Czytaj książkę: «Громов: Хозяин теней»

Глава 1

«Красавица, окончившая гимназию и женские медицинские курсы А.И. Свиридовой, 22 лет от роду, бедная, с безупречной нравственностью (моя племянница), которую желаю выдать только за очень богатого господина. Бедных прошу не беспокоить. Лета и возраст безразличны»¹.

«Родина», иллюстрированный журнал.

К боли привыкаешь.

Человек – еще та тварь, привыкает ко многому. А я – не исключение. Боль выматывала. А с другой стороны она и держала, заставляя жить.

Вопреки прогнозам.

И наперекор здравому смыслу.

Вдох. И пищит машина слева, заставляя очнуться от дрёмы дежурную медсестру. Впрочем, не настолько, чтобы та пошевелилась. Бросила один взгляд на показания, с трудом подавив зевок. Второй – на часы.

Ну да, до следующего укола ещё прилично. Это я знаю лучше её, как и то, что время будет тянуться вечность. Нет, в самом деле, почему бы мне просто не сдохнуть?

Закрыть глаза.

Улечься поудобней на этой вот высокотехнологичной койке, за аренду которой я плачу, как и за аренду палаты, медсестры и прочего, прочего… и сдохнуть.

А я всё цепляюсь.

Дышу.

Разговариваю вон порою. Ну, если день хороший. Правда, собственный голос стал сиплым вороньим. И даже Ленка, точнее давно уже Елена Павловна, верный и вечный мой секретарь, понимает меня с трудом. Но понимает же.

Надо было на ней жениться.

Тогда, лет тридцать тому, когда мы оба были моложе и думали, что впереди целая жизнь. Она бы не отказала. Она даже ждала, что я решусь, сделаю предложение. Что мы заживём вместе, детишки появятся и всё такое… и это я видел в её глазах.

А на хрена мне «всё такое», спрашивается? Ну, тогда.

Вот то-то и оно…

У меня бизнес был.

Дела.

Вершины, которых надобно достичь или сдохнуть. И за каждой взятой появляется новая, этаким вызовом – мол, возьмёшь ли? И тут же страх, что если остановлюсь, то всё потеряю. Вернусь туда, где нет Савелия Ивановича Громова, а есть лишь Савка-Сявка с кровавыми соплями и полными штанами перспектив счастливого будущего.

Какое, на хрен, счастливое будущее, если ты детдомовский?

Если…

Дерьмо.

Одно дерьмо. И время тянется медленно. Медсестра вон растеклась по креслицу и похрапывать начала. А охрана моя делает вид, что не замечает, хотя храп её и за дверью слышен. Разбаловались. Поняли, что отсюда я уже не выйду, во всяком случае своими ногами.

Будет им… сюрприз.

И Ленке.

Должен я ей. Если кому, то только ей… вряд ли деньги могут компенсировать отсутствие семьи и детей, и что там ещё бабе надо для счастья. Но и лишними не станут. Я Ленусю знаю. Она не подведёт.

Не развалит.

И спуску никому не даст. Она со мной едва ли не с самого начала была. И о делах моих знает больше, чем кто бы то ни было…

Придёт?

Не придёт?

Кто бы знал, до чего тоскливо валяться в палате и ждать смерти. Особенно, когда та не торопится. А сил даже на то, чтобы глаза открыть, уходит немеряно.

Но открываю.

Может, если силы закончатся, я, наконец, сдохну…

Проваливаюсь в какой-то момент и даже с облегчением выдыхаю. Вот оно… кома. В коме боли нет. А значит, и злости, которая держит.

Значит…

Боль возвращается. Правда, другая. Хорошо знакомая боль треснувших рёбер. А рот наполняется смесью крови и слюны.

– Знай своё место, барчук… – доносится откуда-то. Голос срывающийся и злой. – Хотя какой ты барчук… ублюдок!

Руки дрожат.

Не те, которые болезнью источены и превратились в иссохшие палки, но вполне себе обычные руки, слабые только. Растопыренные пальцы впиваются в землю, пытаясь поднять тело. Колени подползают. Спина выгибается, сдерживая дерганье в животе. Правда, ровно лишь до того момента, как в живот впечатывается нос чьего-то ботинка. Сила удара опрокидывает на бок и там, внутри живота, что-то обрывается. А потом и течёт, по ногам.

– Гля, барчук обоссался!

Гогот говорит, что я не ошибся.

– Ах вы, ироды! – громкий женский голос отвлекает не только меня. – Уж я вам! Уж я Евдокии Путятичне всё-то расскажу… ишь ты… совсем страх потеряли…

А вот такого я не помню.

В упор.

То, как били меня за старым сараем, помню распрекрасно. И запах навоза, в который как-то запихали смеху ради. Что поделать, развлечений в приюте было не так и много.

И боль в сломанной руке.

Пальцы до конца жизни не восстановили подвижность. Ничего. Научился писать левой. Худо-бедно, а большего сироте не нужно. И Ленка вон писаное понимала.

Дурак я…

– Ишь ты, – меня подняли. – Вставай, болезный… вставай… крепко тебя. Идти-то можешь?

От женщины пахло тем же навозом, но больше – молоком и свежим хлебом.

– Ничего, перемелется, мука будет… Евдокия Путятична вон деду вашему отписалася. Глядишь, и смилостивится над сиротою-то… чай своя-то кровь – не водица.

Деду?

Какому деду?

Всё-таки на этот раз мне что-то на диво ядрёное вкололи. Или болезнь принялась за остатки мозга? Хорошо, что завещание составил ещё тогда, когда впервые диагноз поставили. И справочку взял о вменяемости, чтоб потом Ленке проще было. А то знаю, стоит подохнуть, так налетят дорогие родственнички, потребуют законную долю… проходили. Правда, когда папаня в последний раз заявился, слезу роняя, я уже крепко семейными узами наученный был, потому и сумел послать, куда надобно, а заодно братика с сестричкой, племянников и прочую, неожиданно многообразную родню.

Может… зря?

Что было, то было… времена такие… и я не ангел. Никогда не притворялся. Они же… просто люди. А людям свойственно подкидывать дерьма ближнему своему. Племянники тем паче ни в чем не повинны. С ними я-то толком и не знаком. Ладно, их как раз не обидел. Может, не так, как они рассчитывали, но… хорошим людям помощь будет, а плохим – сколько ни дай, всё мало.

Ноги дрожали.

Так вот крепко дрожали, мелко, норовя подломиться при каждом шаге. И главное, я чувствовал обиду. И горечь. И страх. И снова обиду, что всё вышло так…

Стыд дичайший.

Будто изнутри глядел в мальчонку.

Савелий.

Его тоже Савелием звали.

Правда, фамилии у него не было. Это как? Отец отказался признавать сына… мать из подлого сословия, к тому же родила вне брака, потому…

Чушь какая.

Как подобное вообще возможно-то? Но возможно. Он ведь думал. О матери. О том, что отец, пусть и не признал, но заботился. Дом вот купил. Определил содержание, которого хватило на жизнь вполне себе безбедную. И даже обещал в род забрать.

После.

Когда главою сделается.

Нет, точно чушь.

Но отец сгинул, а духовной… завещания? Точно, завещания, не оставил.

Идиот, что скажешь.

Безответственный причём.

Мальчишка обиделся.

То есть, он тоже меня… воспринимает? Получается, что да. Такая… забористая дрянь, однако. Наверняка, японская. Узкоглазые вечно придумывают что-то этакое. Пускай себе. Я не в претензии, наоборот даже. Всяко лучше, чем корчиться от боли, пытаясь ухватить зубами подушку, чтоб не застонать. Так что продолжаем познавать познаваемое.

Хотя познавать особо нечего. Дальше просто. Дом они потеряли. Кажется, матушка хотела купить другой, дешевле, а на разницу жить, но её обманули. Затем и обокрали, лишив той малости, которая у них была. Матушка от этого впала в тоску и умерла.

Охренеть, история.

В тоску она впала.

То есть, причины для депрессии у неё, безусловно, имелись, но вот чтоб взять и помереть, бросив ребёнка…

Ленка однажды залетела.

Не скажу, что мы так уж предохранялись или вообще о чём-то таком думали, а потому залёт – штука в целом даже ожидаемая. И было нам уже не по двадцать, когда такого пугаются. И даже не по тридцать. Я и обрадовался грешным делом.

Колечко выбрал.

Чтоб всё честь по чести. Только длилась радость недолго. Больничка. Выкидыш. И Ленкино бледное лицо. Я ещё успокаивать пытался, что, мол, тридцать семь – это не возраст, что и в пятьдесят рожают…

Хрена с два угадал.

Почему?

Это ему интересно? История не для детей. Но этот Савелий выдуманный. Стало быть, можно. Просто вот… у меня – детдом. Отбитые почки, которым служба в армии на пользу не пошла, особенно в той, что пыталась меняться вместе с остальною страной и с нею же стремительно разваливалась. Потом после армии побомжевать пришлось, помёрзнуть, пока дядьке Матвею не попался. А он меня и пристроил.

Не только меня.

Хорошую стаю собрал. Зубастую. И голодную. До всего голодную. Вот и выгрызали мы место под солнцем да своё счастливое настоящее. И платили за него кровью, да не всегда чужой. А избыток железа в организме и старые дырки, как выяснилось, не слишком хорошо на репродуктивном здоровье сказываются.

Это мне потом уже доктор поведал.

У Ленки тоже хватило. И детство у неё было веселым, в котором пришлось и поголодать, и помёрзнуть. Побег. Шатания по необъятной. Потом уже был рынок, сумки и забеги с ними через границу. Водка, чтоб крышей не поехать от этакого счастья, и сигареты. Отчаяние, когда её снова кинули. И смена сферы деятельности, как это принято говорить, на иную, ту, что женская традиционная.

Высоко, в теории, доходная.

Потом-то я уже запретил ей… в общем, другая история. Главное, что потрепало её не меньше, чем меня. Да и в моих войнах, пусть тогда и догоравших, её задело…

Короче, херовые из нас родители.

Да…

Сочувствует? Даже жалеет? Смешно. Так-то потом уже у нас всё было… ну, кроме брака. С другими? Ну да… бывали. Я не святой и близко. Одно время, как бабки шальные пошли, так и вовсе одурел от чувства собственного величия. Хорошо, выдуреть успел, пока живой. И у Ленки случались романы. Даже замуж как-то собралась, только женишок на проверку гнилым оказался. А так бы я отпустил, да.

И помог бы.

Всем.

У меня немного близких, если подумать. Точнее только вот Ленка одна, которая каждый день в больничку тягается. Может, как помру, даже всплакнёт.

– Евдокия Путятична… – этот голос снова сбил с печальных мыслей. – Евдокия Путятична! Вы только поглядите, чего эти ироды натворили-то! Вона, живого места на мальце нет. Как бы утробу не отбили-то? Помрёт, а с нас потом спросят.

Лица коснулись теплые пальцы.

И… какого хрена я не вижу? Даёшь бред с картинками! Так веселей.

– Кто? – вопрос сухой и в голосе слышу раздражение.

– Так этот… Метелька со товарищами! Барагозят и барагозят. Никакой на них управы. Уж я и так, и этак… – женщина лопотала и чувствовалось, что она неведомой Евдокии Путятичны – смешное отчество – если не боится, то всяко опасается.

– По десятку розог, а потом в карцер дня на три. На хлеб и воду. И донеси, что ещё раз позволят себе подобную вольность, и я их Трубецким отправлю, на фабрики.

Женщина тихо охнула. Видать, угроза была не пустяшной.

– Где болит? – это уже нам с Савкой.

– Т-тут… – он коснулся бока. – И тут… и…

Голос у него сделался ноющим и плаксивым.

Стоять.

Я одернул пацана. Нытики раздражают. А он того и гляди готов был разреветься, в голос, трубно и размазывая сопли по физиономии.

Не надо.

Не из тех она, кого слезой разжалобить можно. Вот что мне в жизни реально помогло – это чуйка. Ленка говорила, что это талант, людей так вот, с полуслова срисовывать, понимать, кто и чем дышит. Так что вдох… да, больно, но боль перетерпеть придётся. И выдох. И спокойным голосом… спокойным сказать:

– Рёбра, кажется, сломаны, – голосок у мальчишки тонкий и дрожит, но уже в слезу не падает. – Справа два. Слева – одно. Возможно, трещины.

Евдокия Путятична слушает.

А Савка, пусть из последних сил, но держится.

– Ушибы… мягких тканей. Не опасно. А вот о внутренних повреждениях сказать не могу.

– Надо же, – рука переместилась на живот и от неё внутрь что-то потекло. Тёплое. Даже горячее.

Охренеть обжигающее.

– Стой, – велели Савке, когда он дёрнулся. – Что чувствуешь?

– Жар, – он ответил уже сам, хотя внутри дрожал, что лист осиновый. Боялся. Женщину?

– Сильный?

– Да. От… ваших рук. И внутрь. А потом растекается…

– Интересно, – руки женщина убрала. – Весьма… интересно. Что ж, молодой человек… Зорянка! Зорянка, отведи его в душ, пусть умоется. Одежду выдай.

– Так ить… не напасёшься же… чистой-то не напасёшься. Если каждому давать… до сроку… это ж порядка не будет! Вон, нехай в воде прополощет, ныне тепло, не застудится как… а там и просохнет. И добре.

– Зорянка, я ведь и проверить могу, – Евдокия Путятична позволила себе лёгкое недовольство. – А то и инвентаризацию провести… и аккуратней. Помой сама. И смотри, чтоб не упал. Сотрясение всё-таки имеется. Потом отведешь в лазарет. Пусть день или два отлежится…

Она замерла, явно задумавшись.

– Каледин когда отбыл?

– Так ить намедни…

– Тогда сама отыщи медицинскую карту и принеси мне.

– Антон Петрович расстроится. Он не любит, когда в его кабинету кто лазаит.

– Если бы Антон Петрович был чаще трезв, чем пьян и с большей ответственностью относился к работе, ему не пришлось бы расстраиваться.

В голосе Евдокии Петровны мелькнуло раздражение.

– Проверка на чувствительность к стихиям относится к его непосредственным обязанностям, а я узнаю, что у нас появился потенциальный дарник вот так вот…

Дарник?

Это как?

Ответить Савелий не успел.

Меня потянуло… выкинуло? Стоять! Я, может, не хочу возвращаться… мне тут, в компании, помирать веселее. Но кто бы слушал, да…

Глава 2

«Священный Синод напоминает: по-настоящему намоленные иконы, а также образки и свечи, осенённые истинным благословлением, можно приобрести только в лицензированных церковных лавках»

Время на часах прежнее.

Почти.

Сколько минут прошло? Две? Пять? Ничтожно мало. Жаль… может, если закрыть глаза и попытаться представить себе того мальчишку, я вернусь?

Я был бы не против.

И честно попытался. Только ни хрена не вышло. Зато боль накатывала волна за волной, и ярче, злее… когда-то привела бы в ярость, как в тот раз, когда нас с Димоном зажали на объездной. Думали, скоты, что если Гром пулю поймал, то всё уже.

Девяностые… много крови пролилось. Большею частью не моей. А теперь о них вспоминают с ностальгией. Смех один.

Сколько в тех девяностых навсегда осталось?

Витёк. Сторчался. Бешеные бабки, водяра и девочки. Ощущение, что мир у его ног и желание по нему потоптаться, вымещая детские обиды. Кто и когда ему первую дозу подсунул? Главное, я долго не замечал.

Да и он сам, понимая, что за дурь дядька Матвей по головке не погладит, таился до последнего.

Никитка.

Этот застрелился после того, как жену с дочками грохнули. Ведь тоже суки. Выкуп получили, могли б и вернуть. А они…

Мы их нашли. Всех. И убивали долго. А потом Никитка вернулся домой, опрокинул стакан и сунул дуло в рот. Записочку черканул, что всё обрыдло и он уходит к своим.

Сапурину тут больше повезло. Вряд ли он вообще чего понять успел. Машину рванули и никто-то не выжил, ни сам он, ни телохранитель, ни жена беременная. Тёща очень на похоронах убивалась за единственной дочкой.

Может, тогда я и отказался от мысли семью заиметь?

Слабое место…

Помню ещё, обещал отомстить. А она так глянула и сказала что-то… вроде как смысла нет. Месть никого не вернёт. Тогда я не понял. Решил, блажит, баба да и вообще дура деревенская ни хрена в настоящей жизни не разбирается. Теперь вижу, что не понимал как раз я сам.

Тимку грохнули. Потом и Димона, не на объездной тогда, а в бане. Кинули гранату прямо в парилку. Стасика положили годом позже… я тогда похоронную фирму и прикупил, решив, что дешевле будет. А по факту ввязался в новое дерьмо.

Лёшка… Лёшка тварью оказался. Сдал нас Семёновским. За что своё и получил в ближайшем лесочке. В лесах окрестных хватает призраков.

Надо же, вспоминаются.

Это всё время. Тянется и тянется. Скорей бы укол. Забытьё. И сдохнуть, наконец. А я держусь. Маюсь…

И когда время приходит, снова падаю.

Куда?

Туда где покой. Тишина. Только часы ходят. Такой характерный звук.

Чок-чок.

Часы слева. Запах… соломы. Трав каких-то. И лежать неудобно.

– Савка? – произношу это имя внутри. – Ты где?

Или в этом контексте правильно говорить «мы»?

Контекст… мне уже под сороковник было, когда понял, что учиться надо. И не только экономикам с финансами, но и разговору. Что все эти понты, гнутые пальцы да крутость уже не в теме. И партнёров потенциальных мои манеры скорее пугают.

Да…

Ленка нашла учителей. По этикету там. Риторике. Прочей херне. И я честно старался. Раз уж уплочено. Не привык я деньги зазря тратить. А потом и понравилось. Втянулся, да…

Языки учить начал.

Книги почитывать… смех да и только. Но смеяться не хотелось. И теперь вот тоже.

Где мы, к слову?

Больничка?

Точно. И мальчишка радостный. Ага… а теперь я воспринимаю его куда чётче. И чувствую тоже. Вот неровность матраса, тонюсенького, комковатого. И то, как прогибается под Савкиным весом панцирная сетка.

И что лежать ему больно.

Печётся в левом боку.

Но зато у него дар! Потенциальный.

Что за он?

Поток чужого сознания воспринимать сложно, особенно, когда этот поток сразу обо всём. И об ужине, который сюда принесли и никто-то не пытался его отнять. Даже в компот не плюнули…

Это хорошо.

И понятно.

О Евдокии Путятичне, что новое письмо составила, потому что теперь Савка не просто так, а перспективный. Что у него, может, дар откроется, потому что чувствительность к чужой силе очень высокая, но вектор пока определить затруднительно.

Здесь я уже мало что понял.

Как и про то, что дарники любому роду нужны. И если Громовы откажутся…

Кто?

Громовы.

Он Громов по отцу. То есть был бы, если бы отец его признал.

Савелий Громов… двойной тёзка. Может, поэтому нас… что? Притянуло? Связало? Или просто разрушающийся мозг создаёт новую реальность из подручных средств и имён?

А и пофиг.

…но если Громовы откажутся, то кто-нибудь другой заберёт. И Евдокия Путятична сказала, что у неё есть на примете достойные кандидаты. А значит, скоро Савка отсюда уедет.

Радость мальчишки была такова, что я промолчал.

Приёмная семья?

Оно-то, конечно, хорошо… в теории. Добрые люди приютят сиротку. Да… чтоб всё так просто было. Мне вот в приёмных пожить не довелось. Всё-таки мой поганый волчий характер – если верить директрисе нашего приюта – сразу был виден. Смелых не находилось.

А вот Инку забрали.

Я встретил её, потом… поздно встретил. Едва узнал, настолько страшною стала. Дурь и водяра в принципе никого до добра не доводят. Но посидели по старой памяти. Она мне многое порассказывала… хотя, может, это ей не повезло?

А я просто людям не верю.

Психоаналитик, которого я когда-то нанял, так и сказал, что, мол, проблема у вас, господин Громов, с доверием. А я ему ответил, что проблемы у меня нет.

Как и доверия к людям.

Что это как раз больше их проблема, чем моя.

Но мальчишке ответил:

– Ты только соглашаться сразу не спеши. Скажи, что шаг ответственный, что надобно познакомиться с разными вариантами.

Потому что не он им будет нужен, а дар, что бы это ни было. И стало быть, можно за условия поторговаться. Если духу хватит.

Изнутри мальчишка выглядел… не особо сильным.

Хотя чего ждать от ребенка, жизнь которого до определённого времени была спокойна и даже беспечна? Вот то-то и оно…

И мне жаль его.

А ещё немного завидно, потому как у меня такой жизни никогда не было. Я ведь хотел. Я ведь для детей своих будущих старался. Ну, тогда, сначала, пока еще держались в голове идеалы про семью и дом.

Куда что ушло…

– Вы хороший… – бормочет Савка.

Я?!

Смешно.

Хороший… знал бы ты, сколько на моих руках крови, парень. Нас ведь не просто так воевали. Мы в свое время изрядно поколобродили. И всякого случалось, за которое теперь спросится. И душе моей на небесах не будут рады. Это я знаю…

Может, потому и терплю боль, что пытаюсь ею хоть как-то искупить… что?

Того парня, перегонами промышлявшего, который навек в лесу остался, потому что три наглых голодных придурка позарились на тачку? Или старуху, сгоревшую вместе с кафешкой упрямого… как его звали? Не помню. Помню, платить отказывался…

Бизнесменчика, решившего, будто он самый крутой… долго ломался, не желал документы подписывать, дурак… финал-то один.

Нет, мальчик. Я и близко не хороший.

Пусть потом уже, нацепивши маску приличного бизнесмена, я и жертвовал щедро, что на храмы, что на приюты… но от мертвецов не откупишься.

Придут они.

Ничего. Встретимся… кстати, почему я всё слышу, чувствую, но видеть не могу.

– Это просто я слепой, – вежливо ответил Савка.

Охренеть.

И снова вываливаюсь.

Главное, вовремя, потому что, открыв глаза, вижу медсестру, нависшую надо мной с видом преозабоченным. Впрочем, она тотчас убирает руку.

Пульс щупала?

Не верит своим машинкам? Они вон пикают, рисуют кривые остатков моей жизни.

– Вы уснули.

Уснул.

– Это замечательно… вам лучше. К вам посетитель. Готовы принять?

Готов.

Ленку я всегда принять готов. Но сейчас расцепляю зубы и просто говорю:

– Да.

Когда я только-только угодил в больничку – тогда мне сказали, что пара недель всего осталось в запасе – ко мне потянулась вереница беспокоящихся и сочувствующих. А заодно озабоченных вопросом, куда я собираюсь капиталы девать и не желаю ли пожертвовать какому-нибудь фонду.

Во спасение.

Детдому я своему кое-что оставлю. Всё же не дали сдохнуть под забором, да и наука жизни получилась неплохой. Остальные же…

Додумать не успел. Дверь отворилась и вошла Ленка, придерживая огромную торбу. Пусть кожаная, дизайнерская, по специальному заказу шитая, но всё одно ведь торба.

– Привет, Ленусик. Ты сегодня красавица, – выдавил я, пытаясь изобразить ответную улыбку. И удивился даже, что голос звучал почти нормально. Чуть хриплый и только.

– Привет. Как ты?

– Хреново, – я смотрел, как она достает из своей торбы баночки, одну за другой.

Опять суп сварила?

И пюрешку.

Медсестра за спиной Ленки кривится, смешно ей. Надо будет сказать, чтоб другую приставили, не такую веселую.

– Я тебе супа принесла. Домашнего. На курочке. Курочка деревенская, сама выбирала, на рынок вот ездила… – голос Ленки спокоен. И верю, с нее станется поперется на рынок и угробить там пару часов на поиски той самой суповой куры. – А то кормят тут не пойми чем…

В основном питательным раствором. Последние дни тело мое отказывается принимать другую пищу. И Ленка знает. Просто не в её характере просто сидеть и ничего не делать.

– Котлетки паровые… Может, получится попробовать? Сегодня ты выглядишь получше.

Да и чувствую себя тоже.

Настолько, что честно проглатываю пару ложек супа. Заодно вспоминаю, что готовит Ленка отвратительно. С другой стороны, у меня сейчас любая еда с привкусом то ли лекарств, то ли дерьма. Так что один хрен.

Мне не сложно. А она вот радуется.

– Ленусь, – я позволяю ей вытереть губы салфеткой и даже не отворачиваюсь. – А выходи за меня замуж?

Ленка вздрагивает.

– Сдурел? – она снова пытается изобразить улыбку.

– Одумался, – отвечаю ей. – Надо же когда-то…

– Ты…

– Я, – мне удается поймать её взгляд. – Ты… Прости меня, Ленусь. За все. За то, что сделал… И за то, чего не сделал.

– Дурак ты, Громов.

– Выйдешь?

– Раньше бы побежала вприпрыжку…

Вот за что Ленку люблю, так за то, что правду говорит.

– А теперь старый и больной?

– Я и сама не так, чтобы молодуха.

Она касается волос. Ну да, седина. Ленка ее закрашивает, но мы оба знаем, что седина есть. И морщины. И фигура у нее давно не девичья. Взгляд усталый…

– Какая из меня невеста? Да и…

Она замолкает, зачем воздух сотрясать, когда все очевидно. Брак в больничке, когда жених на последнем издыхании – та ещё затея. И родственники мои разлюбезнейшие попытаются оспорить его в суде.

Хрена им.

Больничка тут или как? Вот пусть и найдут пару мозгоправов для консилиума. В любом случае, по завещанию Ленка и так все получит. Но… могу я хоть раз в жизни женатым побыть?

– Черт с тобой, – она нюхает банку с супом. – Давай жениться, раз ты такой дурак, Громов…

Дурак. Как есть дурак.

А теперь ещё и женатый буду.

Теперь я чётче улавливаю переходы, если это можно так назвать. Будто внутри головы, разваленной опухолью, что-то щёлкает.

Запахи.

Запахи чётче, яснее. Место то же, правда, воняет теперь чем-то непонятным, но очень больничным. И эта резкая вонь забивает всё остальное. Хотя… матрас.

Пот.

И гречка.

Мальчишка держит тарелку и ест, жадно так, не пережёвывая. Хотя чего там жевать. Гречка переваренная, а ещё пресная, в неё не то, что масло, соли и то пожалели. Котлеты там? Мясо?

Хотя чего это я. Какое в приюте мясо.

Мысль оформилась, а следом я уловил волну радости. Надо же… это приятно, когда твоё появление кого-то радует. Я от такого отвык? Хотя… ложь, я к такому и не привыкал.

– Привет, Савелий, – говорю ему.

– Здравствуйте! – мальчишка отвечает мысленно. – А я испугался, что вас не было и не было! Давно не было!

– Сколько?

– Три дня. А у меня рёбра зажили. Евдокия Путятична самолично каждый день приходила и лечила. А у неё сила горячая-горячая. Ещё я ледяную чувствую. И другие разные. Она камни давала. И сказала, что необычайно высокий потенциал.

Поэтому, надо полагать, и лечила сиротинушку. Сомневаюсь, что она со всеми такая добрая.

– Какой потенциал? – уточняю, загоняя иные мысли подальше. Ни к чему ребёнка смущать, даже если он твоим воображением рождённый.

– Дарника, – Савелий отставляет тарелку. – Правда, сложно сказать что-то по направленности, потому что восприятие почти всех иных оттенков одинаково и нет выраженного сродства.

Это он явно за дамочкой повторяет. Уж больно завёрнутая фраза.

– Спрашивала, какой дар у отца был.

– А ты?

– Не знаю… а она сказала, что ясно, что с тенями связанный, потому как Громовы – охотники, это все знают…

Я вот не знаю.

– …но даже у теневых даров есть сродство со стихией. Поэтому надо к себе прислушиваться.

– А про глаза твои что сказала?

Потому как рёбра рёбрами, но они бы и сами заросли, я так думаю. Глаза же – дело иное. Как бы ни был ценен дар, но за здорового питомца явно можно выручить больше, чем за калеку.

– Сказала, что это надо в столицу везти, в Петербург.

– В Москву?

– Не-а… говорю ж, в столицу, в Петербург… а Москва – это старая столица. Вы не подумайте, я не неуч какой. Меня наставники хвалили. Ну, когда ходили. Мама говорила, что негоже род позорить. Что когда придёт срок и меня к Громовым примут, надо соответствовать.

Москва – старая столица…

Петербург – новая?

Хотя… почему бы и нет. В конце концов, не больший бред, чем всё остальное. И дарники эти…

– И сказала, что там, может, и помогут, хотя вряд ли, потому что повреждения старые уже.

– То есть, ты не от рождения слепой?

– Не-а… это я заболел. Потом. Когда папа умер… мама потому и дом продавать стала, чтоб денег на целителя хорошего выручить.

– А чем заболел?

– Мозговою горячкой… три дня лежал. Думали, что всё, отойду. Даже батюшку позвали, чтоб соборовал… он приходил. Там хороший батюшка. У нас. Не посмотрел, что я… ну… по отцу. Мама меня и в церковь водила, тайком. Говорила, отцу не рассказывать. Он бы сильно ругался, если б узнал. Но он помер. И я тоже вот едва-едва. Мама и побежала. Батюшку я уже помню. И молитву помню. А потом полегче будто бы стало. И поправился… только глаза с тех пор на солнце болят и не вижу ничего. Год с повязкой ходил…

Он потрогал висок, и я ощутил прикосновение.

А ещё понял, что вижу. Смутно. Размыто. Как в глубокой темноте.

– Ну а потом мамку обманули. И с лечением тоже… она на те деньги, которые остались, меня пользовала. Обещали, что видеть начну. Святую воду продали. И ещё платок с волосом святой Лукреции, настоящим, вроде как обещали.

Серьезное снадобье, надо полагать.

– А он не помог. И соседка наша, которая новая, она сказала, что мама дура. И что обманули её… вот. Мама с горя слегла и померла… а меня сюда.

– Но ты всё равно видишь?

– Ну… так-то да. Немного.

Стена.

Темно-серое полотно со светлым квадратом окна. Над ним – тускло светящиеся квадратики. И ещё такой же – над дверным проёмом.

Что это?

– Иконы, – подсказал Савка. – Они всегда светятся. Ну, когда намоленные… тут все хорошие так-то. Батюшка Афанасий умеет правильно молиться. Хотя говорит, что я безбожник.

И задницу потёр.

Смотрим дальше.

Лавка… стол? Кажется. Если поймать предмет и сосредоточиться, то он обретает некоторую чёткость. Но стоит внимание ослабить, и снова расплывается.

– Так-то ничего, я привык. Иконы всегда видать. Настоящие если. Людей ещё хорошо. Особенно дарников. Евдокия Путятична яркая… я хотел ей сказать.

– Не стал?

– Не-а… – Савелий замялся. – Думаете, надо было?

– Пока не стоит. Не всё о себе нужно рассказывать.

Потому как мало ли…

– Она неплохая. Строгая очень… жаль только, что читать не могу. Книги вот пробовал, открываю, а там всё… серое и только.

Он вздохнул тяжко-тяжко.

– Ничего, – утешаю, хотя получается не слишком искренне. – Глядишь, и вправду со временем легче станет. Некоторые болячки перерастаются… да и так-то…

– Ну да. Только скучно тут… мне из лазарету не велено выходить, ну, чтоб чего не приключилось, а то Метелька Косоротов злой на меня. Их же розгою выпороли, а ему, как зачинщику, больше других досталось. И лечить Евдокия Путятична не велела, за нарушение порядку. А потом вовсе в карцеру отправили. Он там. А я тут…

Потому что у Косоротова дружки наверняка имеются.

– А чего вы не поделили-то?

Может, конечно, статься, что дело не в делёжке, а во власти, которую указанному Косоротову надо было отстоять во что бы то ни стало. И нет лучше способа самоутвердиться, чем загнобить того, кто слабее.

– Ну… он же ж не простого звания. У него тятька при храме Новоспасском ключником был, а маменька вовсе из купеческих, только померли в том году. А его вот сюда… я же ж байстрюк и незаконный. И ещё… не из божьего люду.

Мда, проблемы выше моего понимания.

И по печали, которую ощущает Савелий, а заодно и я, понимаю, что тему надобно менять.

– Расскажи-ка, Савелий, для начала… какой сейчас год-то?

– Так… тысяча девятьсот шестьдесят третий, – сказал он с удивлением. – Аккурат скоро императорские именины. Пятьдесят лет государю-батюшке будет, дай ему Господь долгих лет…

И поклонился куда-то в угол, где меж двух светящихся квадратов виднелся третий, тусклый. По размеру он был чуть больше икон. Портрет?

Того самого государя-батюшки?

Я же снова в ступор впал.

Шестьдесят третий? Тысяча девятьсот… государь батюшка… с другой стороны, Громов, ну кому еще столицей-Петербургом править, как не государю-батюшке-то?

– Евдокия Путятична говорила, что, ежели будем вести себя хорошо, то свозит нас в город, на гуляния. Ярмарку обещали большую. И ещё дамы приедут, попечительницы, из комитету благотворительного. Пряники раздавать будут. Мне сказали, что каждый год на императорские именины раздают. А ныне ж не просто так, этот… как его…

– Юбилей? – подсказал я.

– Точно! – Савка обрадовался. И тут же огорчился. – Меня, небось, спрячут…

– Почему?

– Ну… негоже ублюдка благородным дамам показывать.