Czytaj książkę: «Записки Ивана, летучего голландца»

© Наумова Е.Е., перевод, 2025

© Альбрехт Т.Б., предисл., 2025

© Издательство АСТ, 2025

Предисловие редактора

Уважаемый читатель, книга, которую вы держите в руках, состоялась благодаря сочетанию множества удивительных факторов и, можно сказать, вопреки обстоятельствам. В этом она очень похожа на своего героя.

Понимаю, вас может смутить название, возможно, вы решите: это всего лишь очередной редакторский ход для привлечения аудитории. Разумеется, всякому редактору важно, чтобы его книга нашла отклик у читателя. Но в данном случае в названии все логично и правдиво.

Герой этой книги – русский парень Иван, который волею судьбы стал не просто жителем, но национальным героем Голландии (заодно героем Великобритании и США) и одним из самых титулованных летчиков ХХ века.

Почему же его имя неизвестно в России? Тому есть много причин. Для начала политические – в советское время было не принято прославлять эмигрантов, даже «идеологически правильных» и сражавшихся против нацизма. Ну а после распада СССР нас почему-то больше интересовали герои Белого движения (которые на поверку не всегда герои), нежели выдающиеся соотечественники, волею судеб оторванные от Родины.

К тому же нашему герою и повезло, и не повезло с именем. С одной стороны, оно настолько русское, свое, родное, что стало практически нарицательным. Но в этом же и сложность. Как говорит персонаж одного замечательного фильма: «В Германии иметь фамилию Мюллер – все равно что не иметь никакой». Так и в России зваться Иваном Смирновым и рассчитывать на безусловную узнаваемость практически невозможно. Тем более выдающихся Смирновых у нас более чем достаточно.

Но пришла пора вернуть героя на Родину, тем более, несмотря на то, что Иван/Ян/Джон/Жан Смирнофф сейчас более известен за границей, он еще юношей стал полным кавалером Георгиевского креста – самой почетной в России военной награды, одним из наиболее результативных асов Первой мировой войны.

Впрочем, обо всем по порядку.

За последние лет пять в интернете или СМИ вы могли встречать информацию о выдающемся русско-голландском летчике, прославившемся на весь мир удивительными летными рекордами и необыкновенными свершениями. Возможно, даже посещали выставку, посвященную ему, во Владимиро-Суздальском музее-заповеднике, либо слышали о ней, видели сюжеты по телевидению. Однако из этих крох информации сложно собрать целостную картину. Тем более чаще всего вспоминают два эпизода: приключение с «алмазным» «Дугласом» и посадку в песках Гудвина.

А началось все в конце позапрошлого века во Владимирской губернии, где в 1895 году в обычной крестьянской семье родился мальчик, названный Иваном. Подробности его детства нам неизвестны, можем только додумывать. Из дошедших документов следует, что он окончил Родниковское двукласное народное училище, причем с хорошими результатами. Сам же Смирнов о детстве сообщает лишь одну подробность – свой ранний интерес к технике.

Кто знает, почему неугомонная Судьба выбрала именно этого паренька, но сочинить сюжет его жизни она смогла так, что ни один беллетрист или режиссер с ней не сравнится. Необыкновенная история Ивана Васильевича Смирнова началась с побега на фронт в 1914 году, а завершилась в собственном доме на острове Мальорка в 1956-м.

Между этими датами – две войны, эмиграция, мытарства по разным странам, служба в военной и гражданской авиации нескольких государств, выдающийся вклад в создание старейшей в Европе гражданской авиакомпании и вообще установление регламентов и правил гражданских перелетов (много строк в них проверены и написаны потом, кровью и нервами нашего героя), подвиги, многие из которых не смог повторить другой авиатор, приключения, как забавные, так и трагические, судебные разбирательства, признание, почет, любовь прекрасных женщин и тоска о покинутой Родине.

Сегодня Ивана Смирнова знает едва ли не каждый житель Нидерландов, его именем названы улицы, на его домах висят памятные доски, работает его именной музей, для сотрудников компании KLM он непререкаемый авторитет. На карте Австралии вы тоже без труда найдете Smirnoff-beach, да и жители Великобритании вам смогут рассказать о том, как русский асс John Smirnoff совершил немыслимую посадку на отмелях Гудвина, прозванных «пожирателем кораблей». А у нас…

Пора вернуть героя в Россию. Ведь несмотря на любые повороты судьбы, Иван Смирнов пронес через всю жизнь нравственные законы, привитые ему родителями, проверенные фронтовым братством, испытанные мытарствами, неудачами, потерями, выпавшими на его долю, – доброту, благородство, честность, острое чувство несправедливости и зла, готовность жертвовать собой ради других. Именно эти качества помогли ему преодолеть все трудности и прожить жизнь ярко, красиво и достойно, в полном соответствии с кодексом русского офицера.

Наверное, потому, что этот человек не изменял себе и не потерял себя, судьба его хранила – наш герой смог выжить в самых невероятных ситуациях, совершить то, что оказалось не под силу другим, достичь высот, многие из которых до сих пор не покорены.

После столь высокопарных слов редактора вы, вероятно, будете удивлены тем, насколько просто, скромно, буднично, даже иногда скучновато, словно отчет для начальства, Иван Васильевич описывает свою жизнь и приключения. Причина этого – не только скромность и отсутствие у него какого бы то ни было литературного опыта. Дело в том, что наш герой в принципе не собирался писать о себе. Он, влюбленный в небо, в авиацию, в свое дело, с удовольствием фиксировал то, что ему казалось важным для профессии, для своих коллег. А рассказывать об остальном… Зачем?

Однако в Нидерландах он стал легендой при жизни, потому его просто уговорили написать рассказ о себе и своей необыкновенной судьбе.

Так и возникли эти записки русского Ивана, летучего голландца, написанные на голландском и изданные в двух томах в 1949 году. Русский перевод выполнили спустя шестьдесят лет замечательные люди, энтузиасты, изучающие историю русской военной эмиграции. Они же и предложили нашему издательству эту книгу. Вот такие приключения рукописи, вполне достойные жизненных перипетий ее автора.

Осталось добавить только, что фотографии для книги предоставил Государственный Владимиро-Суздальский музей-заповедник, за что мы очень благодарны. Это материал с той самой выставки в 2017 года, с которой началось возвращение нашего героя в Россию. А, в свою очередь, часть фото и рисунков получил от нидерландских коллег.

Мемуары печатаются с сокращениями, так как достаточно большую их часть Иван Васильевич посвящает сугубо профессиональным вопросам, размышлениям о прошлом, настоящем и будущем авиации. Безусловно, эти его рассуждения весьма ценны и будут интересны тем, кто увлекается данной темой. Но, полагаем, они более уместны в соответстующей книге. В тексте и так хватает профессиональных примечаний, без которых зачастую трудно понять именно специфику происходящего. За них выражаем благодарность специалисту по истории авиации Марату Хайрулину и Михаилу Нешкину, с которыми консультировался переводчик.

Пожалуй, это все, что стоит сказать вам, уважаемый читатель, прежде чем вы перевернете страницу и углубитесь в авторский текст. Об остальном Иван Смирнов расскажет сам, подробно, честно, беспристрастно, не делая попыток приукрасить события и преувеличить свою роль.

Кстати, именно эта беспристрастная честность, эта истинно мужская манера повествования без попытки заигрывания с читателем во многом и подкупила меня, когда я только приступала к работе над книгой. В мемуарной прозе русской военной эмиграции, да в принципе в мемуарной военной прозе найдется не так уж много авторов, способных так написать о себе, событиях, свидетелем и участником которых он стал, своей роли в них. Так сразу на память приходят лишь несколько имен, например, Николай Гумилев.

Именно поэтому, вопреки отсутствию любых литературных навыков у Ивана Васильевича Смирнова, его воспоминания можно считать отличным примером мемуарной прозы.

Приятного вам полета по яркой жизни удивительного человека!

С уважением,

Татьяна Альбрехт

Эту книгу я посвящаю моей жене Марго,

которая так много лет делила со мной

и мои радостные дни, и дни разочарований.

В начале лета 1947 года ее не стало.

Предисловие автора

Несколько лет назад закончилась война, и я, как обычно, выполнял рейс по маршруту Лондон – Амстердам, который был мне знаком так же хорошо, как географическая карта России в годы моего отрочества во Владимире.

Оставив позади Дувр и привычно направляя машину к бельгийскому берегу, я услышал шаги пассажира. С сильным немецким акцентом он спросил, не узнаю ли я его.

– Я тоже летчик, – сказал он. – И сейчас мы встречаемся не впервые.

– Простите, но я не могу вас вспомнить, – ответил я.

И тут внезапно меня осенило. Мировая война!

– Вы были немецким военным летчиком? – спросил я.

– Разумеется, – ответил он. – И в середине 1915 года я попал в Лалитице на русский фронт.

В то время мой отряд располагался там же. И тут я вспомнил, где видел этого немца. Под градом пулеметного огня он падал подстреленной птицей вниз, где был захвачен в плен.

Немец протянул мне руку, и я поспешил обменяться с ним крепким рукопожатием. Вскоре мы уже зашли на посадку на аэродроме Схипхол.

– Вот и опять я спустил вас на землю, – шутливо сказал я несколько смущенно, обращаясь к пассажиру. – Но теперь вы – мой гость.

С этого дня мы стали добрыми друзьями.

В небе случается множество странных вещей. Я ветеран гражданской и военной авиации и за двадцать пять лет полетов пережил немало интересных приключений.

Иван Смирнов,

Хемстеде, январь – июль 1938 г.

Часть 1
Первая мировая война: рождение мечты об авиации

Глава 1
Побег на фронт

Когда я родился во Владимире холодным январским утром 1895 года, авиация была лишь фантастикой, знакомой по произведениям Жюля Верна. Я был одним из средних сыновей в многодетной семье, и мои родители часто жаловались, что не успевают за всеми нами. Особенно доставалось мне, ведь я имел привычку вытворять то, что, как они считали, делать было нельзя. При этом мои успехи в школе были не очень значительными.

С ранних лет меня увлекали машины, и я часто проводил время в гараже, разбирая сельскохозяйственную технику. Но самым счастливым временем для меня было время сбора урожая, когда в поле выезжали молотилки и косилки. Я мог часами наблюдать за ними, размышляя о том, как их можно усовершенствовать. Отец поощрял мой интерес и отдал меня в среднюю техническую школу. Затем я должен был поступить в университет, но все планы рухнули, когда началась Первая мировая война, и я сбежал из дома на фронт.

Причин для такого поступка было несколько, включая мою первую любовь, которая закончилась крахом. Окончательное решение созрело у меня в тюремной камере, куда меня посадили вместе с двумя товарищами за нарушение общественного порядка и громкое пение в ночное время.

По всей стране прокатилась волна патриотизма. Служба Отечеству, по моему мнению, должна была принести нам неувядающую славу. Мужчины и юноши, сильные и слабые, все устремились на призывной пункт. Я немного боялся, что по результатам медосмотра меня могут забраковать, хотя был здоров и спортивен. Но нас с товарищами признали годными.

Первый вечер в казарме оказался единственным приятным моментом за все время моей службы в царской армии. Если бы разговорами можно было выиграть войну, она продлилась бы не более недели. Довольные, но измотанные, мы, сотня новобранцев, уснули в зале, предназначенном для размещения не более двадцати восьми человек. Каждый из нас был готов принести любые жертвы ради славы нашего Отечества.

В этот день нам выдали обмундирование – одежду, белье, ремни и сапоги. Это был один из счастливейших моментов в моей жизни! В плохо подогнанных гимнастерках мы совершенно не производили грозного, воинственного впечатления. Старый унтер-офицер ходил перед нами по плацу, и его громовой голос вызывал чувство ужаса у смущенных новобранцев. Он смотрел на нас свысока, считая детьми, которые пока не имеют права называться солдатами. Шагая вдоль строя, унтер преимущественно работал своими бровями. В какое-то мгновение наш ругающийся и шипящий командир вырос прямо передо мной, и я затрясся от страха.

– Ваша мать знает, что вы здесь?

– Нет, – выдавил я.

Над строем пронесся смех. Я получил двое суток ареста. После этого случая я понял, что в армии лучше держать рот на замке.

Через неделю ругани и воплей, а также грубого солдатского юмора старый унтер куда-то исчез. Но легче нам не стало. Наш новый командир хоть и был моложе, но обладал такой же манерой кричать и ругаться.

Через две недели муштры, после долгих часов упражнений с ружьем и штыком, настал день отправки на фронт. Однако наша рота все еще не походила на отборных, бодрых бойцов.

В поезде мы долго ехали по бесконечным железнодорожным путям старой России, не зная, что ждет нас впереди. Целую неделю мы провели в эшелоне, состоявшем из восьми вагонов для скота, открывавшихся с двух сторон. На каждом вагоне висела белая доска: 12 лошадей или 40 человек. Зимой двери оставались наглухо закрытыми, и приходилось выбирать – замерзнуть или задохнуться. В каждом вагоне находилось по 60 солдат, напиханных как селедки в бочке. Возможности сходить в туалет не было. В крайнем случае можно было свеситься из приоткрытой двери, удерживаясь за нее локтями и испытывая дискомфорт от пронизывающего ветра, дождя или снега. Можно было выпрыгнуть из вагона, благо поезд шел со скоростью 10 км/час, но потом очень трудно было в него забираться. Многим приходилось брести долгие километры пешком, прежде чем они догоняли свои составы, остановившиеся где-нибудь на запасных путях.

Наконец мы прибыли в Варшаву. Даже офицеры не имели представления о конечной точке нашего путешествия. В воздухе витали самые дикие предположения. Наша цель – Берлин? Австрия хочет заключить мир? Немцы во Франции понесли тяжелое поражение? Возможно, мы станем частью того русского парового механизма, который медленно, но непобедимо прорывается на Запад и давит все в Германии своей мощью?

Вскоре длинными маршевыми колоннами наш полк двинулся на запад. Полные ожиданий, мы вслушивались в тишину, желая уловить вдали грохот пушек, но вокруг звучали только не слишком воодушевленные крики «Ура!» польских крестьян, мимо которых проходили.

С тяжелыми вещевыми мешками за спиной, покрывая такие расстояния, которые под силу только хорошо подготовленным солдатам, да еще при хороших погодных условиях, мы двигались недели, месяцы. Сначала на север, потом на юг, восток и запад, но фронта так и не достигли.

Я очень быстро пришел к открытию, что мои представления об армии не имеют ничего общего с реальностью. Недостатка в еде, к счастью, мы не испытывали, но она была совершенно непригодной для употребления. Солдаты исхудали, растеряв энтузиазм и желание воевать. Утром мы получали немного каши на воде и в качестве дополнительного питания – порцию жесткого, как гранит, черного хлеба, порой покрытого толстым слоем плесени. Порция водянистого вареного картофеля являлась праздничным блюдом, ее нам давали два раза в неделю, во вторник и четверг.

Ничего не оставалось, как подтянуть пояса и идти все дальше и дальше, день и ночь, отсчитывая сутки и используя каждый удобный момент для сна. Эти форсированные ночные марши превратились для нас в ночные кошмары. С утра часто оказывалось, что в нашем строю появилось много свободных мест. Измотанные, солдаты падали один за другим. Не испытывая сострадания к этим несчастным, наш ротный командир, закаленный и крепкий, гнал нас дальше. Некоторые добровольцы заболели и умерли, так и не увидев врага. Так я потерял многих друзей. Страдания тянулись неделями.

Наконец пришел приказ о нашем назначении в 96-й пехотный Омский полк, который понес очень тяжелые потери в Восточной Пруссии.

Глава 2
Первая кровь

Первым испытанием для меня стало знакомство с солдатами 96-го пехотного Омского полка. Я не хочу сказать, что не уважаю их, но они произвели на меня впечатление людей, находящихся на грани безумия. Их вид был ужасен: истерзанные, словно вывернутые наизнанку, с ввалившимися глазами, полными ужаса, агонии и страданий. Казалось, они передвигаются только из страха перед надвигающейся смертью, и при каждом шаге их головы, напоминающие скелеты, мотались из стороны в сторону. Они были на грани истощения.

Мы встретили легкораненых, которые передвигались с посторонней помощью. Несмотря на свои раны, эти бойцы находили в себе силы приветствовать нас, когда мы проходили мимо них на передовую.

Наш полк состоял из полудюжины унтер-офицеров, двух подпрапорщиков и сотни рядовых. Они прошли через ад и с трудом вырвались оттуда. Вскоре настанет и наш черед. Нам предстояло пополнить поредевшие части передовой линии. Эта перспектива нас не пугала. Что мы знали о кошмаре, творившемся там? Разве не радовала нас возможность наконец-то вступить в бой после нескольких месяцев безделья? Мы были убеждены, что сможем сделать что-то значимое для нашей Родины и что Родина надеется на нас!

Когда нас распределили по взводам, я и двое моих друзей, к счастью, остались вместе. Наш батальон получил первое задание: атаковать одну из шести наиболее важных высот, захваченных врагом. Предполагалось, что атака начнется после артобстрела. Мне стало страшно. Мы стояли на опушке леса с ручными гранатами – по шесть штук на человека – и примкнув штыки к ружьям. Хватит ли мне смелости воткнуть свой штык в тело живого человека? Я выглядел очень аккуратно в своей чистой гимнастерке, но ведь штык войдет с ужасным звуком, и меня всего забрызгает кровью! Уроки штыкового боя всплыли в моей памяти: штык воткнуть, повернуть на четверть оборота и вынуть вновь.

Командир роты был еще совсем молод.

– Пойдем цепью, – сказал он. – Я рассчитываю, что вы будете храбро драться!

Драться? Конечно, мы будем драться! Я уже рвался в бой. Теперь каждая минута ожидания превратилась в пытку. Я получил приказ и обязан был броситься на врага. Я должен был убивать, потому что если не убью я, то меня убьют другие. Состязание убийц… Возможно, я не вернусь назад. Мне еще нет и двадцати, я не видел войны и не хотел умирать.

Солнце показалось из-за серых облаков, предвещая скорое начало атаки. Капитан, стоя в нескольких метрах впереди, держал часы в руке, прислушиваясь к грохоту пушек. Однако, к нашему удивлению, артиллерия, расположенная позади нас, дала осечку, обстреляв не тот холм. Для нас это не имело значения – мы все равно должны были идти вперед.

В одно мгновение вокруг меня развернулось ужасное зрелище: трассирующие пули, грохот снарядов, крики, шрапнель, разрывавшаяся в воздухе и разбрасывавшая вокруг осколки. Мирная утренняя тишина сменилась адским пеклом, а ландшафт, который только что был так спокоен, теперь кишел кричащими и бегущими солдатами.

Меня обогнал наш капитан, стремительно бросившись навстречу немцам. Я слепо последовал за ним, проваливаясь в глубокие воронки, но не теряя его из виду. Позади я услышал крик «А-а-а…» и понял, что это немец. Обернувшись, я увидел сверкнувший штык. Раздался удар металла о металл, и мой штык погрузился в нечто мягкое. Уроки штыкового боя не прошли даром – я повернул штык на четверть и вытащил его. Тело упало, и мой штык стал наполовину красным от крови.

Сотня метров до вражеской траншеи казалась сотней километров. Пуля оторвала карман на моей форме, но я вновь вонзил штык в тело врага. Крик ужаса, стоны – я распорол немцу плечо. Вынув штык, я вонзил его снова. Теперь ему конец! Я вытер окровавленные руки о шинель, испугавшись, что иначе не смогу удержать ружье. Тяжело дыша и задыхаясь, я заполз на холм и тут же лег ничком на землю. Нас осталось шестеро, мы захватили несколько брошенных ружей и разделили их между собой. Пятью минутами позже огонь нашей артиллерии наконец-то накрыл высоту. Мы не могли удержать захваченный рубеж из-за огня собственных орудий. Нам пришлось отступить, сквозь разрывы снарядов, спотыкаясь о сотни тел, разбросанных по полю.

Мы вернулись на свои позиции. Из боя вышли живыми только девятнадцать человек. В списки «павших с честью» добавилось имя нашего капитана и многих других. Меня представили к награде, Георгиевскому кресту. Я испытывал гордость, но чувство отвращения и стыда возвращалось при мысли о тех двоих, убитых мною. Первого я убил, защищаясь. Его жизнь или моя – вот в чем вопрос. Но почему я убил второго? Не знаю. Я боялся за свою жизнь, и мой инстинкт говорил мне, что чем больше врагов я уничтожу, тем больше шансов, что я уцелею. Это война. Личная ненависть среди сражающихся исключена. Ты колешь штыком противника потому, что боишься. Он думает точно так же. Вопрос только в том, кто убьет первым.

Мне было очень тяжело пережить первые впечатления от гибели людей, смертельной схватки и звериного желания убивать. Постепенно я начал привыкать. Смерть следовала за мной, куда бы я ни пошел. Я бежал со смертью, я засыпал с ней. Смерть стала важнее жизни. Смерть имела двойное значение – победа или поражение. Жизнь стала пассивной. Варварские, бесчеловечные факты, но это горькая правда.

Меня вместе с друзьями отправили в разведку. Нам предстояло подкрасться к врагу, оставаясь незамеченными. Я был назначен командиром отделения разведчиков и получил приказ узнать расположение передовых постов противника. Ночью мы, словно змеи, вползли через молодые кусты на холм. Тут и там взлетали сигнальные ракеты, освещая территорию, и тогда мы замирали, прижавшись животом к земле. После того как нам удалось получить представление о расположении немецких позиций, мы повернули назад.

Когда наше отделение пробиралось через полностью разрушенный фольварк¹, нас неожиданно поймал луч прожектора. «Брумп! Брррумп!» – разрыв следовал за разрывом. Стены разлетались, щепки летели в лицо, а заполонивший все едкий дым не давал вздохнуть. Пришлось спасаться бегством. Добежав до края фольварка, я решил, что мы теперь в безопасности. Из рассказов я слышал, что снаряд, который ты видишь или слышишь, не ранит. Ослепляющий взрыв! Я взлетел в воздух и куда-то упал. К счастью, я приземлился на большой стог сена. Мой первый «полет» закончился удачно. Но что же случилось с остальными? Я заметил темные неподвижные силуэты, лежащие в десяти метрах друг от друга, совсем близко от еще дымящейся воронки. Приблизившись, я понял, что человеческое участие здесь более не требуется. Мой товарищ, несомненно, погиб, но мне не хотелось этому верить. Я осторожно перевернул его и увидел, что у него осколками разворочено лицо, а на всем теле остался неповрежденным только один клочок кожи на ноге. Другой мой друг был обезглавлен. Ноги, руки и голова были словно отрезаны. Меня замутило, и я с трудом удержался на ногах. Прежде смерть не имела имени. Сейчас же она коснулась лично меня. Двое друзей, моих лучших друзей, умерли у меня на глазах. От них осталось так мало похожего на человеческие тела. Мне придется писать их матерям во Владимир. Так мы с ними договорились. Тут меня стало терзать раскаяние. Не я ли потянул их с собой на фронт? Не я ли сам выбрал их, чтобы составить мне компанию в этой разведке? Слезы текли по моим щекам, когда я осторожно осматривал их карманы, вынимая личные вещи, которые мне предстоит отправлять их родителям. Один из них был обручен. Он часто рассказывал мне о своей невесте, с которой они собирались обвенчаться, когда он придет в отпуск. Ей тоже следует написать. Но она никогда не узнает от меня всю правду. Правда слишком ужасна. Он погиб за свою Родину. Больше я ничего не смогу ей сообщить. Она не должна услышать о его раздавленном, изуродованном лице.

Много дней и ночей я не мог забыть эту картину. Я не мог заснуть, все время возвращаясь мыслями к той воронке, из которой медленно поднимался дым, скрывая от моего взора бездыханные тела. Я не мог вспомнить их последние слова и постоянно возвращался к осознанию того, что их больше нет в живых. Это было похоже на тяжелый бред, на ужасный ночной кошмар.

После возвращения с задания я отправился с докладом к начальству. Мой командир полка, замечательный человек, сразу заметил, что я не в себе. Он позвал меня в свою палатку и налил стакан водки. Он понимал, что мне нужно с кем-то поговорить.

В ту ночь при свечах я написал три письма. Это было самое трудное дело в моей жизни. Я не мог объяснить всего случившегося и сообщить их родителям и невесте, как ужасно они были изувечены. На рассвете я вложил письма в конверты и отправил их по почте во Владимир.

С этого момента многое изменилось в моем солдатском сердце. Я превратился в «машину смерти», стал механическим убийцей. Каждый выстрел, попавший в цель, метко брошенная ручная граната значительно увеличивали мои шансы выжить. Участие в бою приобрело для меня новое значение. Мои друзья погибли! Я ненавидел тех, кто их убил. Собственные чувства врагов не имели для меня никакого значения. Но ведь в конце концов я убивал чьего-то друга, сына, жениха или мужа. В этом и заключается главная трагедия войны.

Став унтер-офицером, я почти каждую ночь ходил в разведку, изучая находящиеся поблизости укрепления противника. Иногда в темноте невозможно было увидеть собственной руки, поднесенной к глазам, не говоря уж о вражеских штыках или хорошо замаскированных пулеметных точках, и даже о немецком солдате, сидящем у своего пулемета в глубоком окопе, вырытом в молодом кустарнике.

В этих ночных вылазках нам попадались на пути большие воронки. Зная, что в них часто прячутся враги, мы забрасывали воронки гранатами. Обычно хватало пары ручных гранат. Сначала оттуда раздавались вопли и стоны, потом все стихало. Юркие пули свистели в воздухе и на краткий миг освещали тот ужасный ад, в котором мы находились. Движение вперед здесь было так же опасно, как и движение назад, при возвращении нам угрожал еще и огонь собственных пулеметов.

Одно из самых ожесточенных сражений на русском фронте произошло под Лодзью. Передовые линии перемешались, образуя сложные зигзаги, а немцы иногда оказывались в нашем тылу.

Я получил отдельное задание, которое стало для моего взвода настоящим испытанием. Когда мы приблизились к немецким позициям, нас обнаружили. Загремели пулеметы, и мы бросились врассыпную, пытаясь укрыться от смертоносного стального дождя, обрушившегося на нас. Неожиданно я почувствовал резкую боль в ноге, как будто меня ударили палкой. Из сапога сочилась кровь, и я понял, что ранен.

Сначала я продолжал бежать вперед, не обращая внимания на боль, но потом нога перестала меня слушаться. Я упал на колени и пополз сквозь разрывы снарядов. Обстрел продолжался бесконечно, и моя нога сильно болела, словно горела огнем².

У меня больше не осталось сил двигаться вперед, и я решил забраться в воронку. При падении я чуть не сломал себе шею, не рассчитав глубину, и полетел кувырком вниз. Я хотел дождаться темноты и доползти до наших окопов.

Орудийный огонь не стихал. Время от времени поблизости разрывались снаряды, но они почти не причиняли мне вреда. Я лежал в воронке, а вокруг меня во всех направлениях ложились вражеские пули. Одна из них угодила мне в фуражку, и я покрылся холодным потом от ужаса. Как и многие, я был уверен в своей неуязвимости, но теперь, когда я ранен, от этой уверенности не осталось и следа.

Я попытался убедить себя, что смогу выбраться из этого ада. Вдруг разрыв снаряда прогремел прямо над моей головой. Меня обдало дождем песка и земли, и я оказался наполовину засыпанным. Мне повезло, и после долгих попыток я все же смог выбраться. Когда я понял, что смерть под завалом мне больше не угрожает, боль в моей правой ноге стала еще сильнее.

Я разрезал ножом сапог, оторвал и отбросил в сторону пропитанное кровью голенище. Пуля тут же попала в этот обрезок и закопала его во внутреннюю стенку моего убежища. Меня знобило, и я начал бредить. Не помню, что происходило дальше. Думаю, я был на грани безумия.

Когда я очнулся, уже стемнело. Стояла странная тишина. Пространство вокруг меня изредка освещали трассирующие пули. Тут я понял, что нахожусь на нейтральной полосе с раздробленной ногой, которой не могу даже пошевелить, и совершенно не знаю, где враг, а где наши.

Медленно я пополз по краю воронки, осторожно выглядывая из нее в разные стороны, но ничего не узнавал вокруг, все было черно. Совершенно не представляя, в каком направлении надо двигаться, я пополз наугад, периодически проваливаясь в бесчувствие.

В обмороке я будто бы снова попал во Владимир, где играл с другими детьми в лесу. Я увидел горящий огонь в очаге и услышал, как пела мать, выпекая большие караваи хлеба. Вдалеке звенели колокола владимирских церквей. Я попытался сосчитать удары, но звук превратился в плачущие всхлипы и медленно растаял. Казалось, что моя голова вот-вот взорвется.

Иван Смирнов у своего Fokker F.III компании KLM. 1920-е гг.

Не осознавая, где нахожусь, я перевалился через бруствер и сполз в какой-то окоп, мечтая найти там глоток воды, так как умирал от жажды. Я не мог произнести ни звука. Губы опухли, в горле саднило. Вокруг меня вновь все стихло. Не знаю, как долго я оставался без сознания.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на деревянных носилках, голова на мешке с песком, и услыхал знакомые слова: «Все хорошо. Успокойся». Одновременно к моим губам поднесли флягу. Я выпил воду в два огромных глотка. Спасен! После этого я упал, обессиленный и оглушенный, пытаясь осознать, каким невероятным чудом мне удалось добраться до собственных позиций. Санитар перевязал мне ногу, которая по-прежнему сильно болела, и меня на носилках перенесли в полевой лазарет. Доктор бегло осмотрел рану, определил, что у меня раздроблена кость, и заключил, что необходима отправка в госпиталь.

В фольварке, где находился лазарет, я ожидал транспорт, чтобы отправиться в тыл, в Петроград или Варшаву, в один из госпиталей, переполненных тяжелоранеными. По всей округе сараи, избы и усадьбы использовались как перевязочные пункты. Туда направлялась лавина израненных тел, которые смогли выжить в бою, но теперь были обречены провести остаток жизни в качестве калек, навсегда сохранив страшные шрамы войны.

Мы лежали в горнице большого дома, некогда принадлежавшего зажиточному крестьянину. Светила лучина, пылала печь. Когда-то здесь было уютно, но теперь это место превратилось в комнату ужасов. Среди рядов раненых постоянно сновали сестры милосердия. Вся мебель – пара кроватей и несколько табуретов – была занята. Раненых укладывали прямо на каменный пол. Молодые врачи, совсем недавно закончившие университет, делали все возможное, чтобы помочь несчастным. Пол покрылся пятнами крови, которой натекло немало. По комнате перекатывалось ужасающее эхо криков агонии и боли. Многие лежали неподвижно, кто-то бился в истерике, ругая санитаров и докторов за их нерасторопность.