Czytaj książkę: «Леди, которая любила готовить»
Глава 1
Василиса сделала глубокий вдох, выдохнула и закрыла глаза.
– Вася! Вася, не смей этого делать! – в дверь ударилось что-то тяжелое, но мореный дуб выдержал. А Василиса поморщилась. Вот неугомонный. – Не вздумай даже!
Она подняла руку. Солнечный свет, пробиваясь сквозь тончайшее полотно бумаги, окрашивал ее во все оттенки золота. И в золоте этом терялись буквы. А Василисе подумалось, что будет совсем даже неплохо, если буквы эти вовсе потеряются. Мысль вдруг показалась совершенно замечательной. И собственная сила ее, обычно неподатливая, неудобная, отозвалась легко. Повинуясь ей, вспыхнула нарядная розовая свеча. Невыносимо запахло цветами, причем запах был резким, раздражающим и совершенно не соответствующим моменту.
– Вася!
Дверь выдержала еще один удар, правда, с потолка посыпалась побелка. Василиса вздохнула и сказала достаточно громко, чтобы ее услышали.
– Не заперто.
– Вась? – а теперь дверь приоткрылась осторожно. Александр заглянул в комнату. – Вась, ты как? Ты же не собираешься сделать какую-нибудь глупость?
– Какую-нибудь – нет, – Василиса поднесла лист к свече. Тонкий рыжий огонек потянулся, а дотянувшись, пополз по бумаге, уродуя золото черными пятнами ожогов.
– Вась, я серьезно. А то ж мне сказали, ты как письмо прочла, прям вся переменилась и к себе пошла. И я подумал… что… ну, мало ли… потому и серьезно. Вот, – Александр вошел бочком, что было странно и, пожалуй, даже забавно. Огромный, в деда, он сутулился, стараясь казаться меньше, незаметней. Но скромный синий студенческий мундир, украшенный девятью золочеными пуговицами, лишь подчеркивал и неуместность этой вот позы, и стати.
– И я серьезно, – она перехватила лист за другой уголок и вздохнула. – Успокойся. Ничего я не буду делать. Разве что… не знаю, торт испеку?
– Шоколадный? – Александр окончательно успокоился и расправил плечи, отчего в гостиной стало тесновато.
– Может, и шоколадный.
– Тогда хорошо… – он переминался и смотрел все еще виновато, хотя уж его-то вины в случившемся точно не было.
Ничьей не было.
Просто…
Так получилось.
– Ты сильно расстроилась? – Александр все-таки решился присесть. На самый краешек софы, памятуя, что в дамских комнатах мебель все-таки довольно хрупка.
– Даже не знаю, – Василиса разжала пальцы и позволила листу упасть. Правда, огню коснуться наборной поверхности комода не позволили. Он погас.
И свеча вонять перестала.
Хотя… надо будет велеть, чтобы окна открыли.
– Я его все равно на дуэль вызову, – теперь, когда беспокойство за сестру отступило, Александр позволил себе злость.
И пальцы его стиснули рукоять шпаги. Пусть нынешняя, положенная уставом Высшего имени Его императорского Величества Николая I Дворянского Института, и была неказиста с виду, да и вовсе не особо нужна человеку столь одаренному, как Александр, но владел ею он весьма неплохо.
– Зачем?
– Чтобы знал, как порядочных девушек перед свадьбой бросать.
– Не он первый, – Василиса пожала плечами и устроилась у окна. То выходило на парк, и прежде Василисе нравилось разглядывать, что удивительную вязь желтых дорожек, что ковровую зелень газонов, что разноцветье клумб.
– Вась… я… вот увидишь… – светлые брови сошлись над переносицей. – Все еще образуется. И не надо обращать внимание на одного идиота.
На одного – не стоит.
Но…
Снова слухи пойдут. После прошлого раза еще не все утихли, а тут надо же… снова… и полетят письма с выражениями сочувствия, со словами поддержки, ибо положено поддерживать брошенных невест…
Василиса с трудом, но сдержала вздох.
…выйти придется. И из комнаты, и из дому. Правила игры давно известны. Нельзя показывать слабость или обиду. Радковские-Кевич не могут позволить себе ни того, ни другого.
Улыбаться.
Принимать притворное сочувствие с притворным же вниманием, болтать о пустяках и казаться беззаботной, как и положено девице ее положения.
А она устала.
Василиса поняла это неожиданно ясно.
Устала от игр.
И от сплетен.
От шепотка за спиной… та самая, проклятая… четвертый жених… или уже пятый? Можно понять бедолагу… ни одно приданое не окупит…
От взглядов, от которых не скрыться. И приходится держать спину ровнее. И улыбаться все беззаботней, пока щеки не заболят, пока лицо не одеревенеет, пока самой Василисе не станет казаться, что она – лишь кукла, в которую по недоразумению вдохнули каплю жизни.
– Вась, ну Вась, – Александр дотянулся и дернул за рукав. – Хочешь, я нового жениха найду?
– Зачем?
– Не знаю, – он смотрел снизу вверх, заискивая и всем видом своим выражая готовность помочь. – Чтоб был?
– Не надо, чтоб был, – Василиса улыбнулась. И Александр улыбнулся в ответ, добавив:
– Я ему вторую руку тоже сломаю. Для симметрии. И вообще…
Василиса покачала головой. Она была далека от мысли, что сумеет сдержать праведный гнев брата, да и… обида была.
Горькая, как темный шоколад, тот самый, что привозили из-за моря, щедро сдобренный перцем и оттого жгучий. И эта обида нашептывала, что стоит намекнуть, и рукой дело не ограничится. Александр все кости переломает.
А то и вправду дуэль…
Дуэли чести ведь не запрещены, пусть и высочайше не одобряются, но… Василиса подошла к брату и положила руку на плечо.
– Оно того не стоит.
Обида полыхнула пламенем.
– Вась…
– И Марье скажи, а то ведь…
Александр хмыкнул. И выражение лица стало… впрочем, Василиса и сама понимала: говори Марье или нет, она все равно поступит по-своему. И обиды, учиненной роду, не простит.
А Василиса опять будет чувствовать себя виноватой.
Перед всеми.
Она посмотрела на оплавившуюся свечу. На остатки письма. На парк. И вдруг поняла, чего хочет.
– Я уеду.
– Куда? – Александр привстал, но вновь опустился на софу. Вытянул ноги, что уперлись в крохотный столик с пятком фарфоровых статуэток.
Еще один подарок.
…они столь же изящны, как и вы…
Правильные слова. Правильные подарки. Тоже своего рода искусство, которым Владимир владел в полной мере. Правда, теперь статуэтки вызывали одно лишь желание – разбить их о стену. И закричать. Во весь голос. По простому, по базарному, но… нельзя.
Надо держать себя в руках.
– Не знаю. Отсюда. Ненадолго. Пока все поутихнет. Не хочу никого видеть.
– Станут говорить…
– Что бы я ни сделала, говорить станут, – отмахнулась Василиса. И новая идея захватила ее всецело. – Вдовий дом… тетушка ведь нам его оставила, верно? И там никто не живет?
– Никто. Кажется. Я не знаю. Надо у Сергея Владимировича спросить, но… Вась…
– Ненадолго, – ей, кажется, и задышалось легче. Конечно. Кому нужен Ахтиар с вечной его круговертью, с балами и красавцами, которым не стоит верить, которые в сломанной руке видят перст судьбы и вообще горазды придумывать себе сказки.
– Вась, а…
Подальше от слухов.
Сплетен.
Очередной попытки подыскать ей жениха, потому что женщина тридцати двух лет не может не быть замужем, даже если ей туда не слишком-то и хочется. От семьи, что всенепременно соберется, и даже Настенька, возможно, приедет, оставив ненадолго свой драгоценный университет.
От всего.
– Мне… – она коснулась пальцами висков, чувствуя, как размыкается кольцо зарождающейся боли. – Просто надо побыть одной. Понять… разобраться… в себе и вообще.
Александр кивнул.
Вздохнул.
И добавил:
– Вечером поговорим.
– Почему бы и нет? – княжна Марья и в домашней обстановке оставалась княжной. Рядом с сестрой, высокой и статной, именно такой, какой должна быть урожденная Радковская-Кевич, Василиса остро ощущала собственную неполноценность. – Не вижу ничего дурного. Дом и вправду свободен. Надо лишь распорядиться, чтобы его в порядок привели.
– Маш? – а вот Александр был недоволен.
И шоколадный торт его не успокоил.
Он расхаживал по гостиной, благо, нынешняя была в достаточной мере просторна, чтобы хватило места и ему, и княжичу Вещерскому. Правда, последний не ходил, но занял место в дальнем углу, откуда с восторгом и обожанием наблюдал за женой.
Такую, как Марья, легко было обожать.
– Что? Она ведь не собирается сбегать с бродячим цирком…
На щеках Александра вспыхнули алые пятна.
– Это было давно…
– …или в юнги подаваться.
– Это было еще давнее!
– Само собой. Она просто хочет уехать и пожить в тишине.
Василиса коснулась хрупкой фарфоровой чашки. Вот опять… они говорят о ней так, будто ее, Василисы, в комнате нет. Будто она дитя несмышленое, не способная сама решить.
Раздражение захлестнуло Василису с головой.
И схлынуло.
Они ведь не специально, они ведь из беспокойства, а… кто виноват, что она, Василиса, причиняет семье столько беспокойства?
– Я поеду, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – В конце концов, мне тридцать два…
…старая дева.
А старым девам нет нужды думать о репутации. А еще можно не обращать внимания на слухи. Старым девам, если подумать, позволяется куда больше, чем просто девицам из благородных семей.
– И я просто… от всего этого устала. Я хочу просто пожить. В тишине. В… не знаю.
Марья чуть склонила голову. В светлых ее волосах мерцали бриллианты. Белое длинное платье – им с Вещерским скоро выезжать, в театр или еще куда, главное, что Марье светская жизнь не доставляет неудобств – казалось в той мере простым, чтобы простота эта стоила немалых денег.
Короткие перчатки.
Браслет с желтыми топазами.
И простенькая подвеска с огромным камнем. Василиса в жизни не рискнула бы примерить что-то подобное, чересчур роскошное, вызывающее даже. А вот Марья относилась к каменьям, как и к золоту, равнодушно. И не от этого ли равнодушия камень нынче сиял вовсе нестерпимо.
– Разве я многого прошу? – тихо добавила Василиса.
Она терялась, когда на нее смотрели.
Вот так и все сразу.
И…
– Быть может… – голос Вещерского звучал мягко, и от этой мягкости у Василисы мурашки по спине побежали. – Не стоит спешить… ситуация, конечно, до крайней степени неприятная, но и выход можно найти иной. У меня есть… старый приятель… человек в высшей степени порядочный… но, к сожалению, в силу определенных обстоятельств оказавшийся в не самой простой жизненной ситуации.
– Нет, – Василиса впервые позволила себе кого-то перебить. – Я не хочу замуж. Ни за вашего приятеля. Ни за кого другого… хватит!
Получилось, пожалуй, куда громче, чем следовало бы.
– Я устала.
– Вася, – Марья умела смотреть так, что руки леденели. – Подумай хорошо. Уедешь? Все решат, что ты и вправду виновата, раз сбежала.
Василиса обняла себя.
Она не сбегает.
Она… она просто хочет, наконец, пожить в тишине и покое. Разве это много?
– А вот если ты выйдешь замуж…
– Все решат, что вы нашли бедолагу, которому деньги важнее жизни, – это вырвалось само собой. Прежде Василиса не позволяла себе грубости. И во взгляде сестры появилось… удивление?
Пожалуй.
– Что будет недалеко от истины, – она все-таки присела и разгладила юбки. И подумала, что вот ее платье, пусть шито тем же портным, который старался для Марьи, пусть стоило немало, но вот… неудачненькое получилось.
Как вся ее жизнь.
Как сама она…
– Я свяжусь с Сергеем Владимировичем, – она надеялась, что голос ее звучит в достаточной мере спокойно. – Дом подготовят. Я соберу вещи… для остальных… не знаю. Придумайте что-нибудь. Уехала, к примеру, за границу… здоровье поправить. Или еще что.
Говорить, когда на тебя все смотрят, оказалось не так и просто. Но Василиса заставила себя продолжить.
– Я не собираюсь делать ничего дурного, я…
– Да, да, – Марья взмахом руки прервала этот лепет. – Что ж… может статься, так и вправду будет лучше. Для всех.
Глава 2
Окна палаты выходили на Екатерининскую улицу, где жизнь не затихала ни днем, ни ночью. И ныне вот один за другим загорались газовые фонари. В открытое окно ворвался свежий ветер, принес с собой запахи города, заставив зажмуриться, жалея, что только и остается, что нюхать.
Прислушиваться.
Приглядываться.
Демьян поморщился, когда по телу прошла очередная волна целительской силы. Ощущалась она холодною, и до того, что он с трудом удержался, чтобы не отряхнуться. Будто льду за шиворот сыпанули. Впрочем, лед этот вскорости растаял, унося с собой и то малое неудобство, которое вовсе причинял, и ставшею привычной боль.
Непроизвольно дернулась рука, и закованные в повязку пальцы вцепились в одеяло.
– Спокойнее, дорогой мой, спокойнее, – Марк Львович поправил пенсне, которое носил исключительно создания образа ради, ибо зрением обладал преотменнейшим. – Сейчас закончим. Прогресс наметился и немалый. Однако…
Он замолчал и на узком породистом лице его появилось выражение обиженное, будто произошедшее с Лапшиным каким-то неведомым образом задевало самого Марка Львовича.
– Я буду настоятельно рекомендовать вам покой. В ближайшие полгода точно…
– Но… – у Демьяна получилось сесть. Пусть не сразу, пусть тело, переполненное силой, становилось тяжелым, неподъемным, а перины, напротив, мягкими, и сопротивляться этой их мягкости было выше сил человеческих, но у него получилось.
И Павлуша помог.
Подскочил.
Подушки под спину сунул. Протянул флягу с водой, которую Демьян взял осторожно. Руки еще слушались плохо, пальцы и вовсе не гнулись, но Марк Львович обещал, что тело всенепременно восстановится. Вот только не уточнял, когда.
– Дорогой мой, – Марк Львович снял-таки пенсне и куда-то вдруг сразу подевались и острота черт, и породистость. Лицо вдруг сделалось мягким простоватым, с кругленьким подбородком, под которым наметилась характерная складочка, с пухлыми щечками и пухлыми же, какими-то совершенно женскими губами. – Вы ведь должны понимать, сколь вам повезло.
Повезло.
Демьян понимал распрекрасно. И повезло многажды.
…в первый раз, когда не отмахнулся он от того робкого, преисполненного какой-то неуверенности, но все ж написанного кривым почерком доноса о подозрительных личностях, что сняли дом у мещанки Авдотьевой. А ведь едва не отправил в мусорное ведро, к иным подобного толка. Ведь ничего-то по сути в доносе не было.
Студенты?
Или не студенты? Весна забрезжила, вот и съезжается в Ахтиар разный люд, добавляя жандармерии беспокойства. А студентов и своих-то с достатком.
…во второй, когда, мучимый предчувствием, Демьян все ж решил прогуляться по грязной Самощенской улочке, куда и городовой-то собственный заглядывал с немалою опаской.
…и в третий, столкнувший нос к носу с Яшкой Бесноватым, которого Демьян хорошо-то знал по прошлым делам, правда, тогда-то Яшка в политику не лез, приличным был человеком с точки зрения воровского обчества, уважаемым даже. А потому и видеть его в компании юноши бледного, чахоточного, но с характерно горящим взором было непривычно. Тем паче, что паренек также был Демьяну знаком, пускай не лично, но через сводки.
Адольф Азонский, более известный как Серп.
И вовсе не юноша, ибо давно уж четвертый десяток разменял, но то ли из-за чахотки, то ли из-за дара своего, то ли из-за особенностей конституции, а может, от всего и сразу, он гляделся обманчиво юным. И юность эта кажущаяся многих в заблуждение ввела.
Тогда Демьян, понявши, кого видит, лишь чертыхнулся.
Освободители.
Вот только этого дерьма в городе и не хватало.
…повезло, что эти двое были слишком увлечены разговором, слишком уверены в собственной безопасности, слишком… беспечны.
В Ахтиаре, в отличие от Москвы и Петербурга, революций не было.
Нет, время от времени появлялись листовки и прокламации, газетенки, которые распространялись по рынку, чтобы стать частью этого рынка, служа отличною упаковкой для рыбы, будь то вяленой или копченой. Порой на стенах возникали надписи не самого приличного содержания или даже взывающие к бунтам, но всерьез-то их никто не принимал.
Здесь, у моря, было тихо.
Спокойно.
И спокойствие это, как выяснилось, развращало.
Демьян Еремеевич Лапшин поморщился.
За домом он велел приглядывать. Издалека. Ибо слыл Серп человеком в крайней степени осторожным. Да и Яшка, к революционерам примкнувший, тоже опасность шкурой чуял.
Всего их было четверо.
Сам Азонский. Яшка, подвизавшийся при банде, как Демьян решил, проводником, да и вовсе человеком полезным, ввиду знания города и местных обычаев.
Толстый сонного вида парень, что частенько выходил во двор и, присевши на лавчонку, застывал. Он закрывал глаза и казался спящим, вот только силовые потоки окружали его фигуру плотным коконом. Мальчишка был не просто одаренным, но сильным, пусть и дурно обученным. Последним был бритоголовый тип того характерного вида, который заставляет заподозрить в человеке многие страсти, большею частью незаконные.
Этот любил опиум.
Демьян с кряхтением – сейчас он чувствовал себя более старым, чем когда бы то ни было – согнулся.
– Еще немного, и вам бы не помог не только я, но и, прости Господи, полный целительский круг. А он, как вы, верно, знаете, и мертвого способен поднять…
– И вправду способен? – говорить тоже получалось с трудом, пусть челюсть и срослась, но ощущалась еще чужой, чересчур тяжелой. Да и восстановленные мышцы не обрели должной гибкости.
– Нет, естественно. Поднятие мертвых единственно в воле Божьей, но вы понимаете, о чем я…
…о везении.
Пришел приказ наблюдать и не вмешиваться.
Ждать.
Вот только…
Чутье. То самое, которое не позволило отправить треклятый донос в мусорную корзину, которое потянуло в грязный переулок, которое кольнуло, заставив отступить в тень, когда из кабака вышел Яшка… то самое чутье требовало действий.
Немедленных.
Тем паче, что в доме что-то да происходило. Что-то явно недоброе, грозящее обернуться для города болью.
Боль возвращалась.
Она, замороженная целительскою силой, никогда-то не уходила надолго, напоминая, что смертен Демьян Еремеевич, куда более смертен, чем ему представлялось.
…повезло.
Темна Ахтиарская ночь.
Тиха.
И море шелестит, накатывая на берег, будто приноравливаясь, как половчее на нем обосноваться, как добраться до грязных домишек, как смести и их, и те невысокие кривоватые заборчики, которыми люди норовили отгородиться друг от друга. И от моря тоже.
Звезды отражались в водной глади.
Луна стояла высоко, освещая, что улочку, что дом мещанки Авдотьевой, о которой давненько никто не слыхивал. Вроде как отправилась к сестрице своей в Заполье, а может к брату, который в столицах обосновался и давно к себе звал. А может, осталась тут же, в черте городской, в подполе собственного дома…
…там ее после и нашли.
Опознали.
Подвал-то почти не затронуло.
Тогда же… Демьян помнил все распрекрасно.
И ночь. И луну эту, которая словно издевалась над людьми, лишая ночь темноты, а их, убогеньких, скрытности. Коляску. Лошадей. Тело, которое тащили во двор, переругиваясь в полголоса.
Вот Яшка успокаивает жеребчика, сует тому под нос краюху хлеба, щедро солью посыпанную, говорит ласково, и слова разносятся ветром.
Вот выглядывает со двора Серп. И его-то голос не слышен.
А магией пользоваться неможно.
Никак неможно.
Скрип калитки.
Ругательство, произнесенное вполголоса. И становится ясно, что у них, беззаконных, нервы тоже на пределе.
Ящик, который несут вдвоем, но до крайности осторожно, и по лбу опиомана катятся крупные капли пота. Ящик ставят на пролетку, а после толстяк, сбросив прежнее оцепенение, водит над ним руками. Нервничает Яшка. Курит цигарки свои одну за другой, и запах дыма мешается с прочими ночными ароматами.
– Скоро вы там? – все повторяет он. А Серп хмурится.
И отвечает.
Но его вновь же не слышно. Зато видно распрекрасно, что костюм его вида преприличного. Этакий носить не освободителю-боевику, но человеку состоятельному, степенному. Из нагрудного кармана выглядывает серебристый хвост цепочки. В петлице белая гвоздичка сидит.
На булавке для галстука поблескивает камешек.
И волосы зачесал, сдобрил бриллиантином.
Очочки достал. Нацепил, разом добавивши себе солидности. И вот уже не Адольф Азонский перед Демьяном стоит, сын крестьянский, студиозус-недоучка, но молодой дворянин, перед которым приказчиковы спины сами гнутся.
Вот же…
Демьян тогда только и успел, что подивиться этакой метаморфозе. А Серп уже в пролетке устроился. Присел, ящик свой огладил. Кивнул второму, тому, что с опиумом баловался – личность его установить так и не удалось, ну да мало ли по России ему подобных, беспокойных и бестолковых разом, готовых на подвиги единственно от душевного этого неспокойствия?
И когда тот перекинул вожжи, вцепился в пролетку, явно намереваясь место кучера занять, Демьян понял – уйдут. Что бы ни задумывалось, произойдет это сегодня. И если он, Демьян, не остановит их, плохо будет всем.
И он поднял руку.
И по сигналу взлетело, раскрылось куполом заклятье, отрезая и дом мещанки, и двор ее, и кусок улицы от прочего города. А следом устремилось и другое, призванное оглушить. Сработало, пусть и не так, как думалось. Покачнулся и рухнул под колеса пролетки Яшка, так и не выпустив из зубов очередной цигарки.
Опиоман лишь головой тряхнул.
И зарычал, низко, глухо. Вскинул руки, и ночную тишину разодрали выстрелы. Кто-то за Демьяном охнул. Кто-то закричал. И, как обычно водится в подобных случаях, план, казавшийся, если не идеальным, то всяко годным для исполнения, полетел коту под хвост.
Взвился на дыбы жеребчик.
А толстяк раскрыл руки, выплескивая живую силу, которая, ударившись о стену ограничительного купола, обернулась огнем. И купол затрещал, грозя рассыпаться.
Демьян махнул магам прикрытия, чтобы держали.
И они держали.
Даже когда пламя окрасилось белым. И когда рухнул паренек, вроде Павлуши, что сунулся было снять стрелка, да сам поймал то ли пулю, то ли заклятье.
Серп привстал в пролетке.
Демьян помнил безумное какое-то преисполненное предвкушения лицо его. И успел отдать приказ… только и успел, что приказ отдать. И сам… не надо было лезть, но Демьян явственно понял, что сами маги не справятся.
Он поднял руки, упираясь ими в стену воздуха, ставшую вдруг тяжелой, словно на него, на Демьяна, опустилось само небо.
Он вдохнул жар чужой силы, что пролетела по крови, эту кровь опаляя.
Он почувствовал, как обрывается тонкая нить жизни где-то за спиной, и давление возросло в разы. И как дрожит на грани вторая нить. Подумал еще, что слишком молоды мальчишки, что рано им уходить, что… а потом запахло кровью.
Губы Серпа дрогнули.
Он произнес слово, и сам, преодолевая давление чужой силы, склонился к ящику. Из носа его ручьем текла кровь, в темноте она казалась черной и густой. Кровь заливала и ящик, и пролетку, и треклятый костюм, который так хорошо сидел…
Бледные пальцы коснулись крышки.
– Ложись… – свой голос Демьян слышал будто со стороны. И понимал, что не успеют, и что сил у него не хватит, что ни у кого бы не хватило, но…
Крышка распахнулась, выпуская солнечный свет, такой невыносимо яркий, что никак не возможно было удержать его взаперти. И свет сломал хрустальную стену купола.
Свет опалил лицо.
И руки.
Свет опрокинул на спину, и последнее, что запомнилось Демьяну – огненная птица, которая некогда была человеком, да еще, пожалуй, преисполненный боли визг коня. А потом он умер.
Так ему показалось.
А выяснилось, что ему в очередной раз повезло, что тот мальчишка, который и на службу-то пришел пару месяцев тому, сумел сконцентрироваться, что, понимая, сколь мало им вообще осталось жить, он разменял эти минуты жизни на силу.
И ее хватило, чтобы поставить новый купол. Тот и принял основной удар. И не выдержал тоже, но волна, накрывшая, что Демьяна, что уцелевших его людей, что саму улочку, уже была ослаблена, а потому…
Да, повезло.
Правда, начальство оказалось этим везением вовсе не довольно. Хотя начальство Демьян как раз понимал. Взрыв. Разрушенные дома. Пожар. Погибли двое магов и четверо обычных жандармов. Да и самому Демьяну, как он понял, лучше было бы героически… но нет, уцелел.
На свою голову.
И теперь уже месяц валяется в этой, безусловно, комфортной, но все ж больничной палате под присмотром Марка Львовича. Он вот сидит на стульчике, очочки свои трет и молчит.
И Демьян молчит тоже.
– Меня просили побеседовать с вами, – Марк Львович вздохнул. – Донести, так сказать, серьезность ситуации. А она и вправду серьезна… в высшей степени серьезна… и вовсе не потому, что ваше тело получило такие повреждения, что воистину чудо, что вы вообще помощи дождались. Признаюсь, когда я вас увидел, то не узнал, да… и кто бы узнал?
Он наклонился, сгорбился.
Потер руку о руку.
– Мы пытались спасти не только вас… а получилось…
…Яковлев скончался после трех дней постоянного дежурства при нем целителей. Антонченко еще пребывает в том глубоком сне, который изрядно похож на кому. Савельина не довезли.
Кастроменко уже вышел на службу.
– …что получилось… сила не задерживалась в вашем теле. Это было как воду в песок лить. И мы лили, сколько было, столько лили… что целители, что все… в госпитале, чтоб вы знали, не протолкнуться стало от ваших людей. И все, кто имел хоть каплю силы, несли ее… и ее хватило. Вам хватило.
Демьян пошевелил пальцами.
Плоть на них почти восстановилась, но почему-то он ее почти не ощущал.
– Что до прочих… то мы тоже старались. И даже в какой-то момент стало казаться, что мы вытащим всех, но… – Марк Львович развел руками. – Я не знаю, что было в той бомбе помимо взрывчатки…
…место все еще оцеплено. И людей пришлось отселить.
Из Петербурга прислали экспертов, вот только те, если чего и обнаружили, делиться не стали. А может, просто Демьяну не докладывали, выполняя высочайшее указание – не беспокоить.
Правда, от этого небеспокойствия лезло в голову всякое.
– В какой-то момент мы просто перестали ощущать силу, что в теле того мальчика, что в себе. И это было… страшно, – целитель потер щеточку усов. – Настолько страшно, что, боюсь, если взрыв повторится… если будут пострадавшие… то… не все целители согласятся с ними работать.
Это признание далось ему нелегко.
– Спасибо.
– За что?
– За честность.
– Бросьте. Вам все одно доложат. А еще… проблема в том, Демьян Еремеевич, что, несмотря на почти полное восстановление вашей физической оболочки, прочие нам не удалось привести в порядок.
– То есть?
– Вы ведь не чувствуете силу, верно?
Не чувствовал. Впрочем, после взрыва Демьян как-то не особо доверял чувствам, но вот… однако полагал, что это – естественно, что собственная сила уходит на подпитку тела и поддержание целительских заклятий, так ведь бывает, когда ранение тяжелое.
– И я не уверен, что вы почувствуете ее, даже восстановившись полностью. Физически, я имею в виду.
– Я перегорел?
Страшный сон любого мага. И достойная цена. Тот парнишка, который купол поставил, заплатив за него собственной жизнью, сделал куда больше Демьяна.
– Нет, – Марк Львович покачал головой. – И это самое странное. Энергетические каналы работают нормально. И пропускная их способность не изменилась с последней вашей проверки. А вот ядро нестабильно. Признаюсь, в своей практике я с подобным не сталкивался.
Демьян приложил руку к груди.
Он не чувствовал ровным счетом ничего. Перегоревшие писали о пустоте, о ноющей боли, которую целители называли эфемерной, но не эфемерно заглушали морфием, однако и боли не было.
И силы тоже.
– Ваша энергетическая оболочка повреждена. И что хуже всего, повреждения восстанавливаются крайне медленно. Для сравнения, люди, которым случилось оказаться под огненным крылом и почти полностью выгореть, за две недели восстанавливали внутренний контур, а в течение месяца и внешний. Причем без особого вмешательства. Это естественная способность организма. Как тело заращивает физические раны, душа или дух стремится излечить энергетические. Обычно.
– И… что не так с моим духом?
– Все так. Вы в себе, сколь могу судить. Сознанием обладаете ясным, с памятью проблем не вижу, да и в остальном… но, боюсь, мы имеем дело с последствиями оружия нового, весьма и весьма опасного. В том числе и этим вот эффектом воздействия на энергетическое поле человека.
Он потер руки, которые были бледны и слегка шелушились, что, кажется, донельзя раздражало милейшего Марка Львовича.
– И что мне делать?
– Восстанавливаться. Отдыхать. Теперь, когда ваше физическое состояние более опасений не вызывает, процесс ускорится. Думаю, дня через два вы вполне можете встать… не без помощи. А там… там будет видно.
Будет.
Марк Львович поклонился и вышел. Он вернется ближе к полуночи, чтобы вновь отогнать боль, которой и вправду стало меньше. Демьяну предлагали морфий, но он, видевший, во что способен тот превратить человека, отказался.
Когда сумел говорить.
Решил, что справится. И справился.
Павлуша вновь потянулся было к подушкам.
– Оставь, – Демьян отмахнулся от этой заботы, которая казалась ему в корне неправильной. Он не достоин ее. Он ошибся, и эта ошибка стоила многих жизней.
Следовало сразу брать сволочей.
Плевать на Петербург. Столица всегда жила своей жизнью, далекой от понимания провинциальных проблем. Плевать на начальство, которое было бы недовольно и, возможно, недовольством своим уничтожило бы карьеру Демьяна. Ее и так не будет, как и не было.
Плевать на то, что и обвинить-то господ революционеров было бы не в чем… то есть, ему тогда казалось, что не в чем. Кто ж знал про останки в подвале? Про женщину, единственная вина которой была в излишней доверчивости.
Пустила на постой.
Заработала.
Боль кипела в душе, перерождаясь в вину.
– Что говорят? – Демьян поерзал, а Павлуша отошел, чтобы вернуться с высоким стаканом и склянкой. От склянки пахло мятою и дегтем, а вкус зелье, как и большинство иных целительских, имело преотвратительнейший.
– Говорят, что точно вас в отставку отправят, – капли Павлуша отсчитывал про себя, но при том губами шевелил. – Или в отпуск сперва, а потом в отставку.
И правильно сделают.
Демьян позволил себе упасть на подушки.
– Петербуржцы всю улицу излазили от и до. Их специалист в морге ночевал, все пытался понять, что ж они такого придумали, только дом сгорел почти целиком. Аверсин говорит, имела место энергетическая аномалия. В телах ни капли силы. Даже Яшка… его ж пулей сбило, упал, а осколками так вовсе не посекло, вот, на теле должны были отпечатки сохраниться, а стерло. Младенчики и те чистыми не бывают такими.
– Аверсин в деле?
– Взяли в помощь, правда, потом клятву сняли, так что теперь лишь руками разводит.
– Не нарывайтесь, – Демьян принял стакан обеими руками. Заставил сжать, ощущая, как прогибается свежая, отросшая вместо сожженной, кожа. И повязки наливаются сукровицей.
– Так мы…
– Они не враги.
Павлуша дернул шеей и отвернулся. Понятно. Столичные, как всегда, сумели поставить себя над всеми, чем и заработали, если не ненависть, то всяко непонимание.
– Вы, Демьян Еремеевич, не думайте… наши все за вас. И никто не винит… ну… из наших, – уточнил Павлуша и помог попридержать стакан, потому как мышцы все еще были деревянными. – Понимают, что, если б эта погань где-то в городе рванула… из столичных один обмолвился, что на адмирала покушаться собирались, он же в ресторациях любит сиживать и не один… так что…
