущение молодого креола соединялось с чувством глубокой благодарности, и он поклялся в том, что, если ему представится случай положить все свои силы, чтобы отплатить за это, он сделает это не задумываясь, как только потребуется, столько раз, сколько будет нужно. Теперь, чувствуя, что его свободе, за которую уплачено было так много, ничего не грозит, он решил вернуться в свой дом в Томоке, где он несколько месяцев посвятил работе на маленькой плантации, которая была единственной поддержкой для его сестры, матери е него самого. Все время, пока он упорно трудился, у него не было возможности связаться со своими индейскими друзьями, жившими у озера, но он часто думал о них, и сердце его билось чаще каждый раз при воспоминании о том, какой тяжкой доли смог он избежать благодаря им.

Полная повседневных забот жизнь в семейном доме в Томоке шла мирно и счастливо, пока однажды вечером не послышался робкий стук в дверь и слабый голос, говоривший на негритянском диалекте, попросил о помощи.

Луис, взяв свечу, открыл дверь, и, едва он это вделал, как получил сильный удар по голове, на некоторое время лишивший его чувств. Нита, бывшая в тот момент единственным обитателем дома, при виде этого издала пронзительный крик и хотела броситься к безжизненному телу брата, но двое белых, вошедших в комнату, грубо оттолкнули ее и, вытащив Луиса наружу, захлопнули дверь.

Один из этих белых – а это были знакомые нам злодеи Трап Джефферс и Росс Раффин – связал руки бесчувственного юноши у него за спиной, а другой приказал Ните принести им еды, угрожая при отказе убить ее брата у нее на глазах. Испуганная девушка поторопилась повиноваться, но, пока она трясущимися руками выставляла на стол то, что было в доме, в ее голове вспыхнула отчаянная мысль о том, как можно убежать и спастись. Ее матери не было дома, она ушла, чтобы ухаживать за умирающим ребенком ее ближайших соседей – негритянской семьи, жившей немного ниже по реке.

Пока девушка обдумывала этот план, стараясь скрыть за видимой активностью свои мысли, работорговцы плескали воду в лицо ее брату и разными иными способами пытались привести его в чувство, что им, наконец, удалось.

Придя в себя, обнаружив, в каком положении он оказался и признав людей, которые обошлись с ним столь недостойно, он потребовал, чтобы они освободили его, сказав, что он рожден свободным, и, даже если это не так, цены его свободы оплачена в многократном размере деньгами, от которых отказался Филип Эматла.

– Нет, парень, ты не свободный, и скоро ты это узнаешь, – с ухмылкой сказал Трап Джефферс. – Ты имущество, да. Ты рожден был имуществом, и всегда будешь имуществом. Сейчас ты мое имущество, и будешь моим, пока я не отведу тебя на рынок, где зе тебя дадут хорошую цену. А что касаемо денег, которые отдал этот старый инджунский дурень, так их недостаточно даже для того, чтобы возместить удар, который этот дикий кот нанес моему другу, ему вот, и за нанесенное мне оскорбление. За это ты не расплатишься. Так что захлопни пасть и спокойно иди с нами, или тебе будет очень несладко. Все слышал?

– Но мой отец был белым, моя мать была свободной женщиной, и я был рожден…

– Молчать! Кому сказано! – с яростью крикнул работорговец.

Надеясь быть услышанным, юноша снова открыл рот, чтобы говорить, когда с яростным ревом этот скот подскочил к нему и несколько раз ударил ногой, обутой в грубый сапог из бычьей кожи, чтобы заставить его замолчать.

Когда внимание белых было этим отвлечено, Нита смогла незамеченной проскользнуть через заднюю дверь. Быстро, подстегиваемая отчаянием, бежала она по тенистой лесной тропинке, ведущей к соседской хижине, до которой было четверть мили. Там она надеялась получить помощь в спасении брата. Добравшись до нее, она в отчаянии обнаружила, что там темно и пусто. Двери ее были широко распахнуты, и на свой испуганный зов девушка ответа не получила.

Глава

IV

Пленение и побег Ниты Пачеко

С минуту Нита, дрожа от ужаса и возбуждения, стояла, не зная что делать. Потом, заметив в очаге несколько горящих угольков, она нашла щепку из смолистой сосны и сунула туда. Когда та разгорелась, ее яркий свет осветил комнату, наполнив сердце девушки отчаянием и рассказав ей печальную историю – ребенок, за которым в тот вечер присматривала ее мать, лежал мертвым на единственной в комнате кровати. Вся остальная мебель была перевернута и поломана, и весь вид комнаты говорил о том, что она была местом яростной схватки.