Czytaj książkę: «Снежная слепота»

Czcionka:

Редактор Евгений Казанцев

ISBN 978-5-4493-8008-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Господам, отдающим себе отчёт в несуразности сего издания, к прочтению не рекомендуется. Содержит цензурную брань и фантомы юности высшего сорта. Данная книга не призвана оскорбить чувства верующих

|

Чистый лист никогда не настанет,
смирись.
Родились – и бежали грехи наши ввысь.
Подрались,
заплелись
и зажглись —
это жизнь, она манит.
Сколь ни чисть свежекупленные блокноты,
чего там,
прошлого сыграны ноты.
Мокрота
старые боты покрыла налётом.
Кто-то пляшет насильно под трель пулемёта.
Погода
разбросила вкруг дождевые зиготы,
head-shootы наставив наследникам Лота.
Мечтать о полётах,
о тёплой квартире отчасти,
скрываясь в душевном ненастье,
остроты
сыпать бесцельно в толпу цвета жгоды.
Надеялся выжить, несчастный?
Ты – это что-то.

♠

Мне больно видеть Твоё лицо. Больно, но так необходимо_сладостно_счастливо, что тяжелеет аорта. Если я чем способен сделать Твою ношу Легче, пусть с плеч на плечо, не молчи: возьмусь, как бы ни горячо.

Спешат, спешат женщины в длинных одеждах. Стекаются под кресты, как необратимый поток, как ливень к канализационным обрывам. Отчего я стою недвижим, и они хлещут меня полами юбок?

Я почитаю Бога, молюсь каждою мыслью отныне и присно, обращаю к Нему все дела рук своих

перекорёженных, помнящих пляс чужих ступней на своей коже, но меня презирают эти смиренные женщины.

Женщины в длинных одеждах.

Говорят, Бог был первым иконописцем: по образу и подобию Своему Он слепил человечество. Что же Он думал, отдав нам Себя в нас и нас в Себе,

ибо сами мы были иконой и трещиной в этой иконе, но

но я не смею сказать о том женщинам, что текут под крестовые своды.

Легко знать, можно понять и трудно поверить: три ступени, вершина которых отдаст тебе Бога, а ты – ты Его и так. Я заношу ногу. Я делаю шаг. Нет ни предлога мне двинуться с места. Мои веки – блаженство. Я есть под сенью райских ветел бездрожен и светел. Не оставив мирских дел, жив телом, преодолел третий предел и прозрел, давно занёс ногу, давно сделал шаг, отчего же так злобны бывают

женщины с платками, как будто в сквозняк?

Несчастные. Наверху поддувает.

Ложные, ложные мании светятся в глазах праведных, там молитвы скаредны, пред иконами пахнет не ладаном: гарью. «Любовь суть прелюбодеяние вне храма нашего» – ревут оглашенные из-за иконостасов раскрашенных, я вырвусь и выскочу, растолкав ко всем благам всевышним

это воцерковившееся

лжемонашество.

Коли так, будет любовь моя – храм, а Ты в нём – Единственный Бог.

Потолок не золотом – углем колотым. Проходя, подними голову. Сердце в полынью пола полое, ладонями горстью – тяжелей олова зачерпни солода и вылей в аорту, чтоб было – полно.

Пение гордыню лелеет; вечереет. В сумерки карие выглянь, видней – марево. Послушней, прилежней, с полыхающим валежником, шагают воинственней, реже, с песней прежней, женщины в длинных одеждах.

Сажею – Твои волосы. Очей разрез – рыбы тонкие. Чело создано для терновника, острого, ломкого. Мне больно и радостно, дрожь в сухожилия, целой жизни не жаль: милями, по суше иль илу на свет на Твой выйду. Жаль, не знают невежды: пожаром не прервать мой молебен, пусть жгут, как жгли прежде, женщины в длинных одеждах.

Кроем торы небеса вскрою: если в этом мире и стоит доверить чувства мольбе,

Одному

Тебе.

Гневная песня застыла на соль, я стою на триадном верху и могу

видеть Твоё лицо,

пламя сотрёт мою боль, и в великом храме единства я рад бы сдержать свой всежизненный выкрик: я Иисусу Христу не молился ни мига,

в аорте Имя Твоё

П_ка.

ϟ

Перестал выходить под дождь,
Все стихи завещал петле.
Вылакал ливневу дань из протянутой длани.
Мама, с такою душевною дрянью
матадоры не стригли колет.
Я забылся любовью,
как вспышками тока,
фантомной тревогой,
гранатовым соком,
лаской, которую жалобно ждёшь,
мягкостью котьих пяток,
мама,
перестал выходить под дождь.

Повзрослел,
покормил собак.
Шинковал им куски тоски.
В бойк_от_еческий буерак
кое-как
спрятал от прачек мозги.
Мама, и жизнь – не ложь,
и мечты – не пропащий тлен,
и не ржавеет в горле нож.
Повзрослел.
Покормил гиен.

День ко дню под ногтями сажа,
день ко дню лето дует зябче.
Я счастливый, как сбитый рябчик,
как ненайденная пропажа.

Мамочка, мне в клетке рёбер тяжко,
в нёбо язык – словно дуло винтовки.
Мама, любовь не даёт поблажек,
у моей – тик-так в правом лёгком.

3/1

– Генерал-лейтенант Геренда прибудет в пять, видимо, по делу мятежников…

Дождевая вода взрывала водосточные трубы вторые сутки подряд. Штаб бил рекорды по варке кофе: к путанице в делах Эйхеля и беспорядках на Периферии прибавилась всеобщая мигрень. Давление падало, и головы у штабных гудели, как осиные гнёзда.

– У бакалейщика был?

Только один прапорщик мог похвастаться тем, что его начальник не мается головной болью и не орёт на него, как принято у остальных. Счастливчик положил свёрток из плотной бумаги на край стола, за которым работал подполковник Альфред Телур, статный блондин в очках-половинках и штатском костюме.

– Спасибо, Гарольд, – отозвался он, не отрываясь от жёлтых листочков, подшитых в крохотный блокнот.

– А что пишет Олдерн? – поинтересовался прапорщик, вешая мокрый насквозь плащ на трубы отопления.

– Многое. В основном о жене, немного про быт, окрестности, соседей.

Мужчину ответ явно удивил. Боком заглядывая за пресс-папье полковника, заслоняющее тонкий блокнот, он протянул:

– Быть не может, чтобы старина Олди ради этого искал столько почтовых голубей.

– Это не он, – отвлечённо поправил Телур. – Его жена.

– Жена? Наверняка вдовая, выйти за отставного майора, у которого из орденов только плешь и сверкает…

Альфред вздохнул, распечатал пакет из бакалеи и достал оттуда плотный кожаный планшетник, немедленно укладывая в него жёлтые листочки.

– Сплетник ты, Гарольд. Заведёшь жену, так она тебя не переболтает.

Прапорщик хохотнул. Повезло ему с начальником: Альфред не гнался за чинами, равно относился и к сержантам, и к генералам, наедине с ним можно было поговорить о личном, получить мудрый совет. Несмотря на юность, – Альфреду не было и тридцати, – в ГенШтабе у него было множество завистников, невольно уважавших его. Подполковник Телур занимался делами, которые за безнадёжностью сдавали в архив. Генерал армии лично знал его по довоенным конфликтам, когда рядовой несколько раз предотвращал покушения на тогдашнего генерал-летейнанта Корога. Лично от него Альфред получил право на ношение штатского платья, почти полную самостоятельность действий и множество других, менее заметных полномочий – конечно, штабным служакам было, чему завидовать. Иногда сам Гарольд, да и Олдерн, давний их сослуживец, ворчали на свободный покрой плаща и брюк блондина, затягиваясь строевыми поясами.

– Интересно, как ему живётся на пенсии. Вышивать, небось, начал от скуки… – Гарольд, ероша мокрые чёрные волосы, мечтательно вздохнул: ему тоже хотелось на покой, в сельский домик с хозяюшкой-женой, парой ребятят, свежим молоком каждое утро…

– Олдерн мёртв, это почти наверняка, – огорошил его Телур таким тоном, будто говорил о ценах на зерно. Его лицо осталось спокойным, а прапорщик застыл, не веря ушам. – Иначе зачем ему так отчаянно писать мне.

Гарольд понял: до пенсии далеко. Олдерн бессчётное количество раз вытаскивал их из опасностей, начиная с выволочки у начальства и заканчивая горячими точками на границе. Едва он, облысевший, с седыми усами, уезжает на Периферию, Штаб заметно тухнет: никто не травит военные байки, не вразумляет зелёных сержантиков, не ругается с капитанами-клерками. И вот, спустя всего полтора месяца, Альфред Телур – самый ценный из его друзей – заявляет, что старина Олди умер.

– Как? Откуда? Почему ещё не… – отчаянные вопросы прерывает шум в коридоре. Взглядом стирая с лица подчинённого боль и неверие, Альфред роняет планшетку на пол и накрывает ковром, так, чтобы в тени под столом её не было видно. Ровно за дверью смолкает громкий, строевой шаг, хрипит ручка, и в сырой кабинет входит генерал-лейтенант. Герендо Горгия – дюжий, пышногрудый солдат с шрамом на широкой скуле. Альфред едва достаёт лбом до её подбородка, но держится, несмотря на два чина разницы, как с равной себе. Чисто-жёлтая, бесовская искра его глаз не меркнет под взглядом Герендо.

Альфред встаёт, снимает очки, убирает их в жилетный карман. Топнув ногой, генерал отсылает Гарольда за дверь, зарыв которую, прапорщик тотчас приникает к ней ухом.

– Опять не по уставу одеты, Телур. – напирает Горгия, начиная с той же фразы, которой всегда приветствует его.

– А вы, напротив, великолепно и по форме, – легко отвечает Альфред. Он ни разу не повторился в ответе. Отдав честь, он оборачивается к столу с видом человека, который был прерван на середине сборов. Пока генерал-лейтенант обдумывает следующее предложение, он успевает сложить в портфель немногочисленные документы из ящиков стола, и громовой голос Горгии настигает его за поднятием пресс-папье.

– У меня новость из Штаба, – в стенах которого они и стоят, – вас повысили до полковника. Генерал армии Корога осведомляется об отчётности за этот месяц.

Телур протягивает ей кипу бумаг толщиной в её запястье, и, выходя с ней за дверь, рапортует:

– Здесь о зачистке Южного округа, беглецах из ЧерДокс и прочем. Передайте генералу Короге лично, – на лице блондина читается уверенность в Герендо. Та невольно забывает, что выше его по рангу, и впервые позволяет себе вольность: кладёт широкую ладонь на его плечо. Телур, обернувшись на прапорщика, приказывает:

– Одеться и в машину. Не забудь пакет из бакалеи, – и, не дожидаясь вопроса, отчитывается:

– Я еду на Периферию, в Мятежные земли. Главари побега из ЧерДокс раскололись, их послали оттуда. Регулярные отчёты буду слать генералу Короге на частную почту.

Горгия сама не заметила, как дошла вместе с полковником до выхода из Штаба. Отдав честь, блондин коротко кивнул ей и скрылся за дверцей экипажа. Мимо Герендо пронёсся Гарольд, на ходу приставив руку к виску, и нырнул следом. Сержант на козлах взмахнул поводьями, и лошади двинулись бодрой рысью, отбивая подковы о мостовые Эйхеля. Только сейчас генерал-лейтенант вспомнила о дожде, но было поздно: когда замешкавшийся, дрожащий от страха ефрейтор подал ей плащ, Горгия промокла до нитки.

Дождь лил вторые сутки, а с боков экипажа всё сочилась и сочилась пыль: даже такому ливню не удалось начисто вымыть кэбы столицы. Сержант, хмурый и безликий в плащовке с капюшоном, считал улицы Западного округа.

– Куда мы? Домой? – спрашивает Гарольд, его лицо бледно то ли от серости дня, то ли от прерванного разговора. Блондин иронически усмехается при слове «дом» – пусть и хорошо мебелированный, но пропахший армейкой барак на три комнаты: его самого и прапорщика спальни, да общий кабинет.

– Планшетку взял? – внешне спокойно спрашивает Альфред, но глаза его тревожно сверкают.

– Да, – отзывается прапорщик, и, расстегнув китель, вынимает из-за пазухи кожаный переплёт. – Поздравляю с повышением, кстати, – говорит он тускло, и прячет взгляд в темени под кучерским сиденьем.

– Спасибо, Гарри. – облегчённо выдыхает Альфред, пряча бесценные документы во внутренний карман плаща. – Не раскисай, мы едем к старине Олди.

– К Олдерну?! – вскидывается прапорщик. – Но зачем?

Блондин щурится, в радужке его пляшут бесовские искры. Кивнув подручному на карту Эйхеля, трепещущую на стенке экипажа, полковник вспоминает:

– Восточный округ, девятнадцатая параллель. Беспорядки в лапшичной, ровно шесть с половиной лет назад.

– В этой дыре, где кровь пигмеев по щиколотку плескалась? Там полегли…

– …две трети опергруппы. И последним, кто держал оборону в чулане с мукой, был наш старина Олд.

Лицо прапорщика озарилось незабываемо жуткой картиной: весь в крови, своей и чужой, в рубашке, от которой уцелел один рукав да воротник, спиной заслоняя дверь, за которой издыхают сливки полиции, сжимая вместо табельного оружия гнутую ножку стола – именно так их встретил капитан Йозеф Олдерн, встретил, как до этого встретил полчища обезумевших пигмеев, устроивших внезапную резню в помойке столицы – трущобах Восточного округа.

– Думаешь, он сдался бы так просто? Старина Олди не уступал личной охране Герендо, этим гигантам с ловкостью пантер, – видя, как заворожено слушает его Гарольд, блондин продолжил. – Йозеф даже в отставке продолжал службу. Когда я выбился в подполковники, тотчас перевёл его под своё руководство. Он, в бытность свою лейтенантом, гонял меня, беспогонного, а теперь беспрекословно стал моим подчинённым. Ему не был важен чин, только правое дело. За это я его и ценил превыше всех высокопоставленных чинуш, набивавшихся мне в друзья.

Гарольд понял: этот монолог, произнесённый в трясучем кэбе, станет лучшим прощальным словом Йозефу, чем все казённые речи на похоронах.

– Мы оба понимали: на Периферии, на первой пяди песка левого побережья Барды, ни один военный не может расслабиться. Шаткое гнездо в Трипте – единственный приют для строевых псов. К отставным, однако же, местные куда лояльней: многие генералы уезжали туда после службы, заводили семью, обживали устья впадающих в Барду речушек…

– И вы, – медленно, с расцветающим на лице озарением, – дали Олди отставку, чтобы он…

– Укрепился там и стал бы надёжным источником сведений, моими глазами на Периферии. В Трипте у меня почти нет верных знакомых, я там слыву столичным фанфароном, что, конечно, к взаимопомощи не располагает. Сама Трипта – то ещё местечко, даже не скажешь, кого купили, а кого перепродали местные. Я отправил Олдерна в маленький городок под названием Мирный, он живёт полями на берегу Барды, а центр свой разбил ровно там, где река впадает в Рдяное озеро.

– То самое, южные берега которого называются Мятежными землями?

– Не только берега, воды там куда менее спокойны. Именно в Мятежных землях первым пробивается росток народных волнений, так было всегда, да и будет.

– Вокзал! – проскрипел из дождя сержант, распахивая перед Альфредом дверь.

– Всё собрал, надеюсь? – спросил Альфред, перекрикивая бушующую непогоду. Его несколько раз толкнули в спину спешащие прохожие, не разглядев за стеной дождя.

– Ещё с вечера! – заверил начальника Гарри, перехватывая пузатый вещмешок. У самого полковника был только портфель из прочной кожи, казавшийся легкомысленно тонким. В нём лежала смена одежды, мыло, бритва, дневник, пачка чистой бумаги и справочные документы: Альфред всегда переписывал необходимую информацию в библиотеке, чтобы не таскать с собой все энциклопедии, которые могут понадобиться. Генерал Корога глубоко уважал его за феноменальную память: почти все прочитанные книги Альфред запоминал буквально, лишь иногда подхватывая на карандаш даты. Все имена, названия улиц и номера дел в библиотеке ГенШтаба блондин помнил безошибочно, какими бы сложными они ни были.

Пробиваться сквозь плотнеющую к вокзалу массу людей полковнику удавалось на удивление легко: его плащ, гладкий от ливня, позволял ему скользить меж прохожих, как ледоколу сквозь замерший океан. Стыдясь собственной беспомощности, Гарри ухватился за локоть начальника, чтобы не отстать.

– Два билета до Северной Переправы, пожалуйста, – улыбнулся Альфред измотанной кассирше. Тепло его улыбки пробилось сквозь запотевшую будку и согрело сгорбленной женщине сердце, она выписала бумаги и тщательно отсчитала сдачу, за что получила искреннее «Благодарю» от юного незнакомца.

В поезде было сыро и неуютно. Пожав руку кондуктору, Альфред закрыл дверь купе изнутри и повесил плащ на стенной крючок. Бегло осмотрев купе, он раскрыл портфель и вынул планшетник, протёр оконное стекло – тщетно, света не прибавилось. Поезд тронулся, медля на мокрых рельсах. Полковник со вздохом достал пачку полупрозрачных листков – писем Олдерна. Его брови чуть опустились, глаза спрятались за очками, а руки легли по обе стороны от блокнота. Гарри хорошо знал эту позу – Альфред всегда размышлял над неразрешимыми загадками именно так.

Четыре года назад прапорщик Телур в одиночку предотвратил войну. Он не сделал ни единого выстрела, никому не угрожал, никого не обманывал: просто слушал и думал, а после произнёс пару слов в нужном месте и в нужное время, безупречно рассчитав исход. Почему же сейчас, оставляя в Эйхеле полицейские заговоры, городские беспорядки, теневые махинации, незаменимый в раскрытии интриг человек направляется на тихую, мутную Периферию? Этот вопрос занимал Гарольда так сильно, что тот даже забыл раздеться.

– «На указателях Северной Переправы нет города „Мирный“, но любой паромщик отвезёт до местечка с жутким названием „Рудый Бурун“, а по дороге расскажет: там Барда, разливаясь в озеро, кровянела от смертей». Перевалочный пункт, решающий оплот для истощённых воинов, он был разорён столько раз, сколько колосьев растёт на его полях, – вспомнил историю Альфред, – река Барда, по которой проведена граница Периферии, всегда становилась границей фронтов в военное время. А Рудый Бурун, единственный город, стоящий на её берегу, прямо напротив Эйхеля – он выстроен на могилах. Там умерло бессчётное количество людей, Гарри. Местных крестьян, тощих солдат, наёмников-иноземцев, заговорщиков и беглецов от закона. Генштаб издевательски переименовал городок в «Мирный», ха. Сейчас там тихо, но, стоит грянуть войне…

Гарольд сглотнул. То, что он слышал от полковника, никак не вязалось с характеристикой из Штаба, которую он изучил.

– «Здесь, впрочем, тихо, народ трезвый: вся медовуха варится в Трипте. Хотя, конечно, лучшая – в соседнем городке Руйг, до которого трудно доехать. Мешает Лес».

– Странно, – в недоумении протянул Гарольд. – Зачем вам эти записки? Ради медовухи вы покинули Эйхель? Или на рощи посмотреть захотелось?

Альфред тихо хмыкнул, достал собственный дневник и открыл страницу, на которую была в точности перенесена карта Периферии. С севера, свиваясь из ручейков и речушек, текла Барда, посередине разливаясь гигантским Рдяным озером. Ровно на последнем узком месте до него курсировали паромы Северной Переправы, и слева стоял злополучный Мирный. От Переправы к Эйхелю тянулась железная дорога, по которой они сейчас ехали, сама столица была правее и ниже Мирного, на уровне середины Рдяного озера. Но Гарольда насторожила не эта, знакомая ему со школы картина:

– Что это? – спросил он, указывая на штрихованный участок карты. Боком задевая реку и городок Мирный, между ними, Триптой и Руйгом лежал идеальный круг, поделенный дорогами на три равных части. Телур невесело усмехнулся и просветил:

– Это Лес. Спроектирован и выверен лучше Генштаба.

– Лес? – не понял прапорщик. – Какой-то особый участок Трипты?

Альфред нахмурился. Морщины взрезали его лоб. Прямо в центре Леса он нарисовал полянку, где сходились дороги от Мирного, Руйга и Трипты.

– Нет, это просто Лес. Вековые сосны, вокруг – лиственная поросль, с северо-востока – пашни Мирного и Барда, к Югу – Трипта, и Руйг ровно на северо-западе. Кто его насадил, было ли внутри чьё-то имение, как он использовался, вырубали ли его под засев – непонятно. Олди пишет, что местные обходят его стороной, не строят рядом с ним ни домов, ни складов, а по дорогам – посмотри, прямые и удобные – не ездят даже под страхом смерти. Вместо этого Лес огибают, и, если насквозь его можно пройти часов за тридцать пять, то обходом – за два с половиной дня.

– И что? – нервно хохотнул прапорщик. – Крестьяне верят, что там живёт ведьма?

– Чудовище, – поправил Альфред, и взгляд его был так спокоен, что Гарри дёрнулся.

– Быть не может. Олдерн – майор с несгибаемой волей, с железными кулаками, он не поверил бы в эту чушь!

В ответ блондин открыл последнюю страницу чужого дневника и показал подручному. Там явно чужим почерком – буквы грубые, неловкие, скачущие – было выведено: «Я говорила ему не дразнить Зверя».

«Шепотки беглых столичников на Периферии обернутся бурей. Все контрдиверсии под Урбдом были пустой тратой времени… – с горечью думал Альфред. Его плечо, пострадавшее в той операции, предупреждающе ныло. – Страна будто просит войны: крестьяне ненавидят чинуш Эйхеля за непомерные налоги и произвол военных, столичная знать не может спустить выходки мятежников, армия пожирает себя в борьбе за чины, а Корога пытается это исправить, но у него связаны руки».

– Полковник! – Позвал его Гарольд. – Северная Переправа через полчаса!

Блондин встряхнулся. Мрачная мысль ещё не развернулась, но уже успела его разозлить. Поднимаясь с полки, он размял шею: хрусть! хрусть! – и сморгнул внезапную дремоту. Поспать за всю дорогу ему не удалось: ниточка размышлений увела его от гибели Олдерна к давнишним междоусобицам на востоке, где они с Корогой и десятком отчаянных ребят не дали разразиться войне. Альфред Телур навсегда запомнил то напряжение, которое вдыхал вместе с воздухом: напряжение, готовое вспыхнуть пожаром от искры единственного выстрела. Сейчас воздух был спокоен, как гладь болот, но бывалый военный чуял, как возвращаются тревожные нотки.

– Ничего не забыл? – спросил он у прапорщика, хотя вопрос был излишним: все нужные вещи тот собрал с прошлого утра, ещё до визита генерала Герендо. За пыльными окнами сопела Пристань, силуэты причалов терялись в тумане. Нескончаемый ливень отстал от поезда в пригороде столицы, но на смену ему явился густой, ежевичный туман, что волнами разлетался от быстрых движений, клубился у ног, а за спиной смыкался, как зыбучий песок.

– Ну и муть! – свистнул Гарри, прыгая на дощатый перрон. Контуры молчаливых паромщиков и их лодок маячили в паре сотен шагов, но были столь зыбкими, что прапорщик боялся спутать их с рощей осин. – Вы были здесь раньше, полковник?

Альфред, поправляя воротник плаща, покачал головой:

– Никогда. В паре часов отсюда мы разбивали лагерь, но к самой Переправе не подходили.

Оглядевшись, он направился к пристани, безошибочно следуя на шум текущей воды. Барда, несмотря на позднюю осень, была неспокойна, и никак не сдавалась ледяной кромке у самого берега.

– Старушка станет в январе, не раньше. Больно буйна!.. – услышали военные скрипучий голос. Старик в широкой соломенной шляпе стоял на носу тесной лодчонки, опираясь на весло, конец которого терялся под водой.

– Возьмётесь переправить нас? – обратился к нему Альфред, и паромщик ответил:

– Вестимо! Чем ещё мне тут промышлять?! – и надсадно рассмеялся.

Олдерн был прав: ни о каком Мирном старик слыхом не слыхал. Зато, сразу после непонятной просьбы, предложил отвезти мужчин в Рудый Бурун – городок, стоящий ровно напротив Северной Переправы.

– А там, вестимо, скажут вам местные, где этот Мирный… отродясь не знаю такого…

Гарольд вертел головой, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть, но плотный туман не позволял. Стоило им отчалить, берег скрылся в сизой пелене: она сожрала и воду, и дальний борт лодки, и голову старика в ветхой шляпе. Туман ложился на воду и тёк вместе с ней, застилая клубами даже полковника, который сидел в двух шагах от Гарри. Тому было тревожно: если не видишь ты, не значит, что не видят тебя.

– И…и чем живут местные? – обратился он к Альфреду, надеясь отогнать разговором липкое беспокойство.

– В Мирном процветает земледелие, Трипта известна как самая крупная мыловарня в стране. Гарри, у твоей матери был вышитый передник, который мужчины дарят любимым, когда сватаются?

– Был, – протянул Гарольд. – А что?

Блондин усмехнулся и направил взгляд сквозь туман, в сторону дальнего берега.

– Такие передники вышивают в городке Руйга, он знаменит своими рукодельницами. У каждой семьи есть свой узор, которому обучают наследниц с самого детства. Говорят, вышивать девочки начинают раньше, чем говорить.

Старик за спиной Альфреда оживился, и сквозь зябкий туман до военных донёсся его голос:

– Верно, верно говоришь. Сколько раз возил чудеса оттуда на правый берег…

Полковник не вздрогнул, не повернулся, но глаза его так заблестели, что Гарри понял: начинается искусный допрос, о котором жертва не будет подозревать до последнего.

– Что же, много возите?

– До снегов жидко, а вот с первыми ручьями – хоть охапками греби. На посев да на жатву бабы заняты, руки не лишние, – прокряхтел старик с явным оживлением. – А как снег валит, сиди дома да шей, всё одно скучно.

На лице Альфреда цвёл живой интерес.

– Что, только полотна да передники возите?

– Да, чай, что ещё. С Трипты всё по Южной Переправе плывёт, да только неспокойно там нынче… – Старик, видно, вспомнил о погонах на плаще Гарольда и осёкся. – Вот ещё старьёвщики-калядуны плывут иногда, но больше в Буруне всё продают и обратно в Руйгу уходят. Рудый Бурун – городок хоть мал, да удал. Люди сытые, богатые, аж площадь брусчаткой вымостили…

Блондин хмыкул и поблагодарил старика за рассказ, но напоследок поинтересовался:

– А кто самым первым переправляется с вышивкой?

Старик хмыкнул и с готовностью отвечал:

– Вестимо, Клим-купец. Весь товар, что из Руйги, на лодки грузит, только один короб в Буруне сторгует. Деловой мужик, бирюк. Вот, к местной вдове сватался, да она отказала… за старика-вояку выскочила…

– Надо же! – Протянул Альфред. – Как зовут её, не помните?

Старик натужно закашлялся, и попутчики не сразу поняли, что он смеётся.

– Хайра её звать. Ладная бабёнка, молодая, хозяйственная. Двор у неё большой, лучший сыр только от неё брать надо. Батька ейный помер давно, сестёр нет, вот всё хозяйство ей и осталось. Сильная, верная. Женился б, да стар больно!

Гарри засмеялся, старик вторил ему, и только Альфред отвлечённо улыбался, думая о чём-то своём.

На берегу туман отступил, но, не успели путешественники увидеть свет, опустилась ночь. Старик махнул им рукой и отчалил, его спину проглотила речная темень. Гарольд не мог унять дрожь, наблюдая, как волны тумана потемнели с закатом солнца, и как их бег ускорился. То и дело он различал в мрачном потоке белёсые силуэты, будто призраки неслись вниз по реке, в Рдяное озеро, к Мятежным землям, являться беглым каторжникам наяву и во снах.

– Ждёшь кого-то? – обернулся к напарнику Альфред, насмешливые искорки плясали в его глазах. Прапорщик вздрогнул и поспешил за начальником, к смутному силуэту городских ворот. Стояла непроглядная темень, и Альфред упрекнул себя в легкомыслии: он знал, что на Периферии нет ночного освещения, а все местные жители ложатся спать сразу после заката. Ускорив шаг, он обдумывал реплики в разговоре с разбуженным хозяином двора, к которому они постучатся на ночлег.

– Город, как ты помнишь, пограничный. Обнесён стеной, ворота со стороны Переправы и ровно напротив, на дорогу в Руйгу. Надеюсь, по ночам они не…

Нервный смешок вырвался из его губ. Добротные створки в два человеческих роста были наглухо заперты изнутри.

– До утра… – резюмировал Гарри, предвкушая не самую тёплую ночь. Деревья уже облетели, близились первые снегопады, и в тёмное время земля покрывалась изморозью, а трава становилась ломкой от ледяной корочки. – Эгей! Есть кто-нибудь?

Ответа не последовало. Альфред вздохнул и с надеждой предположил:

– Может, рядом с другими воротами есть часовой?

Вздохнув, прапорщик двинулся вслед, вдоль городской стены. Как назло, с этой стороны не было ни одного дома, только тёмная громада деревьев виднелась по левую руку. Видно, здесь редко ходили: тропинка была узкой и неровной, она то падала в глубокие лужи, то взлетала на насыпной вал, но Альфред заметил: никогда, ни перед каким препятствием дорожка не отдалялась от стен больше, чем на два шага, и так испуганно жалась к ним, что полковнику стало не по себе.

– Заметил, как люди боятся отходить в сторону? – спросил он спутника. Тот загнанно пыхтел сзади: конечно, он это заметил. Местные предпочитали взбираться на муравейники и топать по лужам, лишь бы не отойти от родной стены на лишнюю пядь.

Путники устали брести в темноте, поминутно спотыкаясь о корни и комья мёрзлой земли, но вдруг Альфред замер, а прапорщик сослепу налетел на него.

– Что такое, полков… – тот посторонился, и Гарри вскрикнул от шока.

Кружево голых веток осталось позади, и теперь перед ними стоял Лес, не прикрытый лиственной порослью. Ровные, одна к одной сосны терялись маковками в темноте, а их ветви, трещины в их коре – до ужаса точные и одинаковые – светились мерным нефритовым сиянием.

– Быть того не может, – брюнет попятился и упёрся лопатками в стену. Альфред, наоборот, сделал шаг к Лесу, но замер: посередь жуткой тишины раздался шорох. Он прозвучал далеко и едва слышно, но мужчина мог поклясться: это был кто-то в Лесу. Там кто-то не спал.

– Может, пойдём? – косея от страха, прошептал Гарри. Полковник, не двигаясь, напрягал зрение, но тщетно: сквозь сплошные ряды веток не удавалось ничего разглядеть.

– Идём, оно нас не услышит оттуда… – взмолился прапорщик, отступая вдоль стены боком. Альфред усмехнулся:

– Может, и услышит.

Шорох повторился. Брюнет вздрогнул: ему показалось, теперь он был ближе.

– Услышало…

Альфред посерьёзнел.

– Идём. Медленно. Тихо.

Военные двинулись по тропинке, осторожно переступая через сухие ветки и подёрнувшиеся ледком лужи. Гарри вздрагивал каждый раз, когда ему чудился шорох или вздох, а блондин не прекращал оглядываться на стену деревьев. Время для них потерялось, а шершавые лапы страха схватили за рёбра; путники всё крались и крались вдоль стены, ночной морозец щипал им руки и лица. Вдруг Гарри врезался лбом в прочную балку и чуть не вскрикнул от неожиданности. Альфред зажал ему рот и выдохнул: они вышли к воротам. По сравнению с теми, что были у Переправы, эти были куда выше и прочнее, и, о чудо! за ними виднелся крохотный лучик света. Боясь быть слишком громким, полковник шепнул Гарольду снять плащ и проговорил в щель между створками:

– Эгей! Мы от реки, переправились слишком поздно! Впустите, будьте добры!

За воротами раздались шаги, и грубый голос отозвался:

– Сколько вас?

– Двое, – ответил полковник, ликуя, что им не придётся ночевать по соседству с громадой Леса.

– Я не могу открыть ворота, – прозвучало с той стороны. – Хотите войти – забирайтесь.

Альфреда по затылку ударил узел верёвки, переброшенной из-за ворот.

– Только быстрее!

Повинуясь напутствию, Гарольд уцепился за верёвку и полез вверх. Блондин придерживал свободный конец, чтобы тот не болтался, и неотрывно смотрел в сторону Леса. Таинственный шорох не повторялся, но у мужчины было стойкое ощущение, что за ним наблюдают. Сколь он ни вглядывался в границу стволов, до которой было двадцать шагов, нигде не мелькнуло ни тени: в слабом свечении деревьев она была бы заметна. Глаза его уже болели от напряжения, но глухой голос прапорщика позвал его сквозь прочную древесину: