Czytaj książkę: «Капля духов в открытую рану»
Все события и герои романа вымышлены, совпадения случайны.
© Качур Е., 2021
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Глава 1
Ася долго торговалась и наконец встретилась с продавцом в метро. Огромный детина со взглядом ребенка и румянцем на белых щеках передал ей нечто похожее на сейф для некрупного огнестрела. Ася стянула картонную коробку с черной лаковой шкатулки, распахнула ее, словно шкаф с двумя створками, и издала сдавленный звук, который никто не услышал за грохотом прибывающего поезда. В шкафчике, как в гробу, внутри дорогого драпированного шелка покоился флакон с темно-коньячной жидкостью и квадратной крышкой в крупных черных кристаллах.
– По-моему, воняет ужасно, – заговорил парень, но она его не слышала.
Вцепившись мертвой хваткой в шкатулку, не реагируя на неловкого продавца, помогающего придержать коробку, она осторожно начала выковыривать из гроба стеклянного затворника. Флакон поблескивал от тусклого света подземки. На золотой табличке было выгравировано De la nuit 2 Roja1. Доверив шкатулку розовощекому, Ася сняла хрустальную крышку и сделала пшик на запястье. Та-да-а-ам! На клавиши опустились огромные руки Рахманинова, вдох, и сольминорная прелюдия заглушила рев несущихся навстречу друг другу поездов, человеческий гомон и демонический вой сквозняков Московского метрополитена. Ася оторвалась от перрона и полетела в потоке мощного многоголосья древесно-амбровых аккордов, подсвеченная цветочно-пряным нимбом и буквально разрываемая на миллиарды маленьких Ась животно-спермовым мускусом, стираксом и кастореумом2.
– Фу-у-у. Как такое можно нюхать? А я вот собираю кроссовки Адидас. У меня их сто девять пар. Даже с Олимпиады-80 есть.
– Что? – Ася спустилась на землю. Рухнула с соль-минорного облака на мраморный перрон. Полезла в сумку, достала четыре заготовленные пятитысячные купюры.
– Ваще не понимаю, как можно заплатить за это говно сто косарей в магазине. Маме подарили, она учительница. Готовила одного дебила к экзаменам. А это его родители всучили, лучше бы бабки в конверт положили, ей-богу. А вам че, нравится?
– Это – шедевр, – забормотала Ася, на лице ее всплыла блаженная улыбка. – Здесь больше ста пятидесяти компонентов, здесь мускус натуральный. И струя бобра тоже натуральная. А их запрещено уже всем парфюмерным домам использовать, кроме него. – Ася замолчала, будто боялась произнести имя парфюмера всуе.
– И вы этим будете поливаться? – спросил детина.
– Нет, что вы, это совсем не носибельно. Это для коллекции. А вы кроссовки только своего размера покупаете?
– Не, не только. Где ж я сорок второй возьму, например, тридцатых годов? Тоже для коллекции собираю. Но они хоть не так воняют, как этот… шедевр. – Он засмеялся своей шутке.
Ася представила ряды ношеных кроссовок и подумала, что запах пота мужских ног можно было бы передать, например, сочетанием землистых пачули, шафрана, мускуса и жасмина. Да, такого индольного жасмина в духе винтажного «Джоя» Жана Пату3. Кстати, еще пару лет назад, когда Ася только начала вливаться в жиденькие ряды парфманьяков (точнее, в среду этих безумных интровертов, которые сидят на форумах под аватаркой какой-нибудь бабочки или чау-чау и выдают свои «фу» той или иной новинке, благоговея при этом от «того еще Герлена, ты же помнишь»), слово «индольный» казалось ей прилагательным чего-то чистого и звенящего, как новогодний колокольчик, «дол-ин-дол-ин-дол». Но позже выяснилось, что эти циники так романтично обозвали привкус эдакого дерьмеца в аромате. «Ах, мне здесь слегка индолит» – означает запах кучки испражнений под благоухающими кустами и деревьями. Вкрапления нечистот, спермы, пота, крови, засаленной кожи в райских кущах всегда особенно будоражили носы этих странных людей. «Фу, компот, нет изюминки», – говорили они на аромат, не содержащий в себе ничего порочного.
Ася стала остро чувствовать запахи, когда потеряла вкус к жизни. Впрочем, и в детстве в ее восприятии сначала возникало ощущение влажной кожи, чернозема, белой краски, а потом ей в лицо летел новенький футбольный мяч с комом земли из-под носка лысого, как гуманоид, Владика – соседа по даче. Или, приезжая на каникулы в Москву, она любила, стоя на незнакомом перекрестке, закрывать глаза и по запаху угадывать, в какой стороне ближайший вход в метро: из пасти переходов столичной подземки шел особый воздух – смесь железной дороги, мраморных стен, пыльных люстр, колоннад и огромного разношерстного людского толковища. Но раньше Ася не придавала этому большого значения. Мир вокруг был полон картинок, прикосновений, желаний, помыслов, событий. Мир вокруг был центробежен и устремлялся к Асе, хотела она того или нет. А потом, вдруг или постепенно, Ася как-то проворонила этот момент, круглый мир сменил траекторию вращения, оттесняя Асю к краю, а затем и вовсе переставая соприкасаться с этой девочкой, девушкой, тетенькой в очках и оттопыренными ушами.
Глава 2
Славочка гневно ткнул головкой смычка в спину пианистки, а потом шмякнул по нотам перед ее носом.
– Фальшивишь! – почти взвизгнул он, передернувшись.
Она не обернулась, только стиснула зубы. Славочка не терпел фальши, он чувствовал неверную ноту всем телом, его прошибало током от горла до пятки, и было втройне обидно от того, что для него, пятиклассника, новогодний школьный концерт – нечто особенное, а эта четвероклашка будто отбывает наказание. Он брезгливо посмотрел на ее руки. Крупные кисти, которые так хвалили в коридорах учителя («Какие руки! Полторы октавы! Рахманинов в юбке!»). Тыльная сторона ладони была покрыта красными и расцарапанными цыпками, как спина старой жабы, обляпанная бородавочной коростой. Какая мерзость, человек с такими руками не должен быть музыкантом! Его собственные белые кисти с длинными пальцами и утонченными ногтями не имели ничего общего с этим убожеством. Славочка вздохнул, приставил скрипку к бархатной подушечке под подбородком, взмахнул смычком и раздраженно рявкнул:
– С третьей цифры!
Дарья Сергеевна, пристукивая сапожком о сапожок от холода, всматривалась в морозное окно, откуда доносилась скрипка ее сына. Она всякий раз замирала, видя, как изящно он вскидывает смычок, и представляла его слегка покрасневшие пальцы, скользящие по грифу, и натянутый конский волос, мечущийся по струне. Представляла, потому что видеть этого уже не могла: окно класса хоть и было на первом этаже, но все же довольно высоко от земли. Она всегда тайком от сына приходила послушать его уроки, благо жила неподалеку и обычно в обед возвращалась из магазинов. Поставив авоську с батоном и двумя бутылками кефира на снег, Дарья Сергеевна мечтательно закрывала глаза и думала: как же хорошо, что сшила Славочке эту подушку на шею: выкроила из затертой бархатной юбки ладные куски, оторочила черным атласом, обрезки которого незаметно ухватила в соседнем ателье, и посадила на тонкую черную резинку из мужниных трусов, закрепив на шее позолоченной застежкой от старой театральной сумочки. Эта подушечка выгодно отличала сына от скрипачей-одноклассников, у которых упором для инструмента служила пористая мочалка-губка, что продавалась в хозтоварах. Когда они собирались вместе на концертах, сразу было видно, у кого большое будущее: Славочка казался на голову выше остальных, стоял с прямой спиной и вскинутым подбородком, со стрелками на брюках, в отутюженной накрахмаленной блузке. В кого сын имел такую стать, Дарья Сергеевна не могла даже и предположить. Ее родители и четверо братьев были коренастыми деревенскими крепышами, плечистыми и коротконогими. Муж в молодости, возможно, и казался высоким и ладным, но последние десять лет пьянства вытравили из него всю красоту, а из нее – даже память о том, каким интересным он был женихом. Одно раздражало Дарью Сергеевну: Славочке снова в качестве аккомпаниатора дали эту дурацкую Аську. Ведь ходила она к учительнице, просила по-хорошему и по-плохому: Любу, дайте ему Любу, светловолосую и тонкую нимфу, они же так ангельски смотрятся вместе. «Не держит ритм ваша Люба», – огрызнулась тогда скрипачка Алла Ивановна и просочилась через Дарью Сергеевну, перегородившую высокой грудью коридор, как сквозь шифоновую занавеску.
Ася держала ритм, как атланты небо. Поэтому во всех ученических ансамблях ее сажали «на басы» за фортепиано (если это был коллектив из четырех пианистов) или же аккомпаниатором под скрипачей, ведущих главную партию. Асе доставалось унизительное «ун-ца – ун-ца». К уроку под названием «аккомпанемент» она не готовилась в принципе, читала с листа и изнывала. Славочка бесил ее больше остальных. Он был, безусловно, поцелован. Такая точеная шахматная фигурка, которую с любовью достали из человеческой глины. Из этого же месива, впрочем, была извлечена и Ася, может, не столь трепетно и изящно. Но в ней сразу забилось сердце, а от него даже не исходило никакого запаха. Славочка был похож на крупную бабочку, которую природа забыла разрисовать красками. Идеально вырезанные крылья без цвета и той живой пудры, сдунь которую, и бабочка не смогла бы летать. Пожалуй, его пудрой была музыка, он играл очень нервно, судорожно. Ася всегда раздражалась, слыша его этюды или отрывки пьес, но потом, сама того не желая, долго прокручивала скрипичную тему в голове. Именно в его, Славочкином, исполнении. Когда музыка заканчивалась, он вновь становился бесцветным, несмотря на начищенные ботинки и эту вызывающе роскошную подушечку под подбородком. Его мама – крупная женщина с тонкой талией и высокой острой грудью всегда была в поле зрения. Она приходила на все зачеты и экзамены, все время спорила о чем-то с учителями в узком коридоре музыкальной школы, ходила с сыном за руку по одним и тем же улицам, попадалась в очередях в одних и тех же магазинах. Она пахла зажаркой, «Красной Москвой» и нафталиновым пальто. Возможно, эта Дарья Сергеевна была и красива: крупные губы, хорошо отцентрированный нос, вскинутые артистические брови. Но темные глазки перебирали этот мир, как деревянные счеты, ловко взвешивая для себя все нужное и презирая все неподходящее. Однажды зимой, когда Ася возвращалась из школы после шестого урока и по привычке остановилась у соседнего дома покормить подвальных кошек, они пересеклись со Славочкой и Дарьей Сергеевной. Ася вываливала из целлофанового пакета куски маминых беляшей, стянутых из холодильника, сосиски из школьной столовой, замоченный в супе хлеб и варенное в нем же мясо с жиром (фу-фу!). Пять кошек метались у нее под ногами, предвкушая трапезу. Они знали, когда у Аси заканчиваются уроки, и со всего подвала неслись ближе к вентиляционной дырке, чтобы успеть урвать кусочек. Сидя на корточках и гладя ободранные головы, бодающие ладонь, Ася почувствовала пристальный взгляд. Неловко обернулась, висевший наперекосяк ранец соскользнул с плеча. Пробормотала «здрасьте». Дарья Сергеевна не ответила. Ее глаза были острыми, застывшими, заледеневшими. В буквальном смысле отмороженный Славочка (на улице было минус двадцать) стоял безжизненной молью, посверкивая алыми ушами из-под рыжей пыжиковой шапки. Ася затолкала пустой пакет в ранец, растерла ладони снегом, натянула жесткие варежки и, морщась от боли – цыпки дико саднили, – поспешила домой.
– Мам, пойдем, холодно, – сказал Славочка.
Дарья Сергеевна не двигалась с места. Перед глазами стояла послевоенная помойка возле городского мясокомбината. Они с подругой Надькой среди дюжины оборванцев выжидали за сугробами, когда тетя Таня по прозвищу «Жиртрест» в два часа дня придет и сбросит с плеча два холщовых мешка. Кряхтя и беззлобно матерясь, она развязывала веревку и вываливала на помойку отходы своего цеха – все, что осталось от свиных и говяжьих кишок, прошедших несколько варок. Как только Таня-Жиртрест скрывалась за поворотом, ватага грязных детей кидалась на зловонную кучу, напихивая в рот, мешки, карманы неприглядные трубчатые куски. А дальше шли домой и смеялись с набитым ртом: кишку можно было сосать как угодно долго, она сохраняла мясной вкус, пока не превращалась в жеваную бумагу, которую смачно сплевывали на снег.
– Мам, пойдем, Катюшу из садика нужно забрать! – Дарья Сергеевна очнулась, и они отправились в детский сад.
Ася иногда встречала их втроем. Рядом со Славочкой и его мамой шла блондинистая кудрявая девочка, копия своего брата, только раскрашенная всеми цветами радуги: в яркой вязаной шапочке, с голубыми глазами, алым ртом и сияющими щеками. Она держала Славочку за руку и смотрела на него снизу вверх с безусловной любовью. В этот момент часть радуги проецировалась на Славочку, он вытягивал губы и чмокал воздух, посылая ей поцелуй. Похоже, они любили друг друга. Между ними был невидимый связующий канат. Такая же мощная пуповина тянулась от Дарьи Сергеевны к Славочке. А вот между мамой и дочкой ниточка была совсем прозрачной.
Позже, уже в старших классах, когда Ася слышала сольные концерты Славочки (он единственный из всех городских дарований играл с местным симфоническим оркестром), ей казалось, он черпает вдохновение только от ярких щечек и незабудковых глаз своей сестры. Потому как все остальное в этом мире не вызывало у него никаких эмоций. Он снисходительно принимал аплодисменты немалого зала городской филармонии и вспыхивал короткой и яркой нежностью только в тот момент, когда Катюша поднималась на сцену и дарила ему букетик простеньких цветов.
В день окончания Асей музыкальной школы на экзамен в качестве гостей были приглашены преподаватели местного музучилища и Славочка, почетный выпускник школы и почетный же студент самого училища, которого ввиду гениальности взяли сразу на второй курс. Ася играла Баха, Шопена, Рахманинова. Она выросла и к маю была уже потемневшей от загара. Выгоревшие завитки светлых коротких волос (странно, раньше у нее были косы) смешно прикрывали оттопыренные уши и трогательно ее украшали. Она подошла к роялю, несуетливо убрала с сиденья лишнюю подставку, села, долго отодвигала и придвигала стул, как кошка, уминающая себе место перед сном, поставила загорелую ногу на педаль и опустила руки на клавиши. Славочка заволновался. Персиковые нежные руки, изумительная кожа (где же цыпки?), мощные рахманиновские аккорды, шепот педагогов: «Какая редкая музыкальность, какие эмоции!» Он попытался сглотнуть комок в горле, но не смог, так и просидел до конца ее программы, разрываемый досадой и завистью, восхищением и ненавистью одновременно. Ася закончила. Встала, легко поклонилась и вышла из зала с непостижимой ему отстраненностью, будто экзамен был для нее не ключевым этапом, а рядовым событием. За этим спокойствием не замечалось труда, она, свободная птаха, просто перепорхнула с ветки на ветку. Пока подводили итоги, выпускники толпились в узком коридоре. Славочка вышел вместе со всеми, достал пачку «Мальборо» и вытянул губами сигарету.
– Привет, Славец! Красивое курево! Как там пашется, в музшараге? – В школе еще остались старые приятели.
– Помаленьку, – сквозь сигарету процедил Славочка и отправился на улицу.
Ася стояла с девочками, что-то обсуждала, смеялась, потом резко повернулась и скрылась за углом дома. Славочка пошел за ней, схватил за руку.
– Ты куда?
– В «Природу», там новых рыбок завезли. – Она двинулась по направлению к магазину «Природа», расположенному в том же доме, что и музыкальная школа. Славочка прибавил шаг.
– Результаты пропустишь, – не вынимая сигареты изо рта, сказал он.
– Девчонки позовут. – Она потянула на себя тяжелую дверь со стеклянными вставками. Славочка, поспешно докурив, зашел за ней внутрь.
В квадратных аквариумах вдоль стены плавала всякая живность. Толстая продавщица с химической завивкой на голове кивнула Асе как знакомой.
– Привезли? – спросила Ася.
– Золотых пару, – ответила она.
– Где?
– Вон там, в крайнем.
Ася зашла в пространство между прилавком и аквариумами. Было видно, что она завсегдатай. Славочка шагнул за ней.
– Куда, молодой человек?! – Продавщица перегородила проход.
– Он со мной, теть Валь.
– Следи за ним, отбегу пописать. – Тетя Валя теребила грязноватый фартук.
Они оказались в узком коридорчике между аквариумными стеллажами. Ася прижалась носом к стеклу. К ней подплыла желтая толстая рыбка и хапнула ртом воздух. Славочка пытался уместиться за ее спиной, неуклюже уперся копчиком в прилавок, поравнялся глазами с Асиным затылком. Она положила ладонь на стекло и постучала пальцем. Желтая толстуха метнулась к ее руке.
– У тебя были цыпки. – Его дыхание обожгло Асе шею.
– Врачи сказали, слишком нежная кожа. Чуть холод, сразу трескается.
Ревели компрессоры, на поверхности воды, как газировка, лопались пузырьки воздуха, пахло водорослями, ряской, сухим рыбьим кормом. Комок в Славочкином горле застрял намертво, сердце переместилось в область кадыка, глухо и отчаянно билось о стенки сосудов и рвалось наружу. Он дотронулся губами до ее шеи. Золотистое выгоревшее подпушье защекотало нос. Она пахла яблоком и влажными листьями. Это был не плотный запах его матери, не дурашливый запах сестры, не умилительный запах их болонки, в живот которой он любил утыкаться лицом. Это был незнакомый запах, от которого у него свело желудок. Ася повернулась, он резко вспотел. Она уперлась глазами в пульсирующую вену на его влажной шее. Казалось, через нее в один момент пыталась протолкнуться вся кровь в его организме. Ася коснулась венки языком, провела кончиком по соленой траектории.
– Ты вкусный, – шепотом сказала она.
Резко хлопнула дверь, ей в такт задрожали стенки аквариумов.
– Аська, оценки!
– Ну вот и я!
– Славочка, что ты здесь де…
Врата ада разверзлись одномоментно. Вернулась продавщица, в дверь магазина втолкнулись две Асины подруги, за ними белело лицо Дарьи Сергеевны…
На подведении итогов Асю отметили последней. Встала преподаватель училища, поправила очки, торжественно, как в ЗАГСе, объявила: «Анастасия Кречетова. Общая оценка пять с плюсом. Мы предлагаем вам поступить в наше училище… без экзаменов». Все бешено зааплодировали. «Ишь ты!» —прошипела Дарья Сергеевна, которая продолжала, как родная, посещать все школьные мероприятия, встречи и проводы даже после ухода ее сына. Славочка на секунду почувствовал прилив небывалой гордости.
– Спасибо. – Ася улыбнулась. – Но у меня другой путь.
– В смысле? – оторопела учительница.
Славочка задохнулся.
– Я закончу десятилетку и пойду к своей мечте, – высокопарно ответила Ася, хотя никакой мечты у нее не было.
– Без музыки? – спросила учительница.
– С музыкой. Но в душе.
В узком коридоре кишели выпускники. Пахло пионами. Все смеялись, тискали друг друга, обнимали учителей, возбужденно спорили, восхищались, плакали. В воздухе витала бессознательная исключительность. Исключительность молодости, безусловность таланта, неизбежность огромной счастливой жизни. Радостная вспотевшая толпа вывалилась на улицу. Асю потоком унесло в сторону парка, Славочку Дарья Сергеевна потащила домой. Ася обернулась – его лицо было белым, отрешенным, с крупными каплями пота, нереально красивым. Ей показалось, что продолжение неизбежно, что сейчас он отцепится от своей матери и побежит вместе со всеми. Но скрипач удалялся. Ее подхватила толпа и затолкала в отъезжающий от остановки автобус.
Глава 3
У Славочки четвертые сутки держалась температура 39,5. Он метался, кричал, плакал, не приходя в сознание. В бреду он видел Аськины руки. Видел, как на нежную кожу кто-то мертвецки зеленый дует ледяным воздухом, и они трескаются, покрываются красными бугорками, кровят. Мозг буравила мысль, что уродливыми, смешными и уязвимыми в этом мире становятся самые нежные и беззащитные создания. Что его сильная здоровая кожа плевать хотела на холода и морозы. Что под коростой рук, которые он презирал, которые ему аккомпанировали много снежных зим, скрывался нежный росток всего самого желанного в этой жизни. Он рыдал, брал эти ладони, целовал их, прижимал к лицу. Они гладили его, перекидывались на клавиши, на плешивых кошек, снова скользили по его телу. Он прижимался губами к ее шее, не мог надышаться яблочным золотистым подпушьем… Через пять дней Славочка открыл глаза. На лбу у него лежала мамина рука.
– Ну слава богу! – Дарья Сергеевна, шатаясь от смертельной усталости после бессонных ночей, поставила на табурет перед постелью куриный бульон с фрикадельками.
– Мамочка… – Он откинул одеяло, сел на кровати, потянулся к бульону. На простыне темнели желто-бурые пятна.
К вечеру Славочка взял инструмент. Попробовал разыграться, но руки не слушались, пальцы превратились в негнущиеся палки. Дарья Сергеевна заметила припухлость на суставах. На следующий день сын не мог держать ложку, корчился от боли, смотрел испуганными глазами: «Мам, я не смогу больше играть?»
– Родненький мой, деточка моя, ты будешь играть, ты лучше всех будешь играть. – Она прижимала к губам каждый его палец.
Врачи сказали, что от неизвестной бактериальной инфекции началось воспаление суставов. Назначили антибиотики, противовирусные, положили в стационар, поставили капельницы. Славочке было шестнадцать лет. Врачи долго перекидывали с места на место его карту, не в силах определиться, взрослый он или еще ребенок, в результате отправили в основное инфекционное отделение городской больницы. Дарья Сергеевна договорилась с главным врачом, ждала его до полуночи около подъезда дома, и тот разрешил ей спать в коридоре, недалеко от Славочкиной палаты. За это Дарья Сергеевна мыла полы в отделении и туалетах, убирала утки из-под тяжелых больных. В обеденный перерыв с двумя пересадками на трамвае и автобусе добиралась до дома, варила живительный бульончик с фрикадельками, кормила Катюшу, кричала на подвыпившего мужа, уныло стынущего на диване, заливала термос и неслась обратно в больницу. Славочку выписали через три недели. Облегчения не было.
Спустя пару месяцев Дарья Сергеевна возвращалась домой после очередной консультации с городским медицинским светилом. Он расписал новый курс лечения и, заглянув ей в глаза, проникновенно сказал: «Вы должны понимать, мамаша, максимум – он будет держать чашку, ни о какой игре на скрипке не может быть речи. Суставы деформированы, обратный процесс невозможен. По крайней мере, такого я еще в своей практике не видел. А уж поверьте, я много чего повидал». На остановке автобуса две женщины в деревенских пуховых платочках вели беседу, сильно окая.
– И вот батя-то встал, как Илья Муромец с печи, и пошел. И пальцы-то его кривы полегоньку стали уменьшаться, и даже валенки прежние налезли.
Дарья Сергеевна встала, зачем-то нелепо размашисто перекрестилась не в ту сторону (с детства была атеисткой), нависла над бабами.
– Ради Христа, помогите, сын погибает. – Слезы полились по ее черным от горя щекам.
Женщина рассказала, что возила отца в Ставропольский край: приезжаешь, налево-направо, направо-налево, потом по прямой от автовокзала, станицу не помню, красным написано, буква «А» упала и в траве валяется. Там Анна живет. Целительница, ясновидящая. К ней все едут.
Дарья Сергеевна в два дня собрала Славочку, Катюшу (с нетрезвым отцом оставлять было страшно), к полуночи съездила на вокзал, заняла очередь за билетами, купила на одну верхнюю и две боковые полки плацкарта три места до Ставрополя и отправилась в путь. Катюша радовалась, здоровалась со всеми в вагоне, с аппетитом ела, пила сладкий чай в подстаканниках. Славочка безжизненно свисал с верхней полки. Через два дня доехали. Местные жители несколько раз направляли Дарью Сергеевну с детьми по ложному пути, но на городском базарчике дородная продавщица творогом вспомнила: «Станица Полтавская, кажись, там Анка с мужем и живет сейчас. Мы с ней в одном классе учились». Она сунула Катюше в рот кусок жирного творожка с изюмом. В Полтавскую на автобусе Дарья Сергеевна со Славочкой и Катюшей добралась только к вечеру. Небольшие, но ухоженные каменные домики по одну сторону от дороги, по другую – поле, куинджевский закат, деревянная табличка «Полт…вская», буква «А» валяется в жухлой траве.
– Вы к Анне? – из ближайшего дворика вышел мужик и оглядел троих путников, как товар.
– К Анне.
– Тридцать рублей за комнату в сутки. У меня как раз съехали жильцы. Через пару дней подойдет очередь. Поди займи пока, а я детей твоих в дом провожу.
– Курорт вдвое меньше стоит стоит, – возмутилась Дарья Сергеевна.
– Ты, наверное, не на курорт приехала.
– Нет денег. Только на лечение и обратную дорогу.
Мужик оглядел Дарью Сергеевну со всех сторон: измученное лицо, застиранные руки, но грудь высокая, талия тонкая, бедра крутые.
– Мыть, убирать, обед готовить умеешь?
– Пальчики оближешь.
– Седьмой дом, отсюда направо. Иди, запишись, будете в сенях спать, у меня там тепло. – Он взял пожитки и пошел к крыльцу.
Несмотря на поздний час, у дома Анны толпился народ, в окнах горел свет. Дарья Сергеевна подошла к отдельно стоящей кучке людей.
– Живая очередь?
– Нет, просто вечерние встречи. А записаться у Зинаиды, помощницы, можно. Толкни калитку, постучись в дверь, – доброжелательно ответила молодая женщина в платке и длинном зимнем пальто с потертым норковым воротником.
Дарью Сергеевну встретила суровая Зинаида. Завела в маленькую комнатку-кладовку, там стоял простой стол, табуретки. Открыла толстую студенческую тетрадь в клетку, взяла ручку, подняла глаза.
– Чем болеешь?
– Не я, сын. Суставы… а он скрипач.
– Завтра не приходи. Приходи послезавтра. Анна принимает с восьми утра и до пяти вечера. С двенадцати до трех у нее обед. Суббота-воскресенье – выходной. Будешь ждать у дома. Если крикнут – зайдешь, нет – значит, на следующий день придешь.
– Ишь ты! – ухмыльнулась Дарья Сергеевна.
– Не «ишь ты», – резко вскинулась Зинаида. – Не огород копает, через свою кровь всех пропускает. Ей вообще два раза в неделю принимать надо, а не гробить себя. – Зинаиду задели за живое, ее лицо налилось кровью.
– Да я ж не знала, – потупилась Дарья Сергеевна. – Как заведено, так и сделаю.
Вышла к людям, огляделась. Заметила неподалеку от дома Анны поляну, на которой впритык, одна к одной, были разбиты палатки. В общей массе цвета военного брезента мелькали несколько разноцветных импортных куполов. Прошлась по улице, всюду полушепотом приезжие рассказывали друг другу о бедах, исцелениях, врачах, мытарствах. В станице, видимо, было заведено совершать этот вечерний променад горя и надежды. Кроме приема Анны, делать тут было абсолютно нечего.
Дарья Сергеевна вернулась в дом к мужику. В сенях было действительно тепло, к стене тулился большой топчан, накрытый кучей несвежих стеганых одеял, стояли колченогие венские стулья, затертый сервант с разношерстной посудой и крохотный столик. Хозяин вынес из комнаты горячий чайник с плиты, копеечные печенья. В дом не приглашал. Все четверо уселись за столик, Дарья Сергеевна выложила остатки еды из поезда: спинку от жареной курочки в сухарях, два яйца, лимонные круглые конфеты в россыпь. Достала из серванта непромытые липкие тарелки, вздохнула, разломала надвое куриную спинку, положила детям и добавила по яичку. Печенье и конфеты высыпала в общую тарелку.
Катюша, помыв руки ледяной водой в садовом умывальнике со смешным язычком, который надо было толкать вверх-вниз, с аппетитом начала есть. Славочка уставился в одну точку, к еде не притронулся. Дарья Сергеевна отхлебнула чай, взяла печенье. Мужик метнулся в комнату, принес початую бутылку водки, достал две заляпанные стопочки, поставил на стол, наполнил доверху.
– Ну добро пожаловать. Степан.
– Дарья.
– Дети у тебя красивые. Девчонка особенно. – Он потрепал Катюшу за щечку. – Давай, Дарья, хлебнула горя, хлебни водочки.
Они чокнулись, выпили залпом. Степан потянулся к Славочкиной тарелке за курочкой, но Славочка резко накрыл его руку своей ужасной пятерней с распухшими суставами и подвинул тарелку Катюше.
– А малой-то сечет! – Степан подмигнул. – Не мертвец он вовсе, придуривается.
Снова сбегал в комнату, принес тарелочку с нарезанным хлебом и салом. Дети, измученные дорогой, легли на топчан, накрывшись горой одеял, прижались друг к другу и тут же уснули.
– Несчастная ты, Дарья… – У Степана развязался язык. – Погубила ты в себе женщину. А красивая ведь баба, все при тебе.
Дарья Сергеевна, опрокинувшая сотку на полуголодный желудок, впала в небытие, разомлела в тепле и заревела. Вот так навзрыд, дурой, белугой, не боясь разбудить детей, не стесняясь выглядеть распухшей, ревела и ревела, уронив голову в ладони. Степан долго смотрел на нее, не забывая опрокидывать одну рюмку за другой, а потом крякнул:
– Ну все, пойдем лечиться.
Приобнял Дарью Сергеевну за талию, провел через большую комнату в маленькую душную клетушку без окна, с кроватью и настенным ковром. Уложил, раздел и, не целуя, долго, по-мужицки возился взад-вперед с почти уже бесчувственной квартиранткой.
Первую ночь за последние полгода Дарья Сергеевна проспала без снов до девяти утра. Открыла глаза, ничего не понимая, увидела перед собой одетого бодрого Степана.
– Ну ты спать, матушка, сегодня две комнаты заселяются, нужно все прибрать, обед приготовить…
Дарья Сергеевна, судорожно натянув платье и хлопковые колготки, выскочила из комнаты и остолбенела: сени остыли практически до уличной ноябрьской температуры. Дети, крепко обнявшись, спали, почти с головой зарытые в одеяла. На подушке плотно прижалась к Катюшиной щеке свернутая клубком трехцветная кошка. Дарья подошла ближе: лица детей были абсолютно белыми, ангельскими и красивыми. Она почувствовала себя грязной шлюхой, хотя и сладко выспавшейся.
День прошел в хлопотах. Дарья Сергеевна, перемывала с триалоном липкую посуду, стирала в тазу Степаново белье, несколько штанов и рубашек. Из принесенных им продуктов варила суп, готовила голубцы, компот, все время подкармливая Катюшу, которая вертелась рядом. Несколько раз подносила к губам так и не вставшего с постели Славочки то бульон, то капустный пирог, то вареники с картошкой.
На следующее утро они вместе с сыном пошли к дому Анны. Сильно похолодало. Степан дал им зимние тулупы. Катюша осталась дома. Время тянулось медленно. Замотанные в пуховые шали и какие-то тряпки люди стояли, сидели, ходили вдоль по улице, переговаривались, вздыхали. Время от времени на крыльцо выходила Зинаида и зычно кричала: «Артамоновы! Беляев! Солдатенко!» Фамилии десятикратно повторялись в толпе.
Часам к четырем Дарья Сергеевна уже понимала, что сегодня им не попасть на прием, как вдруг люди заголосили: «Клюевы! Где Клюевы?»
Схватив за запястье безучастного Славочку, мать рванулась к двери. Зинаида раздела их и провела в большую и красиво обставленную комнату с пушистым ковром, югославской стенкой, начищенным хрусталем на полках и удобными креслами за большим столом. В одном из них сидела простая и толстая женщина с короткой высветленной «химией» на голове. Дарья Сергеевна растерялась. Она представляла себе бабку в платочке, со свечами и иконами на стенах, пучками засушенных трав и лягушками в банках. Анна улыбнулась, жестом показала Дарье Сергеевне сесть поодаль, на стул около стены. Славочку пригласила в кресло перед собой, взяла его руки в свои ладони. Долго прощупывала пальцами каждый его сустав, гладила локти, колени, лодыжки, тяжело опустившись перед подростком на четвереньки. Встала, обернулась к Дарье Сергеевне: «Пойдите, погуляйте, мама. Пять дней будете ходить ко мне на лечение. Оплата и все вопросы – к Зинаиде». Дарья Сергеевна вышла в арку без двери и оказалась в соседней комнате, которую, следуя за Зинаидой, вначале и не заметила. Сделав два шага в сторону, она замерла, чтобы слышать и краем глазом видеть, что будут делать с сыном.
