Czytaj książkę: «Ведомый любовью. Воспоминания Винобы Бхаве», strona 2

Я не могу отрицать, что во мне есть мистическая составляющая. Поэтому, в то время как я хожу по земле, мой разум в других сферах. Не приди я к Гандиджи, я, наверное, последовал бы пути мистиков, пути медитации. Но я с детства был очарован «Гитой», а в «Гите» говорится, что путь медитации и путь действия – одно и то же. В связи с чем я осознал необходимость баланса в жизни, и в обществе Гандиджи мои внутренние противоречия были наконец-то разрешены. С тех пор я следовал его пути с исключительным сосредоточением. Однако до сих пор во мне есть нечто иное. Не то чтобы Гандиджи недоставало этой составляющей. Те, кто близко его знал, понимали, что, хоть он и выглядел увлеченным единственно работой, касающейся внешней деятельности, он стремился к чему-то еще.

Это вопрос позиции. Гандиджи, по существу, был активистом, но мистицизм присутствовал у него на втором плане. Вивекананда, с другой стороны, был очевидным мистиком, с активизмом на втором плане. Рамакришна Парамахамса был чистым мистиком. Соответственно, позиции разные. Я думаю, что нахожусь где-то посередине. Во всём, что казалось мне стоящим того, чтобы это сделать, я получал величайшую помощь (не считая Священных Писаний) от трех людей: Шанкары, Джнянадевы и Гандиджи. Что касается Гандиджи, я не только изучал его идеи и тексты, я жил в его обществе, я провёл всю свою молодость, практикуя формы служения, которым он положил начало.

Его общество, его идеи и возможность воплощать их в жизнь – всё это принесло мне пользу. Другими словами, я жил под крылом великого человека и получил от него поистине великий дар, за который я благодарен. Такой дар я получил и от первого Шанкарачарьи. Он помог мне главным образом в преодолении философских сомнений, которые естественным образом возникают в любом мыслящим уме, и я всегда буду оставаться у него в долгу в мире мысли. Что касается дара, который я получил от Святого Джнянадевы, у меня нет слов, чтобы его описать.

Он придал форму моим мыслям, вошёл в моё сердце, направлял мою деятельность и, кроме всего этого, я верю, что он оказал воздействие на моё тело. Его влияние было великим и разносторонним. По натуре я очень жесткий – кусок необработанного камня без формы. Шанкарачарья сделал этот камень крепким, Гандиджи обточил его и придал ему форму, но великая задача по пробитию камня и высвобождению потоков воды под ним и, таким образом, наполнения моей жизни и сердца сладостью – это была работа Святого Джнянадевы. Когда я думаю о себе, о том, кто я, и об удаче, выпавшей на мою долю, я вспоминаю множество благоприятствующих внешних обстоятельств. Люди знают, что у меня были необыкновенные родители. У моих братьев тоже есть свои достоинства. На пути у меня был наставник, которым, по общему признанию, является Махатма.

У меня были возлюбленные друзья, и все они, без исключения, снискали любовь народа. У меня были ученики, которыми я сам теперь восхищаюсь. Какая это великая удача! Кроме того, так как я знаю много языков, я имел и всё ещё имею возможность вкусить нектар мысли многих святых и религиозных людей. Кто-то может счесть и это великой удачей. Однако всё это блекнет рядом с самой потрясающей удачей из всех, которая принадлежит мне и вам, и всем нам – что все мы члены, части, конечности Господа; волны в этом Океане. Самая потрясающая, огромная удача в том, что мы пребываем в Господе. Как только мы почувствуем это, мы свободны.

Часть I
Не впряженная в ярмо юность
(1895–1916)

Храм Камнатх в Бароде (Махараштра, фотография нач. XX в.)

1
Мой деревенский дом

Мое детство прошло в Махараштре, в регионе Конкан. Гагод был маленькой деревней – примерно восемьдесят домов – в районе Колаба. Там не было школы, и большинство ее жителей были неграмотны. В каждой семье женщины вставали с первыми лучами солнца, чтобы начать работу. Первым делом нужно было смолоть зерна в муку для ежедневных нужд в круглой каменной ручной мельнице. Затем следовало подмести двор, который опрыскивали смесью воды и коровьего навоза, чтобы уложить пыль и держать его свежим и чистым. В то время как руки женщин были заняты этой и другой работой по хозяйству, из уст их лились песни, восхваляющие Бога. Мелодичные звуки наполняли утренний воздух праведностью.

Мой дедушка был инамдаром – землевладельцем. Мы жили в довольно большом доме, с просторным двориком, где было великое множество лягушек самых разных видов, которые всю ночь, не переставая, тянули свою обычную «Мандукья-упанишаду»¹³. Я очень боялся этих неисчислимых лягушек; позднее я прочел описание, данное мудрецом Васиштхой в Ведах: «Одна лягушка больше напоминает быка, другая похожа на козла, третья – пятнистая, и все они дружно квакают, как брахманы, распевающие Веды. В жару они становятся сухими и сморщенными, как брахманы, практикующие аскезу, но в дождь они энергичны и активны, и кричат от удовольствия». Какой творческий взгляд на лягушек!

Но люди говорят мне, что сейчас в наших дворах нет и четверти того количества лягушек, что было раньше. Лягушачьи лапки считаются деликатесом в Америке¹⁴, поэтому лягушек отлавливают на экспорт. Иногда, если меня спрашивают, когда я планирую вернуться в Гагод, я отвечаю: «Когда во дворе будет так много лягушек, как в прежние времена!»

Я имел обыкновение бродить по деревне и смотреть, как трудятся рабочие. Однажды я стоял и наблюдал, как какие-то мужчины раскалывали большой камень. Один из них заметил меня. «Хотел бы ты попробовать своей рукой, Винья?» – спросил он. «О да, пожалуйста!» – ответил я. И вот, когда после еще нескольких ударов камень должен был расколоться, они вложили молот мне в руку. Я ударил что было сил, и в самом деле – камень развалился на части. Чтобы порадовать меня, добродушные рабочие стояли и одобрительно восклицали: «Хорошо сработано, Винья! Сын инамдара расколол камень!»

Иногда, по особым случаям, в наш дом в Гагоде приходил брахман и читал Веды. Я сидел и слушал, и через некоторое время сочинил свою собственную Веду на маратхи, которую декламировал с высокопарный интонацией, с какой брахманы читают мантры на санскрите. Всё, о чём в ней говорилось: «Лошади пасутся на берегу реки», но, произнесенная в такой манере, она звучала великолепно.

В нашем доме в Гагоде с нами жил слепой дядя. Он был очень трудолюбивым и мягким человеком, все любили его и заботились о нём. Позднее, когда мы уехали в Бароду с отцом, он остался в Гагоде, и однажды пришло письмо, в котором говорилось о его кончине.

Обычно, когда приходили подобные новости, мама омывала нас и омывалась сама, но в этот раз таких ритуалов не последовало, и я спросил почему. «Видишь ли, сынок, – сказала она, – слепой дядя на самом деле не был нашим родственником. Он испытывал крайнюю нужду, и не было никого, чтобы заботиться о нём, поэтому он жил с нами». Таким образом, только после его смерти я узнал, что дядя, которого мы знали столько лет, не был связан с нами кровными узами.

Первые девять лет моей жизни прошли в этом деревенском доме. Затем, в 1905 году, мы переехали к нашему отцу в Бароду, где он работал. Во время праздников мы обычно приезжали погостить к нашим бабушке и дедушке в Гагод, но у меня больше не было тесной связи с моей родной деревней, а несколько лет спустя я оставил и свою семью.

Как я уже говорил, я вернулся в Гагод в 1935 году, в возрасте сорока лет, – лишь на два или три дня. Во время моего пребывания там мне нужно было написать кое-что для Бапу¹⁵ о прялке. К тому времени, как я закончил, была уже полночь. Я собирался отправиться спать, когда услышал звуки пения из храма неподалеку. Жители деревни собрались там, и я пошёл и сел среди них, не привлекая внимания. Исполненные преданности Богу песнопения продолжались около часа. В обычном случае моё языковое чутье возмутилось бы их малограмотным произношением, но перед глубиной их преданности всё остальное стало малозначительным. Я был полностью «унесен», погрузившись в блаженство. Одна из их песен произвела на меня впечатление особенно сладостное, и я помню ее по сей день.

 
Счастья в мире нет нигде,
Не желай его зазря:
Счастья не отыщешь здесь,
Мир – лишь горя западня.
 

Жители этой крохотной деревеньки, подумал я, ужасно бедные, похожие на ходячие скелеты, не имеющие практически ничего, чтобы прикрыть наготу, могут, несмотря на это, терять «себя» в таких исполненных преданности песнопениях. Я был в восторге. Где эти люди из деревни, где не было школы, где никто не мог ни читать, ни писать, обрели такое знание? Должно быть, из-за того, что они с такой преданностью поют множество песен Тукарама и других святых, они сохраняют понимание и разумность и по сей день. В этом наша сила. Сам Святой Тукарам обеднел настолько, что его жена умерла от голода. И всё же он обратился к Господу со словами: «О, мой Господь, не будь печали, не было бы и памятования Тебя!» И в разгар своей скорби он обрел наслаждение:

 
Переполнили сердце мое
Наслаждения, одно за другим.
Любовь – вечно бьющий ручей,
Звучащий именем Твоим.
 

Это потому что нашей стране присущ дух преданности, даже самые бедные смотрят на мир с улыбкой. Люди во впавшем в нищету Гагоде, внешне такие ссохшиеся и увядшие, были переполнены нектаром преданности. До этого, в 1920 году, я провёл один день в Гагоде. Теперь некоторые уже умерли, некоторые по-прежнему выживали. Часть зерна, что называется, была приготовлена на плите, часть ждала своей очереди в корзине – вот и вся разница. Те же звёзды, что я видел в Вардхе, сияли и над Гагодом, и я был тем же, за исключением того, что меня преследовали видения гор. Возможно, однажды я был диким животным, обитавшим в тех горах, – оленем или, может быть, тигром, компаньоном какого-нибудь отшельника. Возможно, я родился человеком по ошибке. Я не в полной мере приручен даже сейчас – я всё тот же Виноба, хоть я и был «обжарен в Гандиджи и обвалян в Джамналалджи».

Во время своего визита в 1935 году я написал в письме, что горы и мать посреди них – это символически всё творение и все взаимоотношения. На протяжении этих трёх или четырёх дней я вспоминал о своей матери около сорока раз. «Гита», мать и такли¹⁶ – это моя Троица, и для меня эти трое содержат в себе каждое из тысячи имен Господа.

2
Мой дедушка

Мой дед Шамбхурао Бхаве был очень набожным. Каждое утро он не один час проводил за ритуалами богослужения, предлагая пуджу¹⁷ Господу Шиве. Мы, дети, вставали рано и приносили цветы и листья из внутреннего двора для его подношений. Дед следил, чтобы я приготовил порошок сандалового дерева для богослужения и сидел подле него, в то время как он читал священные мантры.

Иногда во время чтения люди, например деревенский Пател, приходили, чтобы увидеться с ним. Тогда дедушка прекращал произнесение мантр и разговаривал с ними. После их ухода он возобновлял чтение. Иногда он забывал, на чём остановился, и обращался ко мне: «Ну-ка, Винья, докуда я дочитал?» Если я помнил, я говорил ему, но если я тоже забывал, мантры нужно было читать с самого начала. Иногда до завершения чтения могла пройти пара часов.

Однажды утром, когда мне было семь или восемь лет, дедушка уселся по своему обыкновению, чтобы начать богослужение, и заметил, что на святом образе сидит скорпион. Все начали кричать: «Скорпион! Скорпион! Убейте его!» Дедушка остановил их и сказал серьезно: «Скорпион нашел прибежище в Господе. Он в Его храме. Пусть никто его не трогает». Эти слова прозвучали как строка из упанишад. Дедушка продолжил пуджу, предлагая цветы, сандал и воду, и затем завершил ритуал. А скорпион всё это время оставался неподвижен. Только когда всё закончилось, он слез и уполз. Этот случай произвел на меня глубокое впечатление. К тому, кто находит прибежище в Господе, стоит относиться с уважением, кто был это ни был.

Я помню другой случай. Мальчик, который жил с нами, стащил немного гура¹⁸. Бабушка поймала его и пожаловалась на него дедушке, называя его вором. «Нет, – сказал дедушка, – он не вор. Что с того, что он взял сахар, не спросив нас? Это его дом не менее, чем наш, и сахар также его сахар. Если бы он попросил, то получил бы его. Сейчас он взял его без спроса, но это не стоит называть воровством». Затем дедушка послал за тем мальчиком и сказал ему: «Послушай, паренёк, когда ты захочешь кусок сахара, просто попроси, и ты непременно его получишь. Но вот еще что: когда ты взял сахар, ты помыл руки?» «Нет, не помыл», – сказал мальчик. «Тогда в будущем, – сказал дедушка, – сначала помой руки, потом попроси, потом бери столько сахара, сколько хочешь». С тех пор тот мальчик смог мало-помалу побороть свою привычку к мелкому воровству.

В последующие годы нам пришлось иметь дело с парнем в нашем ашраме, который тайком курил биди¹⁹. Он приобрёл эту привычку в студенческом общежитии, где жил до этого. Тем не менее работу в ашраме он выполнял очень хорошо. Однажды один из ашрамитов поймал его за курением и привел ко мне. Я видел, что бедный парень ужасно напуган. «Пойдём, – сказал я, – не бойся. В конце концов, многие великие люди курили; в этом нет ничего плохого. Плохо скрывать это. Поэтому я выделю тебе маленькую комнату, где ты сможешь курить открыто, и каждую неделю буду давать тебе пачку биди».

Некоторым ашрамитам это совсем не понравилось, и мне пришлось объясниться перед ними. «Курение – вредная привычка, без сомнения, – сказал я. – Мы здесь не курим, и парень знает это. Но у него произошло привыкание, а также он взял в привычку пытаться скрыть это, что ещё хуже. Так что это наш долг – дать ему возможность изменить эти привычки своими собственными усилиями. Такова ахимса, ненасилие. Ахимса очень терпелива и многострадальна. Нам не следует делать проблему из каждого пустяка».

Однажды, когда дедушка сел, чтобы провести пуджу, ему стало холодно и его начала бить дрожь; к тому же, у него был жар. Он не был готов позволить этому недомоганию помешать богослужению в течение следующих двух или более часов, поэтому, когда начался озноб, он пошел прямо к водоему и прыгнул в него. Бабушка вздрогнула: резкое движение застало ее врасплох. Дедушка – он был хорошим пловцом – плавал по водоему минут пять, а затем вылез, обтерся и продолжил пуджу. Я видел это собственными глазами, и позднее, в течение моих пеших странствий, я также обнаружил, что нет никакого вреда в том, чтобы промокнуть насквозь. Вода сама по себе полноценное лекарство, поэтому-то Веды и дают ей название «универсальное лекарство».

На празднование Ганеша-чатуртхи мы установили дома образ Ганапати²⁰. Дедушка обычно делал его своими руками, при участии детей. Мы готовили порошок сандалового дерева, и он использовал его для изготовления образа. После установки проводились пуджа и арати (подношение огней), и в течение нескольких последующих дней дома была праздничная атмосфера.

Затем, на десятый день, образ выносили из дома и погружали в воду. Когда я был ребенком, это меня сильно расстраивало: мы так усердно работали, чтобы сделать его, мы почитали его и так долго поклонялись ему, а теперь мы не просто избавлялись от него – мы торжественно отмечали его затопление, как празднество, с песнями и музыкой. Только позже я усвоил смысл этого обычая. Индуистское учение сплетает воедино почитание образа и абсолютную незначительность его. Но его не следует самым безжалостным образом ломать, его нужно с почтением отпустить. Обычай взывания-погружения – символ великой красоты. Мы должны стремиться к отрешенности, которая позволит нам, когда время придёт, оставить наши лучшие творения.

Дедушка соблюдал обеты и регулярно постился. Одним из таких постов была Чандраяна – пост в честь Луны. В первый лунный день принимают одну ложку пищи, во второй день – две ложки, и так далее: количество увеличивается, пока она прибывает, до тех пор пока в полнолуние не доходит до пятнадцати ложек. Потом, когда Луна убывает, количество ложек уменьшается – одна за одной, – и затем в день, когда луны не видно, соблюдается полный пост. Когда дед соблюдал Чандраяну, он предлагал пуджу Луне каждый день с ее восходом, и после совершения обрядов он ел столько пищи, сколько было предписано. Но восход Луны разнится ото дня ко дню: он мог случиться вечером, или в полночь, или в предрассветные часы, когда я крепко спал. Тогда дедушка просил бабушку разбудить меня, и она вытаскивала меня из кровати, чтобы я посидел с дедушкой на пудже. Я был в полудреме, но, несмотря на это, когда пуджа подходила к концу, моя рука была вытянута для прасада²¹. И дед клал в мою протянутую руку маленькую часть от его собственной порции на тот день.

За чистоту духа – какой бы я ни обладал, – я должен поблагодарить своего дедушку. Для меня это его величайшее наследство. Безусловно, он проявлял ко мне самую обыкновенную доброту: давал мне сладости и так далее, но чего я никогда не забуду – это духовный прасад, который я получил; впечатление, произведенное на мой ум, когда он будил меня – даже посреди ночи, – чтобы получить даршан²² Господа. Это был его величайший дар.

3
Моя мать

Безупречная преданная

Ничто не сравнится с той ролью, которую в формировании моего ума сыграла мать. Я проводил время в обществе многих хороших людей; я читал книги многих из великих, наполненные мудростью, пришедшей с опытом. Но если бы я мог положить всё это на одну чашу весов, а на другую – то, что я узнал об истинной преданности от своей матери, вторая чаша имела бы больший вес.

Мама была по-настоящему выдающейся преданной. Сначала она подавала еду всем в доме и заканчивала остальную работу по хозяйству, затем, перед тем как самой приступить к еде, она садилась перед образом Господа и проводила ритуал богопочитания, предлагая огни и цветы традиционным способом, как это делают и все остальные. Однако преданность в ее сердце открывалась взгляду, когда она совершала простирание перед Господом по окончании пуджи. Склоняясь перед ним, она хватала себя за уши²³ и вслух молилась: «О Господь этой безграничной Вселенной, прости мне мои прегрешения». В этот момент глаза ее переполнялись слезами, и они сбегали по ее щекам. Такие слёзы не могут быть результатом волевого усилия; они могут изливаться только из сердца, переполненного преданностью. Конечно, это довольно обычно для нас – простого народа – проливать слёзы, созерцая божественные образы, по особым случаям, таким как Рамнавами или Кришнаштами²⁴. Но я наблюдал, как мама заливалась слезами каждый день, на обычной ежедневной пудже, что невозможно без искренней преданности. Из всех моих драгоценных воспоминаний о матери эти наиболее ценны.

Мама была обычной домохозяйкой, целый день занятой работой, но мысленно она ежеминутно памятовала Бога. Она пребывала в миру, но мир не был ни в ее уме, ни на ее устах. Мы никогда не слышали, как она произносит грубое слово. С самого утра, встав с постели, она повторяла имя Бога; когда она сидела и молола зерно, она пела песни, восхваляющие Господа. Все ее песни были песнями почитания, и она пела их с удивительной любовью и преданностью. У неё был очень мелодичный голос, и она полностью растворялась в своем пении.

Однажды я сказал ей: «Мама, ты должна петь новую песню каждый день. Вчерашняя песня не годится на сегодня, а сегодняшняя на завтра!» После этого в течение шести месяцев она пела мне новую песню каждый день – так много песен она знала. Она была родом из Карнатаки, где до сих пор проживала ее семья, и она знала песни на каннада, а не только на маратхи. Что бы мама ни делала, совершала омовение или готовила, она внутренне была поглощена песнями преданности, и так глубоко, что периодически одно из блюд оказывалось пересоленным. Сама она никогда не ела, пока все остальные не поедят и пока она не завершит свою ежедневную пуджу. Обычно я первым садился есть, но я уделял очень мало внимания пище; я попросту ел всё, что было передо мной поставлено. Затем приходил мой отец и говорил, что в овощах слишком много соли.

Вечером мама бралась за меня: «Почему ты не сказал, что овощи были пересолены?»

«Почему ты не попробовала их и не узнала сама?» – отвечал я. Но это не казалось ей правильным. Разве возможно было вкусить еду до того, как она завершит богослужение и сделает свое подношение?

Мать относилась с большим уважением к моему отцу, но она уделяла много внимания и тому, что говорил я. Например, как-то она решила преподнести Господу одну сотню тысяч зёрен риса. Каждый день она брала из пригоршни одно зернышко, чтобы сделать подношение, при этом считая каждое. Отец увидел, что она делает, и сказал: «Зачем ты так делаешь? Почему бы не отвесить одну толу²⁵ риса и не посчитать количество зерен в ней? Тогда ты без труда узнаешь, сколько тол в сотне тысяч зерен, и сможешь добавить половину толы сверху, чтобы быть уверенной, что у тебя получилась вся сумма».

Мама не знала, что на это ответить, и поэтому, когда я пришёл домой тем вечером, она спросила меня: «Винья, вот что предлагает твой отец. Что ты об этом думаешь?» Я сказал: «Что ж, я думаю, что твое подношение сотни тысяч рисовых зерен – это не просто подсчет или арифметика. Это дело преданности, совершаемое во имя Господа и святых. С каждым посчитанным зернышком твой ум фиксируется на Его имени, поэтому тебе стоит и дальше считать одно за другим». Мама была очень рада и рассказала об этом отцу.

Когда наступал праздник Нагапанчами²⁶, мама имела обыкновение предлагать пуджу Нагу и просила меня нарисовать для нее Божественного Змея. «Мама, ты можешь купить красивый рисунок Бога-Змея на базаре», – говорил я ей. «Возможно. Но я не хочу их красивый рисунок, я хочу твой». Такова была ее любовь к своему сыну. Так что я брал маленькую деревянную дощечку и рисовал на ней кумкумом изображение Нага. Каждый вечер она, взывая к Господу, выставляла молоко для сквашивания. «Необходимо ли, – спросил я ее однажды, – привлекать для этого Бога?» «Послушай, сынок, – ответила она, – конечно, мы, со своей стороны, делаем всё, что можем, но хорошо это получается только по Божьей милости». Она знала, что место есть и для человеческих усилий, и для Божественной милости.

Учительница хорошего поведения

Когда я был ребенком, мама настаивала, что я должен каждый день поливать растение тулси²⁷. Однажды после купания я прямиком направился на кухню и уселся, чтобы приступить к еде. «Ты полил тулси?» – спросила мама. «Нет», – ответил я. «Тогда иди и сделай это сейчас. Я покормлю тебя, только когда ты это сделаешь». Этот урок я запомнил надолго. Она дала мне много всего другого – молоко, чтобы пить; еду, чтобы есть; она оставалась ночь за ночью, чтобы заботиться обо мне, когда я болел, – но воспитание надлежащего человеческого поведения было ее величайшим даром из всех.

У нас во дворе в Гагоде росло хлебное дерево²⁸. Я тогда был лишь маленьким ребёнком, и как только увидел, что плоды начали расти, стал спрашивать, когда мне можно будет их съесть. Когда они наконец созрели, мама наполнила дольками фруктов чаши из листьев и сказала мне, чтобы я отнёс их в качестве подарков в каждый дом по соседству. Когда все они были разнесены, она посадила меня рядом с собой и дала мне несколько сладких кусочков. «Винья, – сказала она, – сначала мы должны отдавать, а потом брать сами».

Она учила меня одним из глубочайших философских истин, сложив их в короткое стихотворение:

 
Отдавая, мы подобны Богу,
Стяжательством в ад себе стелим дорогу.
 

Этот ее урок произвел на меня такое впечатление, что без него, должен признать, у меня, быть может, никогда не появилось бы вдохновение положить начало движению Дарение земли.

Если какая-либо женщина по соседству болела, мама шла к ней домой и готовила для всей ее семьи. Когда такое случалось, она сначала готовила для нашей семьи, а затем шла в другой дом. «Это эгоистично, мама, – сказал я однажды, – ты заботишься о своих собственных детях и о своём доме в первую очередь, оставляя другую семью напоследок». Мама рассмеялась. «Знаешь, в чем дело? – сказала она. – Я готовлю нашу еду заранее, и потому она остывает. Я хочу, чтобы у тех людей была свежая и горячая еда, поэтому я иду туда и готовлю в надлежащее время. Это не эгоистично, а наоборот!”

Когда я был маленький, я боялся привидений. Мама объяснила мне, что привидения никогда не побеспокоят преданных Господу. «Но если ты чувствуешь страх, просто возьми с собой лампу, когда идешь в темноту, и продолжай повторять Имя Бога. Какой бы призрак там ни был, он вскоре исчезнет». Однажды ночью примерно в тот период времени я увидел большую тень на стене. Это была моя собственная тень, но я был слишком мал, чтобы знать это. Она казалась ужасно высокой – самый высокий человек из всех, что я видел. Я побежал оттуда прочь, к маме. «Незачем беспокоиться, – сказала она, – этот парень твой раб. Что бы ты ни сделал, сделает и он: если встанешь, он тоже встанет; если сядешь, и он сядет». Я подумал, что попробую сделать так и посмотрю, что произойдёт. Я сел – и он сел. Я встал – и он встал. Я пошёл вперёд – и он сделал также, я лёг – и он тоже лёг. Он был моим рабом, выяснил я, так зачем его бояться? Вот так моя мать избавила меня от боязни привидений с помощью веры, а от страха теней – с помощью здравого смысла.

Бог в человеческой форме

Если к нашей двери приходил нищий, мама никогда не позволяла ему уйти с пустыми руками. Однажды пришёл нищий, который с виду был очень крепким, и мама дала ему подаяние. Я запротестовал. «Мама, – сказал я, – этот человек в прекрасной физической форме. Подавать таким людям – значит поощрять их лень. Те, кто подает недостойным, делают хуже им самим. Разве «Гита» не учит нас считать тот дар безупречным, что был дан в подходящем месте и в подходящее время достойному человеку?» Мама выслушала, а затем сказала спокойно: «Винья, кто мы такие, чтобы судить, кто достоин, а кто не достоин? Всё, что мы можем – относиться ко всем, кто приходит к нашей двери, как к Богу, и предлагать всё, что в наших силах. Кто я такая, чтобы судить его?» На этот довод своей матери я не могу найти убедительного ответа и по сей день.

Мой отец часто приглашал нуждающегося ученика пожить у нас дома. Когда с прошлого раза оставалось немного еды, мама ела ее сама, а если ее было с излишком для неё, она давала часть мне. Ученику однако она всегда давала только что приготовленную горячую еду. Так продолжалось день за днём, и в конце концов я заговорил с ней об этом. «Мама, – сказал я, – ты говоришь нам, что нам следует относиться ко всем как к равным, но ты всё ещё сама делаешь различия. Ты никогда не даёшь этому мальчику остатки еды, ты даёшь их мне. Ты не относишься к нам как к равным, так ведь?» Мама, не колеблясь, ответила: «Да, ты прав. Я отношусь к тебе не как к другим людям. К тебе я привязана, к тебе я неравнодушна, потому что всё ещё смотрю на тебя как на своего сына, тогда как на других мальчиков я смотрю как на Бога в человеческой форме. Когда я смогу видеть и тебя таким образом, различия исчезнут».

Среди брахманов распространён обычай откладывать в сторону пять маленьких порций риса во время каждого приема пищи в качестве подношения Богу. Однажды я пренебрег этим, и мама спросила, не забыл ли я. «Нет, я не забыл, – ответил я, – но я размышлял. Пять таких порций – это примерно четверть толы риса. Значит, в месяц, в котором тридцать дней, это составляет в сумме семь тол. В Индии около тридцати миллионов брахманов, и это значит, что в течение года около тридцати миллионов сир²⁹ риса пропадает зря. Неправильно выкидывать весь этот рис, когда в стране так много бедных людей». «Ладно, – ответила мама, – ты парень ученый, и я не сомневаюсь, что твои подсчеты верны. Но я считаю иначе. Если ты кладешь порцию риса рядом со своей тарелкой, мухи садятся на неё, а не на еду, которую ты ешь. Это служение другим живым существам». Я часто размышлял над значением того, что она сказала.

Однажды я, беззаботно размахивая палкой, бил по деревянным колоннам веранды. Мама остановила меня. «Зачем ты это делаешь? – спросила она. – Эти колонны – олицетворения Бога. Зачем причинять им вред?» Я мгновенно остановился.

В Индии чувство, что даже деревянной колонне не стоит без нужды причинять вред – самый воздух, которым мы дышим. Глубокое уважение ко всем созданием Господним – это то, чему мама учила меня с самого раннего детства.

Ребенком я часто болел и находился на медицинском лечении. Когда мама давала мне лекарство, она произносила стихотворение на санскрите, и однажды я спросил, каково его значение. «Это значит, – ответила она, – „смотри на врача как на Бога, а на лекарство как на воды Ганги“». «Может ли это в равной степени означать, что Бог – подлинный целитель, а воды Ганги – подлинное лекарство?» – спросил я. «Да, – сказала она, – это тоже правильная интерпретация, но нужно быть готовым, чтобы принять ее. На данный момент тебе лучше смотреть на доктора как на Бога». Два различных варианта толкования, и истина – в каждом из них.

Мама не была начитанной, но она хорошо знала истории о святых из таких книг, как «Бхакти Виджай». Однажды я высказал мнение, что таких святых можно было встретить лишь в древние времена, а в наши дни таких нет. Мама ответила, что и в наши дни есть живые святые, но мы о них не знаем. Если бы не было святых душ, чтобы подарить миру крепость их аскезы, как бы он выстоял? Такова была ее вера, и на основании этой веры она научила меня вещам, которые я ценил всю свою жизнь.

Я сам научил свою мать чтению. Однажды, когда я сидел в комнате наверху, я услышал, как она читает по буквам слова из книги гимнов. Ей это трудно давалось: чтобы прочитать один гимн, ей требовалось как минимум пятнадцать минут. В конце концов я спустился и помог ей дочитать гимн. После этого мы читали вместе понемногу каждый день, и она смогла прочесть книгу до конца.

Мать и «Гита»

Однажды ранним утром я сидел в комнате наверху и вслух читал одну из поэм Вордсворта. Мама услышала меня. «С чего вдруг иностранный язык, Винья, в такое время дня?» – спросила она. Я рассказал ей, о чем эта поэма. «Это хорошая книга», – сказал я. «Я знаю, что ты не стал бы читать что-то плохое, – ответила она. – И даже на английском, должно быть, написаны какие-то хорошие книги. На английском нужно читать, в этом нет ничего плохого. Но ранним утром тебе следует читать на санскрите». Она имела в виду, что, в то время как на других языках можно читать в остальное время дня, только санскрит подходит для священных ранних часов.

Это благодаря матери у меня появилось увлечение санскритом. Когда я собирался переходить в старшие классы, дома состоялся разговор о том, какой язык мне следует выбрать вторым. Отец предложил французский, и я согласился. Мама не принимала участия в разговоре, но она слушала до самого конца. Когда я вернулся из школы вечером и сел за стол, она спросила меня, какой язык я выбрал. «Французский», – ответил я. «Разве не следует мальчику-брахману учить санскрит?» – спросила она. «Разумеется, – сказал я, – но это не значит, что он должен учить его в школе». Тем не менее слова мамы произвели на меня непередаваемо глубокое впечатление, и после этого я начал изучать санскрит.