Czytaj książkę: «Самый западный день»
© Иван Привалов, 2022
ISBN 978-5-0059-3465-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Самый западный день
А моя Виктория спит в кроватке, у окна. В самом западном городке великой страны. В самом западном детском саду. В новом и красивом. Уютном и добрым. На улице Героя Советского Союза Степана Дадаева.
Утром, когда темный холод улицы ещё не прогнал остатки сна, по дороге, огибая лужи и омуты грязи, бредём на тёплые огни сада. Брёдем, если на ногах нет резиновых сапог. Но сапоги, одетые поутру добавляют бодрости. И тогда вприпрыжку, с нетерпением, за руку и на улицу. Идём и идём. Улочка маленькая, но сапоги удлиняют её вдвое. Сократить расстояние можно лишь упоминанием о своём опоздании на работу, ждущими детьми и воспитателем, лишением очередного сюрприза.
– А что, Марина Геннадьевна сегодня будет?
– Да!
– А Александра Евгеньевна, почему не приходит?
– Потому что она сейчас живет в Калининграде.
– А мы к ней поедем?
– А когда?
– А что у неё другие детки?
А в раздевалке уткнётся головой в грудь, потрётся котёнком, обнимет. Закроет глаза и мурлычет песенку про кота. Тихонько – чтобы себя не разбудить. Помурлыкаем, наденем новое платье, и танцем, кружась наверх, в группу.
В группе дети за столом, книги листают с картинками. Бежит к воспитателю, обнимет, поздоровается и назад. Целоваться со мной, обниматься. Махать руками на прощание. Одной: пока-пока, другой: китайским болванчиком – из стороны в сторону. И в вдогонку воздушный поцелуй, отправленный детским дыханием с ладони. Серьёзный и весомый, робкий и нежный. Осиновым дрожащим листком догоняющий и оберегающий: «Я тебя люблю».
Дела захватывают, отодвигают всё в сторону. А всё равно бросаю взгляд на часы: сейчас идут гулять; садятся кушать; ложатся спать. Вот уже и время – пора забирать. Немного задержался. Встречает, дергая за руку:
– А почему ты меня не забрал, как я поела?! Сразу!
Начинаешь объяснять, но гнев уже прошел, она уже порхнула в раздевалку. Пытаюсь одеть, поймать ее курткой, но пока не пройдёт по всем названиям шкафчиков – бесполезно. Лисоньки, паровозики, грибы, цветы. Тянет рукой поверх шкафчика, к плакатам за безопасность:
– А зачем этот дядя мальчика конфетой позвал?
– Этот дядя чужой, он с виду добрый, а сам очень злой. А конфетой заманивает, чтобы потом съесть. Что надо делать, если тебя незнакомые схватят за руку и будут тащить куда-нибудь?
Вика замирает, делает страшные глаза и кричит на всю раздевалку:
– Отпустите меня! Я вас не знаю! Вы не мои папа и мама! Пожар!
Хочу уходить, но она требовательно тащит к другому плакату:
– А зачем детки спичками играют?! Это нельзя! Может получиться пожар, пожарные будут тушить. А детки могут сгореть. Это как у нас было! Когда дым был дома, а я у дяди Сережи сидела. Машины пожарные приезжали с огоньками. А потом дома пахло плохо. И мы окна открывали. А на окне бабочку я рисовала. Ей ничего не было, – тараторит воспоминанием.
– А почему в розетку ничего нельзя включать? Вот я ничего не включаю! Потому что может загореться и током ударить!
– А это что!? Это дверь нельзя открывать? А почему? Потому что там плохие? А что надо делать? Вот я погавкаю как собака, и они уйдут, потому что испугаются!
Наконец одевшись, уходим. Ага! Не тут-то было. Пока никого нет, тянет меня во дворик. Обходим здание сада, собирая и относя в беседку найденные игрушки, оставленные с утренней прогулки. Идёт, мило ворча детством:
– Поразбросали, понимаешь! А им холодно. Они же обидятся и уйдут. А детки придут играть, а их нет. Что они тогда будут делать?!
И несёт, и укладывает, и убирает. Ищет веник. И только когда всё оказывается на своих – её местах, дает себя увести.
Дальнейший маршрут выбирает сама: мы идём на море. Идёт, щебечет. О том, что кушали, сколько, что рисовали. Начинает петь песенку, разученную с воспитателем. Сбивается. Замолкает. Выдумывает новые слова и поет снова, и снова. Идём мимо парка, в который мы давно не ходим. В парке грязном и непролазном. В парке с одной дорожкой разделённой пополам группой каменных медведей, разрисованных во все цвета радуги. Украшавших это замечательное место еще до войны. Былая гордость балтийцев. С кинотеатрами и аллеями, скамейками и скульптурами, с кружками и занятиями. Всё в прошлом. Там хорошо только когда на море шторм. Тихо.
Вика тянет мимо древнего немецкого форта, окруженного глубоким рвом с водой. Сурово смотрящим грозными бойницами кровавого кирпича, прошедших войн.
– Ого-гоо-оо!!! – Это она кричит тут. Кричит всегда. Кричит потому что здесь замечательное эхо. Но только после садика. После сна. Днём эхо куда-то прячется. Наверное, солнышка боится. Или спит. И просыпается к ночи.
А уточки боятся её крика и, шурша крыльями, взбивая воду лапками, катерами уплывают подальше от опасного соседства. Дочь любуется и тянет меня дальше. А я знаю, куда она меня тянет – на немецкое кладбище. Воинское захоронение немецких солдат.
Когда кому-то рассказываешь, что у нас место прогулок кладбище, все становятся какими-то серьёзными. И смотрят так подозрительно. А что делать? Четверть Балтийска вырастило своих детей здесь, на кладбище. На берегу моря, среди песчаных, поющих и гуляющих туда-сюда дюн. Среди сосен, дурманящих своей чистотой и шишек, хрустящих под ногами. На густом ковре, сотканному изо мхов и травы, на который и упасть то не страшно – как в кровать, со всего размаху. Не больно. Вырастили, сидя на добротных скамьях, среди ухоженных дорожек. Вырастили среди этой трагической тишины, слушая размеренное морзе дятла. Единственно кому разрешено её тревожить. И дети с пелёнок знают, что в этом месте нельзя шуметь и что-либо выносить за ограду. А что нам делать, если кладбище единственное приличное, чистое и безопасное место?! Потому и ходим сюда. Да и ещё, потому что здесь она задает вопросы о войне. Здесь в тишине она пытается понять про жизнь и смерть, про врагов и друзей, про добро и зло. Ну, место такое.
Надышавшись, набегавшись, с тихим лязгом закрыв за собой калитку кладбища, услышав низкий гул корабля, торопимся к морскому каналу. И вовремя. Мимо, серо-свинцовой тенью, скользит гордость нашего флота: боевой корабль. Грозный и надёжный, обжигая оранжевым рядом спасательных жилетов на матросах, оглушая командами командиров, и шлейфом парящих чаек, устремлённый на защиту границ Родины.
Машем ему руками и кричим, заглушаемые рёвом двигателей и хлёсткими ударами волн. Обласканные солёными брызгами и укутанные сизым дымком, неприятно щекочущим нос. И бежим за ним: за дымком, за набегающими волнами, за чайками, за пенным, исчезающим следом, за кораблем. Мимо стоящих на площадке машин, приветливо улыбающейся девушке торгующей янтарем, мимо остатков летнего кафе. Бежим по ступенькам вверх, к памятнику Елизавете, сидящей на коне. Поставленной на высокую площадку обязанностью встречать и провожать моряков и матросов, военных и гражданских, жителей и гостей. Далеко её видно. Да и с нее тоже: суда на рейде; рыбаки, таскающие удочками серебряную салаку; красные крыши домов на другой стороне пролива; старую потемневшую временем зеленую немецкую башню; рыжие дюны, стыдящиеся темными пятнами песка; берег, атакованный молочными бурунами волн; самую западную точку России и огибающий её, уносящий на боевую службу чьих-то отцов и сыновей, корабль.
– А куда они поплыли?
– А зачем?
– А что они там будут делать?
– А солнышко они догонят?
– А почему? – летят горохом вопросы.
Вытираю выступившие ветром слезы на её лице и отвечаю, отвечаю, отвечаю. Отвечаю до заката, до загоревшихся огней в море, домах. До маяка, все ярче и увереннее указывающего путь. До первых звезд. По звездам и идем домой. Изучая созвездия и планеты.
– А это Большая Медведица?
– Да! Ведмедица!
Начинает сразу же поправлять:
– Папа! Не ведмедица, а медведица! Ты неправильно говоришь! Правильно надо: Медведица! Ты понял!?
Киваю головой:
– Конечно!
– А почему звёзд мало? А когда будут планеты? А почему солнышко в воде не шипит? А почему закат разный? А почему? Почему? Почему?
Так по звездам и домой. Ужин готовить. К приезду мамы с работы нужно успеть. Пока готовлю, что и из чего, Вика, окружив себя игрушками, начинает читать им книгу о космосе. Серьёзно. Показывая картинки. Водя пальцем по строчкам. Это она воспитатель в детском саду. Занимается. А поиграв, прибегает и обезьянкой, по мне взбирается на кухонный стол:
– А что ты делаешь?
– А что ты готовишь?
– А можно я тебе помогу.
– А давай я посолю.
– А ты от лука плачешь?
– А как это называется?
– Это блюдо называется… – тут же придумываю – Заблудившийся кальмар!
– Кальмар?!
– А почему он заблудился?
– А где он заблудился?
– А у него папы с мамой нет, и мы его съедим, потому что он заблудился?
– А мне его жалко.
– А может, мы не будем его есть?
– А когда приедет мама?
– А это будет вкусно?
– А я перец не люблю – он горький.
– Кушать хочу.
– Дай мне попить.
– Давай споём какую-нибудь песню, какую бабушка раньше пела. Про соловья.
И поем с ней украинские и русские, народные и чьи-то. Она с детства знает, что от песен кушанье вкуснее становится. Она уже взрослая – ей скоро пять лет будет, а сейчас четыре.
Пришла мама. Покушали. Затрепали кальмаров.
– Не надо было из дома без родителей ходить! – набитым ртом прокомментировала Вика ужин.
Пошли собираться к садику. Гладиться и подбирать наряд. А я сажусь писать.
Прибегает:
– А что ты делаешь?
– Пишу!
– А о чеём?
– О тебе!
– А зачем?
– На конкурс.
Думает. Ходит кругами вокруг. А потом:
– Ну, ты же не умеешь писать!
– Ты же совсем не умеешь писать!
– Ты же в школу не ходишь!
– Виктория! Вы меня обижаете!
– Нет, ну ты посмотри!
– Ну, ты же не умеешь!
– Давай я тебе помогу!
– Я тебя научу!
Садится рядом. Берёт листы бумаги, ручку и начинает писать. На лист ложатся почти ровные волны зубцов. Строчками. С придыханием и высунутым языком. Старательно и упрямо. Проговаривая вслух: «Вика Привалова приглашает вас на конкурс. Воспитатель Ирина Юрьевна. В феврале у нас будет конкурс, и мы в феврале пойдём на него с папой и мамой. Пусть они не уходят, чтобы посмотреть наш конкурс. Я не знаю про чего будет конкурс. Скажи, как держать ручку, чтобы она писала. Мы придём на… ля-ля-ля. Мы будем петь… там-там-там».
Поёт свою песню, отдаёт исписанный лист:
– Вот так папа, это тебе рассказ. А мне спать нужно. Завтра рано на работу, к деткам…
Эхо
В детстве мечтал и хотел покорить мир. Представлял, что, когда выросту, буду сильным. Даже не сильным, а очень сильным. Буду защищать слабых. Буду помогать людям, добру. Всегда побеждать зло. Чтобы было счастье.
Это было.
А с каждым годом чувствовал себя слабеющим. Чувство всемогущества и всесильности постепенно ушло в небытие. На смену пришло ощущение открытости, слабости и ранимости. Чувство беспомощности, скрываемое за щитом искусственной агрессии. Панцирем и шипами. В поисках тепла и счастья.
С годами панцирь с шипами врос в душу и стал её неотъемлемой частью. Щелочки в глухой обороне души оставались только для близких. Да и то сужались и зарастали до минимума возможного. Колючий кусочек льда.
До рождения дочери, открывшей портал в новый мир, в новую жизнь. Вернувшую всемогущество детства. Со смехом и улыбкой. С настоящими слезами и ответами. С мыслями и песнями вслух. С неуклюжими и решительными шагами начала пути.
Пути к панцирю и шипам…
Пути к утру с его слезами пробуждения закрытых глаз. Его беззащитным бормотанием по холодной и темной дороге в детский сад. Его припрыжки возвращения после: в мир моря, парка, детских площадок, красивых рыбок, магазинов с игрушками, добрых родителей и дома. Детских книг и множеством красивых карандашей. Возвращению в крепость дома. Надёжного и волшебного. Защищающего и согревающего.
Пути к первой бесхитростной лжи, к требовательному гневу, криков и угроз. Первым ультиматумам и сжатыми кулачками. Первой боли.
В этом пути видишь себя. Ищешь и вспоминаешь. И сравниваешь. А сопоставив и найдя своё, улыбаешься. Искринками глаз молча простив. Обняв и поцеловав теплом сердца.
Дни проходят в познании всего. Мест и желаний увидеть и потрогать мир много. Времени на это в заботах и работе практически нет. А то и совсем.
И должно быть именно поэтому, обещание показать волшебный лес умноженное на тайну ожидания трепетом билось в детской груди. Постоянными и ежечасными вопросами.
И наконец.
Едем.
Останавливаемся и ныряем.
Идём по дороге, в рытвинах и ухабах. К нежно шумящему морю. Под одобрительное качание ветвей древнего леса. Между волн белоснежных анемонов – лесной ветреницы. Запахов прошлых лет и сегодняшней свежести.
Идем.
А вернее иду я. Дочка уже давно в этом снежном лесу. Бежит, срывает красивый цветочек, а за ним другой, еще краше. С короткими перерывами на передачу букетов мне. И так, от цветочка к цветочку, закружило и запутало. В трех буках. С шумящих со всех сторон морем.
Вынесло.
К огромному и толстому. Высокому узловатому. С множеством шрамов на теле. К старому буку.
Окутало безмолвием. Тишину взрывает лишь хруст веток под ногами дочери.
– Иди сюда!
– Зачем?!
– Иди посидим. Помолчим.
– А зачем?!
– Слышишь, как тихо? Надо тихонько посидеть и молча поговорить с лесом.
– А это как?
Подходит.
Находим место на упавшем невдалеке дереве и садимся на зеленый мох.
Молча прижимается друг к другу.
Молчит.
Терпения хватает лишь на минуту.
– Эгооо-гоооо!
Эхо неуклюже, но все равно подхватывает:
– Оооооо!
– Эге гееее!
– Еееееее!
Эхо мечется от дерева к дереву.
Взлетает и садится к нам на колени.
Мир замирает.
А оно всё ищет и ищет возможность выскользнуть.
Вырасти и всё покорить.
А мы смотрим на его тщетные попытки оторваться от нашего счастья и любви.
Улыбаемся.
И уже вместе кричим:
– Эгегееееей!
И лес нам отвечает, перекрикивая шум моря и листвы:
– Еееееей!!!!
День независимости
А почему я о них вспомнил? Что-то ведь подтолкнуло, навеяло. Утренний щекочущий кофе разбудил моих три дня независимости России. Три праздника длиною в жизнь. Три мелькающие титрами мгновения. А какое из них важнее, какое главнее?! Чем запомнилось и чем осталось. Кому и для чего? Когда и от чего? Просто три дня.
Первый день независимости страны. Самый-самый! Объявили выходной. А что делать? Ну не работать же! Погода исключительно теплая. Друзья. Девчонки. На электричке на берег моря. В Пионерск. С сумками и баулами. Смехом и песнями.
Расположились на «сковородке1», в песчаных дюнах, среди кривых, искореженных ветрами и жизнью, сосен. Прямо напротив остова затонувшей греческой баржи, сиротливо ржавеющей на отмели. Расстелили одеяла. Разложили еду и напитки. Включили магнитофон. Хряпнули водочки. Ну, а какой же праздник без шашлыка?! Пошли собирать дрова на костер! В пакете, в томатном соусе, уже с утра томятся «куриные ножки Буша». Ждут.
Солнце. Песок. Загораем. Хряпаем. Закусываем. Почему-то не купаемся. Ну а дальше: Уставшие. Наевшиеся. Обожравшиеся. Уснувшие. Загоревшие. Собравшиеся. Проснувшиеся: красномордые одной и бледнолицые другой стороной. В духоте и тесноте таких же, возвращаемся в Кёниг.
Праздник.
Без салюта и оркестра.
Головной болью.
Ожогами и кефиром.
А другой день независимости тоже в июне. В июне, в котором все цветёт. Волнует полями цветов и цветочков; дурманящими и заставляющими всё забывать запахами травы по пояс, качающейся от взмахов крыльев бабочек; прыгающими блошками и кузнечиками; кричащими и шуршащими невидимыми жучками; жужжащими, вечно чем-то недовольными шмелями. А ещё в июне цветет липа. Редкими, незаметными скрытыми под темными листьями, цветочками или деревьями света, вспыхнувшими нежными, бело-солнечными фейерверками, за которыми и листьев-то не видно. Каскадом цветов и аромата, оберегаемого мерным гудением поющих пчел. Цвет необходимый зимой, у самовара. Или просто у чайника. С мёдом. А сейчас – нужно ломать ветки. Ломать, высматривая липовые соцветья побольше, погуще. Ломать и извиняться перед липой за боль. За грубость. За невольную жестокость. А она обнимет ветками, покружит жужжанием рассерженных защитников и поцелует. А не понравится – так наотмашь, веткой. Женщина она ведь ласку любит. И требует. А наломанных веток уже гора. Подошёл. Погладил ствол. Поблагодарил, ещё раз извинившись. Без этого нельзя. Без этого зачахнет. А так, распустится на следующий год и ещё краше станет. Всколыхнёт своим ярким дыханием.
А сегодняшний день независимости…
…а стерся праздник.
Потерялся в душе. Может где, и отмечают, в столице, а у нас, просто выходной. Не стал он народным Первомаем. Не чувствуется почему-то. И потому, в этот раз не на диване у телевизора, не в бессмысленной гонке по пыльным улицам в поисках развлечений. В этот раз на даче, на небольшом кусочке земли, между морем и заливом. С супругой. Среди зарослей и отвалов дачного мусора. Среди дремучих батальонов сныти и крапивы до глаз, пугающих резким запахом нетронутой целины. Переплетёнными сетью – путанкой ежевики, цепляющей, царапающей и роняющей в объятия куч кирпича, стекла и мусора, спрятанных буйной растительностью пустоши.
Находим ровное местечко и ногами вытаптываем полянку. Обустраиваемся: пляжный зонтик, с кряхтеньем и потом, втиснутый в землю; два раскладывающихся кресла; пляжная сумка с водой и припасённой женой снедью. Ну и гора веток липы. Тонем в простых удобных креслах. До чего хорошо. Жмуримся и мурлыкаем на эту дикую тишину, природу и красоту. Упиваемся запахом смятой травы и увядающего цвета липы. Летним щебетаньем птиц. Отсутствием людей.
Помурлыкали и хватит!
Жена торжественно мастерит бутерброды. Делится. Плескает в стаканчики воды. Смеёмся. Чокаемся. Поздравляем друг друга и за работу. Методично и бережно обрываем липу. Прячась от солнца под зонтик. Выискивая солнце между туч, набежавших ветерком. Вздрагивая от грома и упавшего громом дождя. Прячась и прижимаясь, друг к другу под зонтиком. Спасая от дождя головы и ёжась от бегущих по телу ручьёв освежающих капель. Сложив кресла, вырвав зонтик из земли, брызгая и смеясь дождём, бежим, в машину.
Дождём, солнцем и счастьем.
А между ними тоже.
Праздник.
И позавчера боевики подошли практически вплотную. Вынырнули откуда-то и шмальнули из гранатометов. Дали пару очередей и исчезли. Растворились среди зелёнки2 и растяжек. А потом кто в кого стрелял и не разобраться. Да и не разбирался никто. Зачем?
Бывшая гостиница грохотала, наполнялась дымом, пылью, звенящими, теснящимися, толкающимися, устраивающимися на полу гильзами. Первый раз в жизни одел бронежилет. Пока копался – все места у бойниц, заложенных окон мешками с песком, оказались занятыми. Выскальзываю в коридор, не закрывая за собой дверь с надписью «бухгалтерия» – не до этикета. Следующая комната прокурорских – там странная тишина. Открываю дверь и, ловя лицом крошки бетона, отбиваемые пулями от потолка и стен, ковриком расстилаюсь на полу. Вдоль стен лежат обитатели кубрика. Живые и невредимые.
У окна никого нет.
Никто не стреляет.
Ползу. К живому, подпрыгивающему и развевающемуся одеялу на окне. Флагом. Звездным небом. С просыпающимися и появляющимися новыми звёздами. Дырками, солнечными лучами озарённой пыли, подбирающимися к лежащим на полу лентяям. Поленившихся заложить окна мешками с песком. И тихо, и спокойно, и вежливо говорю матом, перекрикивая грохот, куда им ползти, указывая на дверь. Главное, чтобы граната не залетела. Живы.
Потом день. Сводки. Информация. Полная готовность. А на окружающих надежды нет. Если что, то в лучшем случае останешься в истории неизвестным героем, кинутым кучкой товарищей из террариума единомышленников. Никто тебя не знает, за тебя некому держать ответ перед кем-либо. Лишенец3, он и есть лишенец. Одиночка на войне – это волк. Сам за себя. И других. Его главное предназначение – выполнить задачу и выжить. А выжить на войне одиночке – это танец под блюз опадающих листьев. Только листья эти смертоносные и безжалостные. А выжить, это когда боишься собственной тени. Это когда боишься окружающих тебя супербойцов. Понаберут со всей страны по непонятным признакам, с разными тараканами в голове. Это конечно не значит, что все алкоголики и отморозки. В основном и почти все нормальные ребята. Увидевшие автомат впервые перед командировкой. Те нормальные, которых заинструктировали так, что они стали бояться себя еще дома, а здесь, не увидев и десятой доли услышанного, возомнили себя бессмертными героями американских боевиков. Организованный отряд Махно. Хотя там, судя по всему, и был порядок.
А мне ведь будет глубоко наплевать, кто приласкает меня очередью из автомата. Как бы ни было, а от своих получить пулю обидно и грустно. Вон эти, прокурорские, уже вечером, за рюмкой чая, рассказывали друг другу, как они мужественно оборонялись от армии боевиков. Герои.
А мне стыдно. Стыдно и гадко на душе. Перед самим собой. За бронежилет. Ну, зачем я его одел?! Испугался животным?! И теперь, по сей день, он чем-то мокрым, слизким, противным периодически обволакивает меня. Защищает от себя. Шепчет: «Правильно, так и надо, жизнь дороже». Как в темном колодце с лягушками по грудь.
И не смывается.
Омоновцы заехали перед обедом. Наши! Калининградцы! Загрузились патронами, гранатами, едой и водой. Завтра праздник. Кто знает, как захотят его отметить бородатые товарищи. Напросился у командира на праздник. Бегу за автоматом, разгрузкой. Им лишний ствол – поддержка, а у меня праздник – сутки провести со своими, родными. Эти точно не бросят. В любом случае им придется меня домой тащить. А выгодней, когда сам, на своих двоих – проблем меньше. А мне еще нужно доказать. Содрать с себя эту склизкую кольчужку, пока она не захлестнула всего, с головой. Ей только дай волю. И шага потом не сделать. Опутает по рукам и ногам: и все. Но об этом никому знать не надо. Это мое.
Блокпост он тут, рядом, не далеко. В центре Грозного. Вокруг памятника героям революции: Гикало, Ахриеву и Шерипову. Чеченцы, рассказывая о нём, смеются: «Два горных орла, держат русского хохла» или «Два нахала и Гикало», а наши просто – «Три дурака». Вот только этих троих не видно – в первую войну, кто-то и чем-то просто снес их по пояс. Из пушки. И теперь тут полпамятника. Окруженного железобетонными блоками, перекрытиями. Следящего бойницами. Контролирующего кольцо дороги. А значит, нужного и необходимого. Боевикам кость в горле. Не взяв, не пройдешь в центр. Блокпост, окруженный разрушенными зданиями и покореженным и серым парком. С разбитыми дорожками, утонувшими в пыли и войне. В слезах и крови. Именно здесь был рынок. Обычный такой. Его совсем недавно закрыли, с полгода, наверное. А ребята на память насобирали оставшиеся надписи. Реклама. Объявления. Ценники. «Продается офицер ФС. 30 лет. Здоров». «Ст. л-т русский для разной работы». «Недорого сержант, рус». И показали, чтобы иллюзий не было. Веры в светлое будущее.
Внутри блокпоста холод и полумрак. Доски, сбитые в кровати с солдатскими одеялами. Бутылки с водой. Коробки с консервами, галетами и ещё чем-то съестным. Бойницы. И ящики. Ящики, ящики, ящики. С патронами. С патронами россыпью, в пачках, упаковках. В цинках. Вскрытых и запечатанных. С гранатами. С уже вкрученными взрывателями. С гранатами гладенькими и ребристыми. С маленькими алюминиевыми и толстыми, белыми пластмассовыми взрывателями. Свежий салатик войны.
Пока осматриваюсь, ребята показали на стоящий, на углу поста киоск: «Сходи, а то, как стемнеет, не получится. Придётся до утра терпеть». Изучаю его изнутри – киоск, как киоск. С открытым канализационным люком посередине. Ну и заминированным, наверное. Вот где экстрим так экстрим. Потом получаю свою бойницу на время отдыха и наблюдательный пункт на время бодрствования. Изучаю местность. Запоминаю. Любуюсь. Чищу автомат. Жду темноты.
Чем ближе темнота, тем ощутимее становится озноб. Тело начинает подрагивать и мелко, мелко дрожать. А к холоду это не имеет никакого отношения. Ожидание неизвестности. Ожидание боя. Без бронежилета и лягушек страха.
Вот и тишина зависла темнотой. Оглушающая цикадами и тупым стуком обрушающихся зданий. Звездами, давящими на плечи. Застывшей пылью дня. Громким дыханием спящих и ждущих. И поспать бы, да все никак. Лежу на досках, закрыв глаза, слушая ночь. Моя смена на кукушке4 в двенадцать. Время замерло, остановилось, прислушалось. А затем полетело подталкиваемое нудными и настойчивыми трелями цикад. Пора. Лезу на верх. На свой пост, с которого видно много и далеко. В прибор ночного наблюдения – ночник. Я не один. Другой лежит рядом и слушает глазами темноту. Так не заснуть и надежней. Что не увидишь, то услышишь. А смотреть надо, потому как мы высоко и в нас стрелять удобнее. А еще, после ночника, глаза ничего не видят. А также слепнут они после вспышек яркого света. Затем второй и нужен. На подстраховку. И задача наша проста – сделать хотя бы один выстрел. Успеть. Привести застывшую и ждущую машину в боевой режим.
Летим в звёздах под размеренный гул далеких и высоких самолетов. Несущих и кидающих осветительные бомбы. Подсвечивающие город. Напоминающие о своей мощи и недоступности.
А внизу кому-то не спится. Кто-то шоркается. С матом и ворчанием. Вполголоса. Сапер Петя, неделю назад осматривая разбитые здания, в разрушенном кафе, нашел кофеварку. Старинную. С кучей медных пластин. Восстановил, как умел, вычистил, вымыл. Купил на рынке молотый кофе. До утра ещё чуть-чуть, а он этим свежим и сильным запахом дома поднял всех на ноги. Заставил рваться к глотку свежести, минуя консервы и галеты. Доброго утра глоток. Но он не даёт, смеясь:
– С праздником мужики! С Днем независимости! – и прикрывая рукой кофе, лезет к нам на кукушку. Дергает за ногу, вкладывает кружку горячим напитком в руку и чуть слышно:
– С праздником, Иваныч!
А сверху гудящие самолеты. Осветительными бомбами. Букетами белых гвоздик, парящих на нас с неба.
Дразнящий аромат кофе.
Праздник.
День независимости России!
