Czytaj książkę: «Новая мужественность. Откровенный разговор о силе и уязвимости, сексе и браке, работе и жизни», strona 3

Ирония состоит в том, что спустя четыре года после того, как я предпочел спорт театру, в выпускном классе я порвал сухожилие и потерял всё. Долгая тяжелая работа: четыре года тренировок, в младших классах – необходимость терпеть рядом придурков и хулиганов, в старших – роль «сильного», подсознательно стремящегося причинить другим боль, которую ранее испытывал сам (дающая ложное ощущение власти)… Ради чего? Депрессия, последовавшая за травмой, питалась мыслями о том, что все труды оказались напрасными. Что было бы, сделай я другой выбор? Почувствуй я, будто у меня вообще есть выбор? Сумей я просто сказать: мол, черт с ним, этим социальным статусом, плевать мне на принятие в ряды «правильных парней», плевать на популярность? Что, если бы я имел возможность и силы исследовать ВСЕ интересное, а социализация и страх не делали бы выбор за меня?

Да, школьная система порой все решала за меня, однако еще больше я могу рассказать о том, как на моих представлениях о себе – мальчике, мужчине – сказались личные отношения. Основу этих отношений составляли родители, а за пределами близкого круга находились одноклассники – мальчики и девочки.

К счастью, я рос в семье, в которой моя чувствительность признавалась и принималась. Мама – духовный хребет нашего дома. Она была и остается решительной, творческой личностью (по профессии она художник и дизайнер одежды), любящей и нежной, правда, немного чокнутой – в хорошем смысле этого слова. Папа – отзывчивый, поддерживающий и заботливый, и благодаря ему и маме я купался в невероятном количестве любви и привязанности, так что большего не мог и пожелать. Мой отец был приучен страдать в молчании, скрывая свои трудные чувства, однако старался, сам того не понимая, учить меня иному. (Позже у нас с ним сформировались сложные, многослойные и в то же время прекрасные отношения.)

В то же время школа дала мне основные понятия о том, что значит быть смелым мальчиком, а потом и мужчиной, в глазах одноклассников. Когда дворовые уроки шли вразрез с тем, что я усваивал дома, я чувствовал себя дезориентированным, разрываемым противоречиями, и это отдаляло меня от мальчиков, с которыми я дико хотел дружить. Именно поэтому те особенности отцовской любви, которые изначально давали мне чувство безопасности, заставляли меня впоследствии, пока я рос, частенько обижаться на него.

Конфликт между домом и школой достиг болезненного пика, когда мне было около десяти лет и мы переехали из прогрессивной прибрежной Санта-Моники в маленький консервативный городок в Орегоне. В тех местах мужчины зарабатывали на жизнь физическим трудом, жевали табак, а треть учеников в моем классе младшей школы оказались родственниками (не совсем шутка). Их отцы работали лесорубами, дальнобойщиками, плотниками – типичные синие воротнички. Сыновья не отставали и были готовы следовать по стопам своих отцов.

Мой папа был (и остается по сей день) предпринимателем до мозга костей. Он бизнесмен и креативный гений, использующий свое сердце не меньше, чем мозг. Я глубоко уважаю в нем эти качества и стараюсь воспитывать их в себе взрослом, но не этому я желал научиться у отца в детстве. Я хотел иметь папу, похожего на остальных пап в нашем маленьком городе, – живущего по распорядку, знающего, во сколько он встанет утром на работу и что будет там делать, способного срубить дерево топором или разжечь костер при помощи палочек и камня. Я толком не понимаю, почему мечтал об этом, ведь мне нравилось, чем отец зарабатывал (и зарабатывает) на жизнь. Реши я разобраться со своими реальными чувствами, лежавшими в основе этой идеи, скорее всего, я нашел бы связь с тем, что другие отцы в большей степени выглядели и действовали как крутые мужики из фильмов: грубые, плохо выбритые, с неухоженными ногтями, грязными руками и большими бицепсами – люди, для которых вечерний отдых состоял из упаковки пива на шесть банок, пиццы, тишины и покоя (не спрашивай его ни о чем, потому что идет игра). В этом нет ничего плохого, однако не все мужчины подходят под такое описание, и мой папа точно не подходил. Видите ли, отец не учил меня тому, чему другие отцы учили своих детей. Он не мог разжечь костер без зажигалки, у него не было оружия. Мы не ходили по выходным на рыбалку или охоту. Позже отец рассказывал мне, что он охотился всего однажды (со своим дядей): ему пришлось пристрелить белку, это, по его словам, оказалось «худшей хренью в его жизни», и он не пожелал бы никому пережить такую боль. Так что неудивительно, что я не умел не только охотиться, но и врезать кому-нибудь, и даже не знал, как поступить, если кто-то врежет мне.

Впервые я доверился своему папе и попросил его о помощи в тринадцать лет, когда дети в школе издевались надо мной. Они доставали меня, толкали, стараясь спровоцировать на первый удар. Бывало, меня пихали, когда кто-то другой подставлял подножку сзади, чтобы я опрокинулся. В меня кидали всякие предметы и предупреждали, что нападут завтра и «надерут задницу». В результате я ходил по школе опустив голову, стараясь оставаться незаметным, чтобы меня публично не унизили или не избили. Это было ужасно. Подобное случалось не впервые, но на сей раз я действительно боялся. Я постоянно думал об этом и не хотел ходить в школу, я чувствовал себя совершенно одиноким, так как никто даже не пытался заступиться за меня. В общем, однажды вечером я попросил отца помочь мне и научить защищаться. Папа часто рассказывал о своем папе (моем дедушке), который был чемпионом колледжа по боксу и еще в детстве обучил моего отца приемам, и мне показалось разумным, что такие навыки следует передавать из поколения в поколение. Правда, урок продлился около двух минут и закончился тем, что я случайно нанес неплохой правый хук в челюсть отцу, когда он подошел, чтобы поправить мою стойку. И хотя отец принял это «как мужчина», я понял, что сделал ему больно, а это, в свою очередь, причинило боль мне. Обучение завершилось так же быстро, как началось. Я почувствовал себя отвратительно, и в этом мне виделась явная ирония. Мы, два чувствительных парня, изо всех сил пытались быть жесткими, не показывая при этом друг другу, насколько чувствительны на самом деле. Чего мой отец не знал тогда, так это того, как сильно я был сбит с толку. С одной стороны, я никогда никого раньше не бил, и соприкосновение моего кулака с его челюстью пробудило во мне какой-то первобытный инстинкт, позволивший мне ощутить себя сильным. С другой стороны, мое сердце разрывалось от того, что я случайно сделал больно своему отцу и увидел, как он прикрывается, изображая крепкого мужика. Я все еще хотел научиться драться, но теперь знал: отец не тот, кто способен помочь мне с этим. Думаю, тогда я впервые осознал, насколько это трудно – быть мальчиком, который пытается понять, как стать мужчиной. При этом я отношу себя к счастливчикам; у меня есть живой, присутствующий в моей жизни отец, готовый получить по лицу ради того, чтобы помочь сыну. И хотя я был сбит с толку, разочарован и зол на то, что мой собственный отец оказался недостаточно мужественным и не научил меня надирать задницы другим детям, оглядываясь назад, я понимаю: это – одно из самых теплых воспоминаний моего детства. Даже когда я просто записываю это, обиженный мальчик внутри меня исцеляется; анализируя эти воспоминания, я прихожу к убеждению, что мой папа – прекрасный и добрый человек. Но тогда это не пригодилось мне на школьном дворе, быстро превратившемся в учебное пространство (полное тревоги), где я усвоил все необходимое, чтобы быть принятым другими мальчиками, – все, позволяющее оценить меня как достаточно стоящего, достаточно крутого, достаточно сильного, достаточно смелого, полноценного мужчину. Все это начинается с одного простого правила: не показывай эмоций.

Со стороны может показаться, что я, городской мальчик, не много общего имел с деревенскими парнями из Орегона, но одна важная вещь объединяла всех нас: никто не хотел прослыть «бабой», и избежать этого можно было, следуя правилу номер один. Мы выросли в разных, во многом диаметрально противоположных местах, но я понял: неважно, относились ли я или другие мальчики к «белым воротничкам» или к «синим», принадлежали ли к низшему, среднему или высшему классам, это знание настигло каждого из нас. И, если честно, хоть на пляжах Санта-Моники, хоть на лесопилках Орегона требование скрывать эмоции – смертный приговор для такого чувствительного ребенка, каким был я. Я легко мог заплакать (в уединении), меня радовали и удивляли простейшие вещи, например когда гусеница заворачивалась в кокон в классной комнате, и этот кокон потом висел в углу, словно Бэтмен (я до сих пор поражаюсь каждый раз, когда вижу, как гусеница проделывает это). Мне нравилось смеяться над тупыми шутками и самому сомнительно шутить, однако меня самого задеть было легко. Никакое из этих качеств не помогало мне наладить отношения с другими мальчиками, и я быстро стал изгоем из-за своей «мягкости». Даже в юности, задолго до того, как я научился говорить об этом, отвержение собственным гендером я воспринимал как смерть. В некотором смысле это она и была. Возможно, первая (из многих) смерть моего эго.

В то же время, как это часто бывает, девочки в классе охотно приняли меня. Это повторялось всю мою жизнь. Сначала я радовался тому, что меня принимают, но радость длилась недолго, так как принятие со стороны девочек лишь подпитывало отвержение меня мальчиками, – это, я думаю, укоренено во внутренней гомофобии нашего общества. Если вы хотите, чтобы вас считали «бабой», называли «педиком» или «гомиком», вам не нужно состоять в романтических или сексуальных отношениях с другими парнями, вам достаточно (и это забавно) иметь чувства и друзей женского пола.

Приведу примеры неписаных правил и уроков, которые я помню из детства, выраженных в простых запретах.

Не дружи с девочками. Парни назовут тебя голубым.

Не будь слишком вежлив с девочками. Излишне милое обращение – признак чувствительности, из-за которой тебя опять же причислят к голубым.

Если тебя пнули в голень на перемене во время игры в футбол, не плачь. Даже не показывай, что тебе больно. Кто плачет, тот девчонка. Или голубой. Выбирай.

Если тебя выбрали в числе последних для игры в баскетбол, громко гогочи и гордо произнеси что-нибудь самоуничижительное, а лучше продемонстрируй самоуверенность – потому что так делают все. Но, что бы ты ни делал, не плачь. Ведь если ты плачешь, ты девчонка. Или голубой. В общем, выбери что-то сам.

Если приятели просят тебя показать ногти, не вытягивай руки ладонями вниз, слегка разводя прямые пальцы в стороны. Потому что всем парням известно: настоящие мужчины, показывая ногти, поворачивают руки ладонями вверх и сжимают пальцы. Но если ты не знаешь этого и покажешь им свои ногти «неправильным способом» – как это, предположительно, делают девчонки, – и они станут смеяться над тобой, называть тебя голубым, скрывай, что их смех ранит твои чувства, иначе тебя, опять же, сочтут голубым.

Если ты добрался до середины каната на уроке физкультуры и понял, что боишься лезть выше, не дай им увидеть свой страх. Скажи, мол, натер кое-что. Ребята уважают парня, который следит за своим членом. (И что им до тебя и твоего страха высоты?) Но если ты не нашел подходящего предлога – смирись, тебя назовут бабой. Или голубым.

Что лежит в основе всех этих правил? Не показывай эмоций и не говори о своих чувствах, иначе ты прослывешь девчонкой или голубым и будешь отвергнут собственным полом.

Я надеюсь, что ваше сердце щемит от боли (в большей или меньшей степени) при чтении этого списка. Я надеюсь, что вы видите, какие страдания мы причиняем миллионам и миллионам мальчиков и какой вред наносим девочкам, а также всем, кто не определяет себя как гетеросексуала или не вполне определился. Использовать название одного пола в качестве худшего оскорбления для представителей другого – болезненно и неправильно на многих уровнях, и это несложно связать с ростом количества депрессий и самоубийств среди подростков на всем протяжении гендерного спектра.

На этом минном поле агрессии и разгорелся конфликт между тем, кем я был и как я себя ощущал, и тем, кем, по мнению мира (нет, извините, парней), я должен быть; за этим последовали гибель моего эмоционального «я» и разрушение связи между головой и сердцем. И раз такое случилось со мной, гетеронормативным ребенком, я могу лишь представить, что происходило с мальчиками и девочками нетрадиционной ориентации.

Я припоминаю, как в разговоре с двенадцатилетним мальчиком, игроком футбольной команды, я спросил: «Как ты чувствовал бы себя, если бы тренер перед всеми товарищами по команде сказал, что ты играл как девчонка?» В тот момент я предполагал услышать ответ типа «я огорчился бы», «я взбесился бы», «разозлился бы» – нечто в этом роде. Но мальчик ответил: «Это уничтожило бы меня». И я задал себе вопрос: «Боже, если его можно уничтожить, назвав девочкой, то какие же знания о девочках он получил от нас?»

Тони Портер⁷

НОВЫЙ ВЫЗОВ

В двадцать с небольшим лет я потерял все, с помощью чего доказывал себе и окружающим свою полноценность как мужчины. У меня не было крутой скоростной машины и даже отреставрированного кастомного Bronco 1976 года, который я купил с гонорара за свои первые съемки в телевизионном сериале, а потом продал, так как деньги закончились. У меня больше не было подружки, потому что она уехала сниматься на две недели и влюбилась в своего партнера по съемкам. Я не мог найти работу, чтобы поддержать собственное существование, а купленному дому грозило изъятие за долги. Моя мужественность переживала полноценный кризис четверти жизни; единственной эмоцией, которую я умел проявлять, был гнев, однако все, что я хотел и мог делать, – это плакать и просить о помощи.

Интересная особенность того конкретного момента жизни: мои друзья-мужчины, с которыми я поддерживал отношения, на самом деле походили на меня и имели сходное с моим воспитание. Я тянулся к ним. Я нуждался в них. Но эти друзья не могли общаться со мной каждый день, они не обладали достаточно развитым эмоциональным интеллектом или терпением, чтобы помочь мне справиться с чувствами, не давая советов или не говоря, что я должен делать. Так что в итоге я стал проводить большую часть времени с наиболее эмоционально доступными и принимающими людьми – девушками, превратившимися в женщин и по-прежнему готовыми общаться с аутсайдером. Я учился у них признавать свою уязвимость, чувствовать (снова) и не бояться рисковать, делясь чувствами с другими людьми. Это были не уроки в обычном смысле, а примеры поведения, свидетелем которого я являлся.

Что я усвоил за тот период? Ну, я предполагал – или, как минимум, надеялся, – что где-то внутри себя все-таки обнаружу бесстрашие и смелость.

Но вместо этого я понял, что сильно боюсь – причем многого.

И за десять лет путешествия ничего не изменилось. Я боюсь не обеспечить свою семью, оказаться финансово несостоятельным. Я боюсь потерять детей, жену, родителей, всех любимых в какой-нибудь катастрофе или при других неподвластных мне обстоятельствах. Я верю всем сердцем в то, что смерть подобна рождению и что, умирая, мы находимся в нескольких сантиметрах от нового рождения, и все равно боюсь умирать. Я боюсь не реализовать свой потенциал и уйти в небытие; боюсь, что со мной что-то случится; что моя жена встретит кого-то другого и он окажется более полноценным мужчиной, чем я, и сможет дать ей то, о чем она мечтает и чего не дал я. Я боюсь оказаться невостребованным, провалить свой следующий фильм и попасть в «черный список» у режиссеров, потолстеть, некрасиво состариться (что бы это ни означало) и в результате перестать получать предложения, так как роли мне все эти годы приносила внешность, а не талант. Я боюсь, что во мне опознают самозванца, что все внезапно поймут: я просто притворяюсь по жизни и понятия не имею, чем занимаюсь и как сюда попал. Я боюсь быть плохим отцом, мужем и другом; боюсь, что дети вырастут с обидой на меня – ведь я слишком занят и слишком сфокусирован на карьере, а потому неспособен полностью отдаться чему-либо; но при этом, как ни странно, единственные роли, в которых я действительно хочу преуспеть, – это роли отца, присутствующего в жизни своих детей, мужа и друга. Я боюсь того факта, что так сильно боюсь. И – о да – я до сих пор боюсь высоты.

Однако, сколько бы я ни боялся, есть кое-что, в чем я уверен сейчас: я могу бояться и быть смелым одновременно. Это не взаимоисключающие состояния. Фактически – и это я узнал от своего психотерапевта – я могу быть смелым, только если признаю собственный страх и научусь противостоять ему. Если нет страха, то и такой штуки, как смелость, не существует. Но конфликт смелости возникает лишь тогда, когда я нахожусь в состоянии ложного выбора – предполагающего, что я могу быть только таким или только другим, хотя на самом деле я могу быть и тем, и иным. Я также могу бояться, но не позволять страху управлять моей жизнью. Я способен посадить страх на заднее сиденье, врубить музыку погромче и наслаждаться дорогой, не давая ему влиять на мои решения. В том, что касается страха, я придерживаюсь убеждения (и живу в соответствии с ним): мне можно быть напуганным, можно быть смелым, я должен ценить эти чувства, когда они приходят, но не погружаться в них и не разрешать им поглотить меня. Потому что одно дело испытывать страх, и совсем другое – отдаться в его власть. Назовите это традиционно мужской чертой, но я люблю побеждать.

ФИНАЛЬНОЕ ИСПЫТАНИЕ, РЕАЛЬНАЯ НАГРАДА

Примерно четыре года назад знания, которые я получил, прошли проверку на прочность. Пережив многое, я чувствовал себя одиноким и нуждался в помощи. Я боролся кое с чем, но не мог спокойно обсуждать это с женой, а психотерапевта в то время у меня еще не было. И я решил выбраться наружу, пригласив парней из числа своих ближайших друзей собраться вместе, – втайне желая рискнуть, показав им свою уязвимость, выйдя вперед со словами «я борюсь, и мне нужна помощь». Конечно, я не собирался действовать «в лоб», а потому объяснил все необходимостью сбежать от забот, устроив мужскую тусовку в Мексике. Да, я настолько боялся показать свою слабость, что придумал вытащить друзей за пределы страны – где они не смогли бы увернуться от моей потребности выговориться.

За первые несколько дней, проведенных в компании, я периодически чувствовал, что настал момент для откровенности, но каждый раз останавливался. Вместо того чтобы сказать: «Эй, давайте минутку побудем собой?», я предлагал пробежаться или потренироваться – тем самым снова и снова подтверждая, что рвать мышцы во имя физического развития намного легче, чем открыть свое сердце, стремясь к развитию иного рода. На исходе нашего последнего вечера мое желание признаться друзьям в своих слабостях встало передо мной в полный рост, и в конце концов я решился. Но по иронии судьбы один из парней первым сломал лед, начав делиться своими чувствами с нами. Это мгновение и последовавшие двадцать четыре часа были, по моим ощущениям, самыми насыщенными страхом и смелостью за многие годы.

Я мямлил о том, с чем мне приходилось бороться, и признавался, насколько мне тяжело, стыдно и страшно, и чувствовал в это время, как груз стыда поднимается из глубин моей души; однако, к моему удивлению, друзья присоединились ко мне и стали рассказывать, с чем приходилось справляться им. Как будто моя открытость, а также поддержка моего более смелого товарища послужили невысказанным приглашением для других делиться самым сокровенным. Внешне мои друзья и я жили по заветам, усвоенным в течение жизни. Мы отвергали то, что считалось женственным и слабым. Но втайне, осознанно или нет, каждый из нас ждал разрешения выразить себя, быть замеченным и услышанным; мы искали безопасное место, в котором могли бы спокойно, не боясь осуждения, проживать свои чувства. Именно это реализованное желание, полученное разрешение укрепили меня в потребности пойти путем самоисследования и роста и положили начало моему путешествию от головы к сердцу.

Если вам интересно, с чем я боролся на тот момент и из-за чего мне пришлось устроить эту мужскую тусовку, я признаюсь: это порно. Да, многие не видят в подобном проблемы, но для меня это было большой проблемой; она занимала слишком много места в глубинах моего разума, и я понятия не имел, как и с кем могу ее обсудить.

Итак, я снял свою защиту, деталь за деталью. И хотя первая часть, казалось, была неподъемная, я обнаружил: чем больше я раскрываюсь, тем легче становится броня и тем проще она снимается. Тем вечером я признался в том, что у меня сложились нездоровые отношения с порнографией и я хотел бы научиться контролировать их. Я рассказал, что боялся говорить об этом с женой – не хотел, чтобы из-за моего пристрастия к фото и видео обнаженных женщин она решила, будто мне недостаточно ее. Я поделился тем, что стыдился этого, ощущал себя грязным и нехорошим человеком. Множество молодых людей по всему миру и в моей религиозной общине смотрели на меня снизу вверх, поддерживая и ободряя, но иногда силы молитвы не хватало, особенно после тяжелого дня, полного напряжения и стрессов. Я использовал порно как способ успокоить разум и чувствовал себя лицемером, потому что выстраивал репутацию мужчины, который выступает от имени женщин за гендерное равенство, учит социальной справедливости и рассказывает о том, какое влияние порнография оказывает на культуру изнасилования, – и при этом сам не мог полностью контролировать собственные отношения с ней, особенно в те дни, когда чувствовал себя недостаточно уверенным в себе. В ответ мои друзья тоже поделились своей болью. Один друг боролся с изменами, причина которых коренилась в том, что в детстве его изнасиловал друг семьи. Другой пытался разорвать порочный круг токсичности в отношениях, в который попал из-за отца, подвергавшего его эмоциональному насилию. Другие друзья рассказали о своей борьбе с зависимостью от порнографии. У нас ушло три дня (или более тридцати лет) на то, чтобы подойти к этому вплотную, но, когда мы закончили, эмоциональные шлюзы наконец открылись.

Удивительно, насколько мы были похожи в том, о чем умалчивали, в том, что заставляло нас стыдиться, и в том, каким важным организующим принципом нашей мужественности оказался этот стыд (или страх стыда). Мальчики вырастают в мужчин, да; но в некотором смысле мы все равно остаемся на той самой игровой площадке и постоянно опасаемся, что некто назовет нас слабыми и недостаточно мужественными. Из-за этого мы выковываем свою броню, словно средневековые рыцари, но если вы когда-нибудь примеряли рыцарские доспехи, то знаете: они не только много весят и ограничивают движения, но в конце концов отрезают нас от внешнего мира и полностью перекрывают возможность поддерживать действительно близкий контакт с окружающими.

Один из способов, с помощью которого я начал восстанавливать дорогу от головы к сердцу, – это создание ситуаций, вынуждающих меня показывать свою слабость, уязвимость. Если что-то в моей жизни заставляет меня стыдиться, я стараюсь погрузиться в это с головой, и неважно, насколько мне страшно. Если стыд процветает в тишине и изоляции, значит, решение лежит в противоположном: стыд гибнет в открытом разговоре и общении. И я спросил себя: достаточно ли я храбрый, чтобы быть слабым? Готов ли обратиться к другому мужчине, когда нуждаюсь в помощи? Осмелюсь ли нырнуть с головой в свой стыд? Могу ли позволить себе быть чувствительным, плакать от боли или счастья, даже если при этом выгляжу слабаком? Достаточно ли я отважен, чтобы быть мужчиной, уважающим собственные чувства (даже несмотря на то, что иногда мои действия им противоречат)?

Это вид смелости, для которого я хочу освободить больше места в своей жизни.

Это вид смелости, который помогает алкоголику прийти на его первую (или пятисотую) встречу Общества анонимных алкоголиков.

Этой смелостью обладает мужчина, который подвергался насилию в детстве, потом, во взрослом возрасте, сам стал абьюзером, но нашел в себе силы обратиться за помощью.

Я хочу, чтобы смелым считали и молодого человека, способного признаться своему соседу по комнате в том, что он борется с депрессией и думает о самоубийстве.

И мужчину, который думал, что не хочет быть отцом, бросил семью, но позже осознал свою ошибку и вернулся с извинениями, готовый к трудной работе над восстановлением доверия.

Я хочу, чтобы все мы – общество и культура – ценили смелость ветерана, который, вернувшись с войны, входит в кабинет психотерапевта, желая позаботиться о своем душевном здоровье.

Я хочу, чтобы смелым считался двадцатилетний мужчина, который одергивает в баре парня, говорящего пошлости женщинам.

И муж, вынужденный бросить карьеру ради заботы о своем партнере, ведущем борьбу с раком; сын, отказавшийся от повышения ради заботы об отце, страдающем болезнью Альцгеймера; мужчина, который стал сиделкой своего брата (при этом работая пятьдесят часов в неделю) – и делает так большую часть своей жизни.

Я хочу считать смельчаками почти сорокалетних мужчин, которым пришлось уехать из страны в отдаленное место, чтобы просто прикоснуться к собственным сердцам.

Я хочу считать смелым всякого мальчика или мужчину любого возраста, который оказался достаточно храбрым, чтобы пуститься в путешествие. Может быть, когда-то худой мальчик-подросток будет стоять в шести метрах над рекой, держаться за перила моста, словно от этого зависит его жизнь, и понимать, что он чувствует, осознавать, что быть смелым – значит ценить свои чувства; и он решит, прыгать ли ему (или нет), прислушиваясь к голосу своего сердца, – а не из боязни последствий, которые обрушатся на него, если он не прыгнет.