Czytaj książkę: «Дама и лев»
Посвящается Х.Е.Р. и моим родителям
Глава первая
Ванблан тряхнул гривой и заржал, и Аэлис ласково потрепала его по шее, успокаивая. Не хватало только вспугнуть кабана или дать заметить себя охотникам, которые как раз скакали через ручей к поляне, у которой она пряталась. Аэлис заёрзала в неудобном седле. Езда боком раздражала её неимоверно: правое колено, согнутое как раз над шеей коня, сковывало движения. Конь, как будто назло, опять занервничал, застучал копытами, ладно хоть молча на этот раз. Возглавлял погоню сеньор владений Сент-Нуар, отец Аэлис, вслед за ним, слегка приотстав, чтобы подчеркнуть своё подчинённое положение, скакала его юная супруга. Сжимая вожжи так, что побелели костяшки пальцев, Аэлис затаилась. Два рыцаря, отчаянно пришпоривая коней, с ног до головы забрызганные грязью, спешили вслед за соколами, недавно специально привезёнными с севера для господина. Первый всадник, несмотря на летнюю жару, был закутан в чёрный бархатный плащ, шитый серебром по подолу. Вышитые на нём загадочные знаки на сарацинском наречии не смог разобрать за все годы, что служил в Сент-Нуар, даже священник, наставник Аэлис. Все рыцари гарнизона и вся прислуга замка Сент-Нуар до последнего мальчишки шептались о том, как отличился некогда рыцарь Озэр на войне с неверными, да только никто точно не знал, под чьими знамёнами он сражался и было ли это в Святой Земле или в битвах с маврами юга, а спросить его никто не решался.
Озэр – командир наёмников Сент-Нуара, осадил коня на краю поляны, как раз напротив того места, где за деревьями пряталась Аэлис. Девушка инстинктивно наклонилась и затаила дыхание. Между ними было от силы шесть пье1. «Бог свидетель, добыча будет моей, – услышала она, как бормочет всадник себе под нос. – Так или иначе».
На лице у Озэра, наполовину закрытом назелем шлема, медленно проступила довольная улыбка, и на мгновение Аэлис показалось, что он её заметил. Но всадник резко развернул коня и поскакал в лес прочь от неё. Скакавший следом за ним, отставая примерно на три головы, его правая рука и друг, Луи л’Аршёвек, уже обнажил кинжал и осторожно протирал его длинным рукавом своего охотничьего костюма. Кинжал был трофейным: Луи выиграл его в кости, чем очень гордился. Это был клинок толедской стали, наточенный умелыми руками кастильских мастеров и проливший немало крови.
Аэлис на мгновение зажмурилась, глубоко вдохнула и медленно и осторожно направила коня через поляну. Как можно ближе к кабану. Зверь был внушительных размеров, чуть меньше коровы, могучий, хоть и коротконогий. Мордой он зарылся в растерзанную, ещё дымящуюся тушу оленя, чьи кишки валялись на истоптанной траве. Видно, голодные крестьяне, подумала Аэлис, завалившие оленя, бросились наутёк, заслышав сигнал охотничьего рога. Непристойные звуки кровавой трапезы вызывали отвращение и в то же время притягивали; Аэлис не позволила себе отвести глаза. В конце концов, это и была жизнь, кипевшая за стенами родового замка, прорыв реальности в унылый, однообразный и бессмысленный сон, в который превратилось её существование. Она глядела на жуткую сцену, как заворожённая, когда вдруг услышала, как за спиной у неё хрустнула ветка. Кабан тоже поднял голову, прислушиваясь, и его беспросветно-чёрные маленькие глазки уставились на Аэлис и её коня. Он рыкнул и чуть было не ринулся туда, откуда донёсся подозрительный звук, когда, просвистев в воздухе, стрела впилась ему между глаз. С жутким визгом, ослеплённый собственной кровью, кабан завалился на бок, дёрнулся и замер, полуоткрыв пасть с парой грязных клыков.
Выговор прозвучал любезно, с лёгким налётом снисходительности:
– Госпожа моя, будьте добры хотя бы в следующий раз посторониться. Окажись вы на пядь левее, я упустил бы добычу.
Озэр убрал лук в налучье, подтянул рукавицы и, когда поднял взгляд, в зрачках его Аэлис увидела, кроме обычного уважения, какой-то блеск, по поводу которого так и не решила, радоваться ему или бояться.
– Вы правы, так недалеко и до беды. Постараюсь в следующий раз вести себя осмотрительнее, – ответила она спокойно. Её конь, встревоженный видом двух мёртвых животных, тряхнул головой и заржал. – Едем отсюда, а то у бедняги Ванблана нынче ночью будут кошмары.
– Не стоило брать его на охоту, госпожа, – ответил Озэр, спешиваясь и осматривая коня. – Этот аристократ не приучен форсировать реки, скакать через грязные рвы и гоняться за кабанами, – удерживая поводья, рыцарь поднял взгляд и добавил с безразличным лицом: – Его дело стоять в стойле и выходить только затем, чтобы им полюбовались.
– От такой жизни, капитан Озэр, Ванблан зачах бы со скуки, – ответила Аэлис, вскакивая в седло и пуская коня в галоп; ей хотелось скорее догнать охотников, отца и оказаться подальше от окровавленных звериных туш и от тонких насмешек капитана.
Озэр провожал Аэлис взглядом, пока силуэт её не растаял за рекой. Тогда он снова оглянулся на следы лесной бойни: кабан и олень валялись в луже крови. Потом рыцарь вскочил на коня, и на его свист с кинжалом наголо примчался Луи Л’Аршёвек с другого конца поляны, откуда до этого, спрятавшись в зарослях, наблюдал всю сцену. Расхохотавшись, он воскликнул:
– Вот это хладнокровие, mon marйchal, клянусь святым Иеремией и его реликвиями! Девчонка, скажу я тебе, выкована из той же стали, что наши мечи. Не то чтобы вскрикнуть или заплакать – глазом не моргнула. Да уж, что называется, дочь своего отца, compaign.
Вместо ответа Озэр пришпорил коня, крикнув:
– А ну наперегонки до каменного креста Святого Романа! Смотри, не отставай, а то я велю не давать тебе сегодня вечером мяса, Архиепископ2, дабы ты постился, как подобает истинному воину Божью!
Луи смиренно вздохнул, стряхнул пыль с роскошной зелёной бархатной перевязи и длинных рукавов и прищёлкнул языком, ведь он давно привык к внезапным вспышкам своего старого товарища по оружию. Похлопав коня по шее и, громким криком пустив его в галоп, рыцарь помчался догонять друга.
Слуги, следовавшие за охотниками, вышли на поляну, чтобы подобрать дичь и отнести её в замок. Охая, сбросили они с затёкших спин мешки с ножами для свежевания и разделки туш и, как пчёлы, облепили оленя и кабана, чтобы собрать кровь, пока она не свернулась. Повар Сент-Нуара испечёт вкусные пироги с мясом из этой дичи.
Сокольничий погладил сокола и дал ему склевать кусочек сырого мяса. Птица схватила его так жадно, что оцарапала клювом кожаную перчатку, покрывавшую руку наставника до локтя. Тот отошёл, бормоча ласковые слова, на которые сокол, вцепившийся когтями в перчатку, казалось, не реагировал. Отец Аэлис нахмурился:
– Клянусь бородой святого Петра, сам не знаю, зачем мы выписали из такой дали этих птиц. Они только и умеют, что жрать и летать кругами, да и охотников часто путают с дичью. Вот велю как-нибудь приготовить нам соколиного супа, хоть затраты как-то окупятся. Да и дрессировщика бы сварить не мешало.
Аэлис улыбнулась и посмотрела на отца с нежностью. Филипп Сент-Нуарский был уже в летах, но полон жизни и меч свой носил молодцевато. Его отороченный медвежьим мехом плащ так и мелькал, внушая ужас подданным, когда он буквально прыжками носился по замку, разгневанный ошибкой сенешаля при сборе подати или любым другим непорядком в доме. Аэлис только открыла рот, чтобы ответить отцу, когда вмешалась супруга господина, её мачеха.
– Дорогой Филипп, господин мой…, вы несправедливы. Добрый малый делает всё, что в его силах, если учесть, по каким склонам и зарослям ему приходится продираться. Вы ведь не забыли, что эти птицы, предназначены для охоты в открытом поле, а не на крутых холмах, усыпанных камнями, где кишмя кишат ящерицы, и где не сыщешь и небольшой полянки, над которой сокол мог бы парить. Чудо ещё, что он, бедняжка, вообще может летать, – и она одарила мужа ослепительной улыбкой.
Госпожа была молода, постарше Аэлис, но ещё далеко не матрона. Когда мать Аэлис взяла её на службу в замок, чтобы присматривать за малышкой, ей едва исполнилось пятнадцать, она прятала испуганные глаза, заслоняясь густой и длинной светлой шевелюрой, такой редкой для служанки. И тогда уже можно было позавидовать её статной фигуре, хотя и широковатой в бёдрах и в плечах, но рыцарям, служившим в замке это, похоже, очень даже нравилось, да и отцу тоже, как не без горечи должна была признать Аэлис. Какое-то время молодая служанка делила постель с Филиппом, и связь его с нею, вместо того, чтобы стать очередной мимолётной победой, крепла, отчего жену господина, мать Аэлис, снедала тоска. Аэлис прогнала воспоминания о том давно прошедшем, но всё ещё казавшемся ей близким времени, одна мысль о котором рождала в ней ощущение бессилия и злобы. Сейчас Жанна была замужем за её отцом и, как некогда мать Аэлис, распоряжалась жизнью замка.
– Вы как всегда правы, госпожа, – ответил Филипп, подходя к жене и целуя её в губы. – Кто, кроме вас, способен постичь нежный птичий нрав…
– Даже такой хищной пташки, как сокол?
Жанна оглянулась, гневно сверкнув глазами, на её прекрасном лбу уродливо вздулась вена. Вопрос задала не Аэлис, хотя была бы рада, если бы он сорвался с её губ: это был Луи Л’Аршёвек, только что осадивший на всём скаку коня, поравнявшись с охотниками. Озэр появился рядом с ним, со спокойной улыбкой склонил голову и добавил:
– Простите его, госпожа, если он вас обидел. Он едва слышал последние слова разговора, и тут же, не раздумывая, разинул свой громадный рот. – Рыцарь повернулся к другу и язвительно заметил:
– Тебя должны бы звать Луи Деревенщина, а не Луи Архиепископ, судя по тому, как мало в твоих словах здравомыслия, свойственного служителям Церкви, и как много неразумия, которое пристало разве что конюху.
Филипп Сент-Нуарский рассмеялся, но в глубине души был встревожен. Он знал, что рыцарей следует держать в узде, особенно, когда дело касалось его юной супруги, а это становилось всё труднее, ведь их уже был целый десяток, но излишнюю строгость он проявлять тоже не хотел. Гнев лучше приберечь для более серьёзных проступков, чем необдуманные слова. К тому же, Бог ведает, почему, Озэр относился к Филиппу с величайшим почтением, и Филипп понимал, что надёжными людьми не разбрасываются, особенно, в такие нелёгкие времена. И потому он решил положить конец короткой перепалке, пока она не переросла во что-то более серьёзное.
– Удовлетворит ли вас, моя госпожа, если я заставлю этого тупицу… – он на миг замолчал, и все затаили дыхание, – посвятить вам покаянную песнь? Должен предупредить вас, что поёт он как жаба с северных болот, так что наказание окажется двойным: он будет страдать от того, что станет посмешищем, а мы будем вынуждены его слушать, хоть нам и не в чем себя винить, разве что в том, что были свидетелями его грубости. Образцовое наказание, я бы сказал!
Озэр подмигнул другу, Жанна на миг побледнела, Луи тем временем прятал довольную улыбку: приговор Филиппа оказался неожиданно мягким. Ну а Аэлис потрепала гриву Ванблана, пряча злорадно блеснувшие глаза. Когда заговорила Жанна, голос её был так же радостно-спокоен, как всегда:
– Возлюбленный мой господин, вы так находчивы! Я горю желанием посетить потрясающий спектакль, который вы столь умело организовали… Но поспешим, иначе, когда мы доберёмся до замка, мясо остынет и зачервивеет, а вино окажется слишком сильно разбавленным. А я не хочу, чтобы вечер, который нам наверняка скрасит л’Аршёвек, был бы испорчен по одной из названных причин, – и она насмешливо кивнула рыцарю, который вежливо склонил голову в ответ.
И, больше не задерживаясь, группа всадников галопом поскакала к воротам замка, уже видневшегося на вершине холма.
С того времени, как он был возведён, ещё до 1000 года, предками Филиппа Сент-Нуарского, замок не раз подвергался перестройкам, поначалу из-за необходимости защищаться от набегов варваров с севера, а позднее, когда, как казалось, установился пусть и непрочный, но мир, для того, чтобы расселить растущую свиту владельца замка. Первоначальная постройка состояла всего лишь из одной квадратной четырёхэтажной башни. Внизу располагались кухня и кладовая, обеденный зал занимал весь второй этаж, а на третьем и на верхнем жил хозяин с семьёй. Однако вскоре понадобилось больше комнат. Число рыцарей, служивших Сент-Нуарам, росло, да и слуг, работающих в доме и на соседних землях, становилось всё больше. Хотя Сент-Нуары не могли сравниться в знатности и богатстве с другими сеньорами, жившими по соседству, они по праву гордились тем, что их предки воевали под знамёнами славного Карла Великого, чем отнюдь не многие могли похвастаться. Шли годы, и позиции клана укреплялись, даже удалось немного скопить на чёрный день, и к немногочисленным слугам, работавшим в замке с самого начала, добавились мастера различных ремёсел, как то: шорник, кузнец, конюх. Надо было поселить где-то и девушек, прислуживавших дамам, няньку, которая растила наследников, а в последнее время и священника, бывшего одновременно аптекарем, который заботился о душах жителей замка и о воспитании отпрысков семейства Сент-Нуар. Вот потому пришлось (и удалось) заняться давно ожидаемым строительством вокруг старой башни, тем более, что непрерывные войны прекратили хоть на время опустошать сундуки с запасами, и хозяин замка, а точнее, его рыцари, смогли заняться охраной посевов и заботой о том, чтобы все положенные подати: за помол зерна, за ковку и за проезд по мосту – исправно выплачивались Филиппу Сент-Нуарскому.
Зодчие, выписанные из далёких южных земель, решили пристроить четыре круглых башни по углам старой, велели выкопать ров вокруг стен и направили туда воды речушки, протекавшей по землям Сент-Нуар. Каждая башня была предназначена для определённого вида работ: в восточной, лучше всего освещённой в дневное время, проре́зали узкие длинные окна, навесили деревянные ставни (роскошь и сумасбродство, ворчал старый глава рода) и разместили там ткацкую и портняжную мастерские, устроили классы для чтения, выделили комнаты священнику и няньке.
Аэлис с грустью вспоминала, как когда-то по утрам её укачивало от запахов свежевыстиранного хлопка и льна, расстеленных для просушки перед тем, как начать прясть их на большой прялке, или как она часами стояла у полуоткрытых ставень, поглаживая страницы драгоценной Библии отца Мартена и пытаясь расшифровать витые буквицы, в которых прятались птицы, человеческие фигуры и волшебные звери всех цветов, существующих на небе и на земле. Две дочери Жанны спали в этой же башне на самом верхнем, не доступном для врага этаже. Хотя между христианскими рыцарями почти повсеместно сохранялся мир, а воинственный пыл свой они утоляли в боях за Святую Землю, в душах местных жителей всё ещё жил страх перед грабежами и налётами банд мародёров. Нет ничего удивительного, что во время сбора податей сеньоры, чтобы отобрать у соседей то, что те задолжали, прибегали к услугам тех же наёмников, от набегов которых им приходилось прежде защищаться; и даже многие епископы и святые служители Церкви держали при себе отряды головорезов, чтобы стращать вассалов, проживающих на их землях. Бывало, что Аэлис часами сидела взаперти в своей башне, а замок сотрясался от шагов и криков разъярённых воинов, то ли пришедших покарать хозяев замка, то ли защищающих их от набега, и так день за днём.
В западной башне, удостаивающиейся благословения последних лучей заходящего солнца, расположилась кузня, а на втором и третьем этажах, теснясь на крохотном свободном пятачке (помещение было буквально забито материалами и инструментами), трудились оружейник и шорник, они мастерили стрелы, выделывали кожи и меха, изготовляли всё, что может пригодиться в бою. Там же жил конюший, два грума и сокольничий. Башня пропахла дымом и потом, от неё постоянно веяло дублёной кожей и свежераспиленной древесиной, то есть всем, что может пригодиться при изготовлении стрел и копий, щитов и шлемов для вооружения сент-нуарского гарнизона. Много раз Аэлис, когда была маленькой, пробовала пробраться в башню незамеченной, но всякий раз какой-нибудь здоровенный детина с измазанным копотью лицом решительно выталкивал её за дверь, не обращая внимания на её вопли и угрозы запытать их всех до смерти. Случалось такое вскоре после того, как мать Аэлис, дама Франсуаза, вынуждена была отбыть в монастырь, отвергнутая мужем за то, что не могла родить ему ещё детей, и прежде всего, столь ценимых отпрысков мужского пола, без которых владение Сент-Нуар могло бы оказаться в конце концов в руках каких-нибудь дальних родственников. На счастье или на беду долговязая служанка, помогавшая даме Франсуазе ухаживать за единственной дочерью, та самая Жанна, над которой поначалу смеялась даже кухарка, забеременела от господина и он позаботился о том, чтобы беременность завершилась благополучно, а именно, рождением двух очаровательных девочек-близняшек, крепеньких, как их мать-крестьянка и угрюмых, как отец. Тогда-то, хотя дети и не оказались столь желанными мальчиками, даме Франсуазе пришлось покинуть замок. Тем вечером Аэлис хотела уехать с матерью, но её няня, Николь, схватила её и держала несколько часов в объятиях, вытирая ей слёзы. На следующий день Филипп Сент-Нуарский велел переселить Аэлис в северную башню, туда, где жили все взрослые женщины, включая саму Жанну, и их компаньонки, чтобы нянька могла заняться новорожденными. Кто ж виноват в том, что они не дожили и до пяти лет! Лихорадка унесла одну и не замедлила через пару недель прихватить и другую. Филипп Сент-Нуарский не распорядился вернуть Франсуазу и не прогнал Жанну. Воспоминание о разводе с первой женой было ему тягостно, но ведь, в конце концов, Жанна, родив один раз, вполне могла и ещё забеременеть.
В южной башне, как обнаружила ещё в детстве Аэлис, отец приказал разместить рыцарей, которые служили ему. Они представляли собой разношерстную группу: тут был и семнадцатилетний не нюхавший битвы юнец Иммануил и сорокадвухлетний пожилой ветеран Иоахим. Некоторые из них, местные уроженцы, едва наскребли денег на коня и седло и явились предлагать свои услуги к воротам замка. Они надеялись, что сеньор Сент-Нуарский возьмёт их под своё крыло, посвятит в рыцари, а это обходилось отнюдь недёшево, ведь для того, чтобы испытать судьбу на поле брани, нужны были два коня, двое оруженосцев, несколько сёдел, латы, несколько копий и мечей и, наконец, достаточно золота, чтобы ездить с турнира на турнир, пока не началась мало-мальски серьёзная война. Другие, те, кто мечтал не столько о подвигах, сколько о том, чтобы набить мошну, посвящали свою жизнь и своё оружие сражениям под знаменем сеньора, который платил им неплохое жалованье, хотя были и такие, кто довольствовался крышей над головой, да пропитанием. Наёмники, как их презрительно называли, и были причиной того, что Филипп Сент-Нуарский держал всё своё войско в одной башне. Выходить дозволялось лишь дежурной страже и дозорным. От юнцов, с детства чтивших штандарт Сент-Нуара, не стоило ждать ничего дурного, разве что ссор из-за какой-нибудь бедной, но благородной девицы, нуждавшейся в приданом и в муже, или беременности служанки, которую тут же выдавали замуж за кого-нибудь из крестьян-вассалов. Однако, увидев, как первый отряд профессиональных бойцов въезжает во двор верхом на гордых испанских жеребцах, уверенно утвердив ладонь на рукояти меча, в сопровождении оруженосцев, нагруженных копьями и булавами, Филипп Сент-Нуарский понял, что не стоит позволять им свободно разгуливать по замку и что надо как можно скорее найти им какое-нибудь занятие. Жестокая ирония заключалась в том, что мир, который обеспечивали наёмники своим присутствием, подталкивал их же к преступлениям, а то и к заговору.
Так что сеньор не задумываясь превратил южную башню в место самых лихих увеселений. Оттуда то и дело доносился смех, музыка жонглёров и песни трубадуров, которые неделями гостили здесь, развлекая воинов Сент-Нуара. Особое возмущение вызывало это у женщин, особенно у дам, проживавших в Сент-Нуаре, дальних родственниц господина, тех, что целыми днями ткали нежнейшие покрывала. Они сочли своим долгом обратиться к отцу Мартену и просить его, чтобы он напомнил сеньору Сент-Нуарскому о недавнем послании Папы Римского, в котором тот запрещал внебрачное сожительство и вообще любые интимные отношения между мужчиной и женщиной, кроме тех, что скреплены священными узами брака. Однако вскоре им пришлось отступить, потому как сама Жанна, супруга сеньора Сент-Нуарского, велела прекратить споры на эту тему, поддержав решение мужа. Без сомнения, как думали про себя многие, хотя и не решались говорить вслух, она так поступила потому, что сама недавно была одной из тех весёлых женщин, которые делили досуг с наёмниками.
Теперь, ценою долгих лет лишений и тяжкого труда мастеров-строителей, ценою усилий и пота крестьян Сент-Нуара, замок вырос и оказался центром скромной группы деревянных строений, глинобитных хижин, крытых соломой, хлипких палаток и мастерских ремесленников, с дырами в крышах вместо дымовых труб и немногочисленных более основательных деревянных построек, как, например, таверна, или даже каменных.
Заметив, что до ворот родного замка уже недалеко, Филипп Сент-Нуарский приосанился в седле, чтобы подданные видели во владельце земли, по которой ступают, воплощение благородства и достоинства, и взял за руку Жанну, воздавая ей эту честь, дабы пресечь пересуды, вечно преследовавшие его супругу. Он никогда не удостаивал взглядом принадлежавших ему крепостных Сент-Нуарских земель, но знал, что люди, замиравшие при его приближении, не сводят с него глаз. Нахмурившись, он пришпорил коня.
Охотники поднялись на холм, на котором стоял замок, и вскоре оказались у его ворот, с оглушительным скрежетом открывшихся перед ними по сигналу часовых. Во дворе, помимо знакомых торговцев, снабжавших кладовые замка, оказалось двое всадников, одетых в цвета сеньоров Суйерских: две скрещённые серебряные пики на багровом фоне. Они, должно быть, дожидались недолго: один из них ещё не спешился, а второй уже вёл коня к стойлу. Оба замерли, увидев сеньора, и тот, что был на коне, обратился к Сент-Нуару:
– Господин мой, я рыцарь Раймон, а имя моего спутника – Ги. Мы прибыли из земель Суйерских со срочным сообщением от нашего сеньора. Надеемся на ваше благосклонное внимание.
– Отложим дела, – ответил Сент-Нуар. – Вы, должно быть, провели в пути целый день, а то и больше, представляю, как вы устали. Отдохните, прикажите принести воды, освежитесь, встретимся вновь после того, как колокол возвестит час последней дневной трапезы. Тогда, без сомнения, мы сможем вас выслушать. Поскольку всадники в замешательстве переглянулись, Сент-Нуар добавил: – Идёмте, господа! Вечером у нас будет время поговорить.
Всадники поклонились и повели коней в стойло. Тем временем Сент-Нуар незаметно подал знак Озэру, чтобы тот подъехал.
– Проследи за ними, а то как бы гости не выкинули чего-нибудь неожиданного. Не к добру эти вести от старика Суйера: уж не натворил ли глупостей его несчастный отпрыск.
– Можете на меня положиться, сеньор.
Озэр развернул коня и поскакал рысью в сторону конюшен.
Аэлис поправляла причёску, а Николь, её старая нянька, иногда, как этим вечером, исполнявшая обязанности компаньонки, застёгивала один за другим крючки на её новом платье из мягкого зелёного муслина. Неподалёку от Сент-Нуара пролегали пути, которыми шли торговые караваны с Востока, и иногда, когда урожай и собранная подать позволяли, Филипп позволял себе роскошь приобрести дорогие товары, такие, как, например, эта материя, ласкавшая в этот момент кожу Аэлис. Рукава блио с прорезями на уровне локтя спускались до пола и сковывали движения, но внимательная и требовательная Николь была довольна производимым впечатлением:
– Вы такая нарядная, моя госпожа. Она ещё покружила около Аэлис, поправляя ей волосы, покрытые простой белой косынкой, и тонкую серебряную цепочку, охватывающую её талию, конец которой свисал почти до пола. – Сегодня ваш отец будет гордиться своей маленькой принцессой, а рыцари поумирают от любви к вам.
– Николь, ты неисправима, – Аэлис пыталась спрятать улыбку. – Ты будто забыла, что я помолвлена. К счастью, первенец сеньора Суйерского обручился со мною ещё четыре года назад, – проговорила она, припоминая те дни. – Он приехал сюда с отцом, старым Суйером, и свитой из двадцати рыцарей. Из двадцати рыцарей, Николь! Мне даже на минуту показалось, что один он не решился бы просить моей руки. Жиль такой нежный, даже робкий немного…
Она замолчала, видя, что Николь поджала губы. Жестом она позволила няньке излить в очередной раз поток обычных упрёков в адрес её суженого.
– Госпожа, вы ведь знаете, что я думаю об этом юноше. Уж извините, но не должен он был уезжать в этот проклятый крестовый поход, чтобы вы тут чахли в одиночестве. – Николь кипела от возмущения, продолжая одевать свою госпожу. – Четыре года! Да за это время дом можно было бы построить, в котором вы бы жили после свадьбы, а сеньор Суйерский даже не соизволил очистить от валежника то болото, которое ему взбрело в голову подарить вам. Я ничего не имею против славных рыцарей, которые отправляются воевать с сарацинами, Боже упаси. Наоборот! Но юноше, едва посвящённому в рыцари, не умеющему отличить лицо от изнанки, нечего делать среди настоящих мужчин. Сесть на корабль в этом венецианском порту, где полным-полно дурных женщин, когда его тут такая красавица дожидается!
– Ну хватит, Николь, – спокойным голосом произнесла Аэлис, давая понять, что мнения своего она не изменит. – Я тороплюсь. Заканчивай наконец. Не хочу опозданием дать повод Жанне упрекнуть меня при всех. То-то радость бы ей была.
Она поправила колье из сцепленных золотых колец, украшавшее её шею, и минуту задумчиво смотрела на деревянный медальон, висевший у неё на груди.
Зал был щедро освещён, горели, потрескивая, все факелы вдоль боковых стен. От жара факелов раскраснелись лица, деревянные ставни были закрыты и не выпускали из помещения тепло. Большой стол в форме подковы, стоявший в глубине, был накрыт белыми нитяными скатертями, во главе его сидел сеньор Сент-Нуарский и его супруга Жанна. За их спинами висел огромный гобелен, работа многих поколений ткачих, на котором изображены были сцены из жизни владельцев замка с давних времён и до нынешних дней: на последнем фрагменте нынешние сеньор и сеньора торжественно вступали на поляну, поросшую ярко-зелёной травой, где их ожидали многочисленные вассалы, чтобы приветствовать и воздать им почести. В противоположном конце зала пылал огромный камин, перед которым на полу лежала сухая солома, покрытая пышными мехами. Тут вскоре должны были появиться певцы, сказители и жонглёры, дабы развлечь господ рассказами о невиданных краях и фантастических тварях, героических битвах и воинах, чистых сердцем.
В тот момент, когда вошла Аэлис, рыцари, удостоенные чести разделить трапезу с семьёй хозяина замка, ждали знака, чтобы начать разливать вино, а между тем громко разговаривали между собой и оглушительно хохотали. Озэр и Л’Аршёвек сидели по правую руку от её отца, чуть дальше капеллан Мартен стоя раздавал ломти хлеба, на которые предстояло класть еду. По другую руку от Филиппа сидели оба посланца сеньора Суйерского; их легко было узнать, потому что это были единственные незнакомцы за столом, кроме того они были одеты в пурпур, тогда как в зале преобладал зелёный цвет.
– Ну вот, наконец! Моя дочь удостоила нас своим присутствием, – воскликнул довольный Филипп, хотя ирония и сквозила в его словах. – Не зря мы тебя ждали, Аэлис. Не будешь ли ты любезна спеть нам?
– Как всегда, отец, сердце моё тонет в волнах вашей нежности. Но нынче вечером мне не до песен, – ответила Аэлис с вежливой улыбкой, направляясь к своему обычному месту между отцом и Озэром. Он встал и подвинулся, чтобы она могла сесть, а она кивнула в знак благодарности.
– И как всегда, дочь, твои неисчислимые добродетели заставляют забыть о твоём несносном характере. К тому же – продолжал Сент-Нуар, – сегодня не только мы, твои родные, жаждем видеть тебя: тут и посланцы от твоей будущей семьи. Похоже, есть новости о Жиле. Ну, господа, – при этих словах он дал знак виночерпию наполнить резные деревянные бокалы, и слуги медленно направились к столу, неся огромные подносы с мясом и холодными закусками, – я слушаю вас. Надеюсь, ничего дурного не случилось с нашим столь любимым юношей?
Аэлис глянула украдкой на посланцев Суйера, сделав вид, что глубоко заинтересована вкусом сыра. Озэр, сидящий рядом с ней, казалось, был полностью поглощён пережёвыванием цыплячьей ноги в сметанном соусе с толчёным миндалём. Однако его кинжал, будто немое предупреждение, лежал перед ним на столе на видном месте.
Рыцарь, назвавшийся Раймоном, откашлялся, глотнул вина и ответил:
– Смотря, что считать дурным, сеньор. Наш господин велел передать вам следующее: как известно, уже четыре зимы минуло с того дня, как Жиль Суйерский обручился с вашей дочерью Аэлис с тем, чтобы впоследствии сочетаться с нею священными узами брака, как предписывает наша Святая Матерь Церковь. Однако прежде, чем это произошло, молодой Суйер внял призыву крестоносцев и, сознавая, какой непомерный груз грехов несём мы на себе в этом мире ещё со времён падения нашей нечестивой прародительницы Евы, решил отправиться в царство Иерусалимское чтобы отвоевать Святые Земли, до сих пор пребывающие в руках неверных. Это было обдуманное, хоть и непростое для понимания решение, и…
– Друг мой, – Филипп вытер губы краем скатерти и обмакнул испачканные жиром пальцы в стоявший перед ним на столе сосуд с водой, – хотя мы благодарны вам за это вступление, необходимое тем, кто не хранит памяти о произошедших событиях, должен сказать вам, что мои воспоминания о них весьма свежи и живы, так что можете говорить без обиняков. Скажите прямо, что у вас за новости.
Хорошо. – Рыцарь откашлялся и, глядя в свой бокал, произнёс: – Похоже, пришли печальные вести о нашем молодом господине Жиле. Во время стычки с бандой неверных по пути в Дамаск он был сражён коварным и трусливым врагом. Он погиб, и у нас есть тому неопровержимое доказательство: его безымянный палец с кольцом и печатью дома Суйеров, который один из этих грязных псов пытался похитить, но был отбит храбрыми рыцарями, сопровождавшими молодого господина. Итак, он мёртв, и эту новость мы с грустью вынуждены сообщить вам.
Гробовое молчание воцарилось в зале, Аэлис почувствовала, что на неё устремлены всё взгляды: кто-то смотрел выжидательно, кто-то с состраданием, а один из всех, без сомнения, Жанна, злорадно. Смерть жениха перечеркнула договор о родственном союзе между Сент-Нуаром и Суйером, так что предстояло вести переговоры о его перезаключении, если главы семейств ещё были в этом заинтересованы. Да, новость о гибели Жиля была действительно дурной, и не только для юноши, пролившего кровь в песках Иерусалима, но и для тех, кто, подобно Аэлис, пережил его, и чья судьба стала разменной монетой в борьбе за наследство. Она почувствовала, что заливается краской, и глотнула из бокала, общего с Озэром. Тот замер, видимо, ожидая реакции отца Аэлис. Сент-Нуар молчал, погружённый в раздумья, казалось, целую вечность, но наконец медленно заговорил:
