Czytaj książkę: «Анамнез декадентствующего пессимиста», strona 28
Красота утешает, поскольку она безопасна. Она не грозит убить, не причиняет боли. И всегда немного обессмысливает действительность. Грусть не может быть некрасивой. Я хочу сказать, красота сбивает с толку, забываешь, что ты собирался сделать и как тебе следует поступить.
Из чрезмерной любви к внешней жизни возникает опасность для неё. Мы слишком мало думаем о собственной душе. Естественно сделать вывод, что существуют темы более захватывающие, нежели хрупкость нашего тела или муки нашей души. Этот вывод, сделанный как публикой, так и её надзирателями, помещает поэзию, а с ней и все искусства, в разряд опасных занятий. И эта боязнь доводит меня до уныния, до того мало знакомого мне ещё чувства, когда человек, попав в водоворот, складывает весла и затягивает песню. Так бывает, когда вертишься в одном и том же кругу неразрешающихся противоречий.
В продолжение нескольких недель Ницше находится в состоянии, полном тоски и восхищения; подобные переживания, без сомнения, знакомы мистикам, и их словоупотребление как нельзя лучше подходит к данному случаю. Может быть, он хочет использовать состояние пароксизма и лирического sursum, в которые повергло его отчаяние. Под впечатлением тоски и озлобления он писал страницы. И тут это настроение соединяется, как и должно в искусстве, с трагедией, со смертью…
Он стоял на завечеревшей улице, как человек, которому опять удалось спастись бегством. Выразительные беглые взгляды. Опять серую проказу жизни скрасят несколько часов, милосердно подаренных судьбой, – скрасят и улетят, как голуби. И часы эти тоже ложь – ничто не даётся даром, – только отсрочка. А что не отсрочка? Разве не всё на свете – только отсрочка, милосердная отсрочка, пёстрое полотнище, прикрывающее далёкие, чёрные, неумолимо приближающиеся врата?
«Каждый человек, который говорит со мной, в моих глазах мертвец; мертвец в отсрочке, если хотите, живущий случайно и один миг. Во мне самом живёт смерть. И она меня смешит! Вот что не нужно забывать: мой танец смерти меня забавляет как огромный фарс… Вальс с чертовщиной. Поверьте мне: мир забавен, смерть забавна; вот почему мои книги забавны и в глубине души я весел».
Кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас на свете нет? Это написано в небе; это горит и танцует там как предвестие ужасов. Это въелось в наши души, и потому мы сейчас мертвы, как луна. Кто мы такие, столь озабоченные, каждый раз решающие, кем мы хотим стать или остаться? Еще хуже то, что все мы в известном смысле сотворены обстоятельствами. Что делать с унылыми рожами прохожих?
В воздухе витала двусмысленность, нечто смутное, непредсказуемое.
Глава 43. Набожность, цинизм и масскульт
Погружаясь в воспоминания, я вижу как много было необыкновенного, значительного, далеко превосходящего скромные масштабы моей личности.
Неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами?
А что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! А вот плакать и отчаиваться – это грех! А бог-то на небеси на что! Не плакать, а покоряться и уповать надлежит по-христиански. Скромность украшает человека. Что назначено – то суждено. Поистине мудр только тот, кто кротко покорился судьбе своей. Как Опыт Благого Умирания, в котором через смирение обретается легкость. Смирися, гордый человек, гордым бог противится. Гордиться может и должен один человек перед другим человеком, но не перед Богом. И что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку, сидели бы все смирно, ладком да мирком, паиньки, тогда и богу свечечку поставить захочется, чтобы всем радость да на утешение. Посердишься, посердишься, да и отмякнешь, простишь! Как тишайший ангел успеет войти за тобою… Как чудно было бы к тому времени успеть прибраться во внутреннем алтаре! Если тебя спросят: в чем состоит благополучие? – ответствуй: быть в согласии с самим собой.
Как бы получше, да поласковее, да чтобы всем было хорошохонько да уютненько, без нужды да без горюшка… Птички в гнёздышках мирно живут. И богу слуга, и царю подданный. (Цены на хлеб тоже бог строит, у него всего много). За одного покаявшегося неверующего двух верующих дают. Судьба любит послушных и втихомолку потворствует им, и так легко на душе у тех, кто об этом помнит. И говорил долго и неубедительно, как будто говорил о дружбе народов.
– Извините, но вы судите по своему слабому разуму, притом, как человек, привыкший осуждать. Нужно быть терпимым к чужим заблуждениям, даже если вы уверены в собственных.
У И. Ильфа в «Записных книжках» рассказывалось о некой старой деве, которая боялась выйти на улицу, потому что там мужчины.
– Ну и что, они же одетые?
На что она непременно отвечает:
– Да, но под одеждой они голые. Вы меня не собьете…
Старая дева, одолеваемая эротическими видениями, приписывает их другим людям.
Вы все же вносите свой необходимый минус, который мне важен сейчас как плюс… Н-да. Беру. Это двигатель вопросов. Такт – это неписаное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением. То есть, жалкий компромисс. Всякая категоричность – признак ограниченности. Поймите ту простую истину, что вы стараетесь переделать на свой лад людей, которые прошли суровую жизненную школу и которые, откровенно вам скажу, смеются и над вами, и над той чепухой, которую вы проповедуете, смеются и…
– Извиняюсь, но если я говорю чепуху, и все смеются над этой чепухой, так почему же вы так… встревожены? Ведь вы, я надеюсь, тоже прошли суровую жизненную школу? Красоты ваших философских изгибов изысканы и непререкаемы. Отношусь к вам, как к человеку, облагороженного образованием. Я, конечно, не мог получить такого блестящего и превосходного образования, какое, так сказать, видно во всяком вашем движении, хоть бы я, человек прикосновенный моим умом к образованию Европы… Я, может, больше тебя в жизни разбираюсь… И не "может", а точно… Ватикан – не редакция третьесортной марксистской газетенки. Этот мальчик, как и всякий другой мальчик, понимает нисколько не меньше тебя.
Листок содержал избранный стих из Ветхого или Нового Завета, и нашей задачей было отыскать этот стих и рассказать классу или учителю, устно или письменно, о чем там речь и в чем мораль. Я обожал это упражнение и так в нем преуспел, что нередко оказывался лучшим «знатоком Писания». Для меня это стало введением в критический анализ. Я читал все главы, которые предшествовали заданному стиху, и все главы, следовавшие за ним, чтобы правильно понять его «смысл». Я и сейчас могу это сделать, к великому неудовольствию некоторых моих противников, и до сих пор испытываю уважение к тем, чей стиль пренебрежительно называют «всего лишь» талмудическим, кораническим или «фундаменталистским». Такие упражнения полезны для интеллекта и литературных навыков.
В целом, отсутствие убедительной аргументации у наших критиков, по-видимому, проистекает оттого, что их позиция основывается не на рациональном рассуждении, а на внутреннем убеждении. Поэтому их представления легко опровергнуть, но трудно преодолеть.
Легкомыслие – от эстетизма у него, эстетический безумец. Я думаю – это просто от незнания жизни.
У христиан обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни – к вопросу о смысловых горизонтах загробного воздаяния – самоубийц при больших дорогах хоронить, а не на кладбище. А в Литве, говорят, столбы на дорогах, увенчанные позднее крестами, изображали первоначально древо жизни. Да, да, смерть грешнику люта… "Не оскверняйте же вашего сердца, говорю я вам, ибо Вечное Существо постоянно в нём обитает". Помни о смерти, но забывай мертвецов.
– Я, матушка, это прекрасно знаю. Уж если ты меня начнешь учить, то мне только повеситься останется. Почему набожные люди так нетерпимы? Самый лёгкий характер у циников, самый невыносимый – у идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления, что истинная мораль насмехается над моралью? А цинизм – смех, вырвавшийся за рамки культуры?
Философия, как правило, мыслит инаково, бросает вызов господствующим системам мысли. История мысли – это история ее борьбы с собственным застыванием и обезмысливанием в формах различных идеологий и мифологий, теологических и метафизических догм.
Вот что пишет Юнг о Христе, сопоставляя его божественную сущность с архетипным предначертанием: «Наряду с человеколюбием в характере Христа заметна некоторая гневливость и, как это часто бывает у натур эмоциональных, дефицит саморефлексии. Данные о том, что Христос когда-либо дивился самому себе, полностью отсутствуют. Очевидно, ему не приходилось вступать в конфронтацию с собой.
Например, господин Дюмон, средний буржуа, раз в месяц отправляется в театр. Это мероприятие для него все равно что сон наяву, мечта, компенсирующая неполноценность его существования. Господин Дюмон, женатый на уже немолодой особе, прекрасно знает, что никогда не окажется на необитаемом острове в обществе очаровательной и наивной девицы. Это приключение ему и предлагает театр. «Красивая жизнь» на экране нужна рядовому человеку, чтобы отвлечься от тревожной действительности, горестей и потрясений. Захватывающие приключения, сюжеты справедливого воздаяния, отмщения и расправы переключают психическую энергию с реальных переживаний, накопившегося раздражения, боли, досады на воображаемые.
Откуда же возникает у людей готовность поклоняться избраннику, удовлетворять с помощью продукции невысокого уровня свои запросы? Из действия некоторых объективных закономерностей психики. Дело в том, что психический мир человека обладает способностью менять свое состояние. Если бы психика человека не располагала таким адаптационным механизмом, она просто не выдержала бы огромной нагрузки. Однако, когда психологическое напряжение достигает пика, психика может переключать свою энергию в иное русло. Так проявляет свое действие механизм сублимации, позволяющий справиться, например, с кризисной ситуацией, переключить психику на иной «канал».
Вот, скажем, сенсационный успех так называемых мыльных опер. (Речь прежде всего идет о радиосериалах, в которых рассказывалось о любовных приключениях, криминальных историях, бытовых драмах.) В чем загадка их успеха? Дело в том, что американская женщина, проводив мужа в офис, обычно остается в одиночестве. Ей нужен сублимационный эффект. И вот психоаналитики подсказали радиомагнатам: в эти часы можно передавать спектакли, желательно серийные, в которых будут обыгрываться трогательные жизненные ситуации. Скажем, такая. Бедная, но добродетельная девушка работает в магазине. Однажды сюда случайно за запонками заходит сын миллионера. Молодые люди полюбили друг друга, но сколько препятствий возникло на пути этого великолепного, всепроникающего чувства! Эффект превзошел все ожидания. Радиослушательницы не только следили за судьбой радиогероев. Они подражали им. Если трогательная героиня вскользь проговаривалась, что моется мылом такой-то фирмы, то спрос на это мыло неслыханно возрастал. (Отсюда и название феномена – «мыльные оперы».)
Т. Адорно показал, что духовная жизнь человека во многом определяется тиранией бессознательного. Человек ищет в телевизионном зрелище не вечные истины, не повод для развертывания аналитических способностей, не возможности глубоких художественных впечатлений. Он тянется к телезрелищу под действием психологических влечений. В этом факте и скрывается, по мнению Адорно, тайна раздвоенности сознания, присущей человеку. Так, отвергая насилие в качестве мыслящего субъекта, рядовой зритель находит в экранных преступлениях привлекательное зрелище, искупительное освобождение от повседневных переживаний. Психологи утверждают, что, когда на мерцающих квадратах идут детективные, криминальные спектакли, число преступлений снижается.
Монотонная, изматывающая повседневность постоянно порождает в человеке чувство неудовлетворенности. Многие стремления, ожидания не сбываются и потому вытесняются в сферу бессознательного.
Фантазия необходима людям как универсальный «болеутолитель». Однако далеко не всякий человек в силах взять на себя ответственность за собственные фантазии, т.е. признать соответствующие желания своими. И тут на помощь приходит искусство с его иллюзией «незаинтересованного созерцания». Дело не только в том, что оно предлагает человеку богатый ассортимент типичных ювелирно отточенных фантазий всевозможных расцветок, покроя и выделки; важнее то, что, ставя человека в положение зрителя, оно позволяет ему изживать свои комплексы, избегая при этом авторских мук и связанной с авторством личной ответственности. «Безответственность созерцания – вот тот золотой ключик, которым так называемый средний человек отпирает себе дверь в современное «массовое искусство», переполненное кровью, сексом и изощренным садизмом.
Вы, как это видно по вашим лицам, принесли с собой обычный набор унылых упрёков. И ещё что-то поучительное и скрипучее. Моральная дидактика, резонёрский нравоучительный тон и проповеднические обороты мысли. Но какое же то самонужнейшее дело, которому я обязан удовольствием вашего посещения? И без того мерзко, отвратительно и скверно живется, а тут вы ещё с вашими оскорблениями…
"Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адью-мусью!" "Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы ваши дела?" "Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели характер и мне на реванж денег не дали".
«Аще не вопреки, а поелику любопытства большого вопрошаю – иже ради интереса какого оный муж/дева (?) тревожит покой больного старца, болезнями и тоской томимого? Буде оный(ая) просветит мрак невежества нашего и явит воистину истинный лик свой, в тайне невежества нашего сокрытый? Блажен знающий ответы, да свершится должное вопреки, и рекомое суждено быть, и предначертанное не изменится. Во смирении великом пребываем и на ответ скорый ко слову нашему скромному в надежде трепетной тщимся…» Купно струнам, художне соударяемым единым со другими, гусли песнь издают и гуслеигратель веселится, сладости ради медовныя.
«…как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и Ея Величество из тех же правил, сходствуя Его Святой воле, и в сем поступать изволит, желая только, чтоб между подданными Ея Величества всегда любовь и согласие царствовало…».
Странно, но это значит все-таки – и для Него тоже. В этом деле Он положился и надеется на нас. Он ни в ком и ни в чем не нуждается, Он единственный, кто самодостаточен в точном смысле слова – и все же нуждается в нас; робко-робко дерзну сказать, что Он – зависит от нас, как все любящие от своих любимых. Он же нас – любит…
Паскаль полагал, что каким бы невероятным ни казалось существование бога, тем не менее, проигрыш в случае "неверного ответа" чересчур велик. Выгоднее верить в бога, потому что, если он есть, вы получаете вечное блаженство, а если его нет, то вы при этом ничего не теряете. С другой стороны, если вы не верите в бога, а оказывается, что он существует, вы прокляты навечно; если же вы правы и его нет, то для вас ничего не меняется. Мораль: за что даруется высшее благо? Возможно, за то, что птичек кормил, когда самому есть хотелось. И сам не помнил потом, когда же он их кормил.
Бог с ним совсем! Бог осподь! Ну что ж, давай бог. Давай, давай. Я воле божией ни в чём не перечу и слепо покоряюсь искушениям, которые он ниспосылает на меня. Благое хвалю, к дурному влекусь. Если бы не было склонности к злодеянию, человек не был бы добродетельным. Ведь зло – это то, чего мы хотим избежать.
Гневить бога нечего, живу весело, а дела неважны. Впрочем, духу не теряю и весёлого расположения не утратил. Не беспокойтесь, я киснуть не буду. Скучно – так я в окошко погляжу. Не так уж всё плохо у меня складывается. Я развлекаюсь по-своему, изредка звоню по телефону и не унываю, – всё будет хорошо, и хоть жизнь ближе к концу, чем к началу, мы ещё успеем поблистать, почудить, показать зубы и грозный профиль, а потом с грохотом, в дыме и пламени вылететь навсегда в зияющую бездну…
– За что я благодарен Господу, так это – что за всю мою жизнь не убил никого. А сколько было случаев!..
Каждый народ (или даже человек) в обязательном порядке должен разрабатывать свою религию сам, а не донашивать тряпье, кишащее чужими вшами – от них все болезни… Народы, которые в наше время на подъеме – Индия, Китай и так далее – ввозят только технологии и капитал, а религии у них местного производства. Любой член этих обществ может быть уверен, что молится своим собственным тараканам, а не позднейшим вставкам, ошибкам переписчика или неточностям перевода.
Никто из нас не хотел бы отнять у человечества волшебство или утешение. В возрасте сорока двух лет впервые для тебя становится важной религия. Может быть, раньше ты время от времени валял дурака с религией, но теперь впервые она становится важной – потому что религия глубоко связана со смертью. И всякий бог – это бог смерти. Теперь приближается смерть, и впервые возникает желание религии. Юнг написал, что всю жизнь он наблюдал, что люди, приходившие к нему в возрасте сорока лет, всегда нуждались в религии. Если они сходили с ума, страдали неврозом или психозом, им нельзя было помочь, если они не становились глубоко укорененными в религии. И если общество нерелигиозно и тебя никогда не учили религии, величайшая трудность случается, когда тебе около сорока двух лет – потому что общество не дает тебе никакого дальнейшего пространства, никакой двери, никакого измерения.
Грех – то, что наказуемо при жизни. А как накажешь, если стрелы всех страданий собрались во мне? Говорят, что во всех нас заложены ростки того, что мы когда-нибудь сделаем в жизни.
Надо немного подождать, – бормотал он. И пытался убедить, что только смерть непоправима. Зябкое бесстрашие, просто, потрясающе просто. Считать смерть утешением? Быть может. Скорее, однако, они сочтут её последним оскорблением, последней непоправимой кражей своей свободы. Ослепший принцип, а никакая не бездна. Бог – не тот, кто постоянно занят самим собой, как вечный сибарит, а он есть трансенсус, то есть, выходящий за самого себя.
«Дорога находится в руках мальчишек, мальчишки всегда что-нибудь пробуют, ибо самый отчаянный народ». – Это дерзкие умствования выпившего семинариста, декаденствующего студента прохладной жизни.
С бессмысленными скоты пасохся, окаянный!.. Прекратите гнилую демагогию! Вы плохо кончите! Скверным делом ты занимаешься, малый! Ты смотри, дитя: не опасно ли ты умствуешь – на жизнь сквернословить. Философия – гордыня разума, праздное любопытство. Да, всё это не кончится добром. Уймись, парень. "Человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих". Разберись. Как бы то ни было, жизнь – это дар. Гуляй, безвинныя. А ведь именно беспомощность – крестная мать таких заявлений.
И я решительно не могу вам объяснить, какой смысл был в его затее: вероятно, обыкновенное желание напакостничать – не больше. А тут не сдержался, стало быть, допекло. В сущности, он глубоко несчастный человек, о чём не подозревал, так как подозревал всех других.
Как писал граф Яков Вилимович Брюс, знаменитый колдун и чернокнижник: "Отрок, родившийся в этот срок – гневлив, суетен, боязлив, по-женски непостоянен. Способен тайно лгать и отличается позорной неправедностью. Сердце исполнено яда, но лишён коварства. Чужую жизнь не бережёт, на свою скуп. Кроме того, многих соблазнит и Бога не убоится". Человек гнуснейший во всякую пору его жизни. Коли можно быть таковым, – сущее исчадие всяческой мерзости, – так что больше подобает подавить оного, как подавляют, гасят огонёк, и не лучше ли было оставить их в том самом виде, чтобы жизни эти были одновременно тёмными и злополучными. Это всё равно что изнасиловать девочку. «Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, чрез кого они приходят: лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтоб он соблазнил одного из малых сих…» (Лук. 17,1,2.). Смешна мне нелепость насилья, но среди всей этой челяди я меценат и тиран.
Приучил сожительницу курить и садиться на колени к приятелям – чтобы потом докладывала, кто и как из друзей с нею себя ведет.
Легко горланить, когда салага, если семью не кормить! Ты тявкаешь, как коммунист и как анархист. Нет для тебя ничего святого, только всего-то – луженая глотка да кулаки. Ни во что ты не веришь, ни в Бога, ни в черта, ни в родину, ни в семью, – да ни во что! Звереныш. К тому же зловредный! Напичкал свою башку книжонками, да плохо орудуешь. Нет ничего вреднее. С тех пор, как ты здесь, и сам сачкуешь, и других подстрекаешь. Думаешь, я не вижу? Еще ни гроша ты не заработал, даже не платишь за свое содержание, паразит, вот ты кто! Лентяй! Босяк!
У него не голова, а выгребная яма: ни одна мысль не может пройти через неё не пропитавшись нечистыми испарениями.
«Долой тех, кто воют всю жизнь, – писал Бичер, – и все же слывут райскими птичками!» Кто же они, эти «соковыжималки для лимона в обществе»? Это люди, предсказывающие всяческие несчастья, убивающие надежду и видящие во всем только дурную сторону, – «люди, от одного вида которых сворачивается молоко и портятся нервы».
Некоторые философы утверждают, что простить того, кто причинил вам вред, значит проявить слабость, показать, что вы не в силах отстоять свое право на справедливое решение проблемы, возникшей в отношениях. Прощение означает, что мы не считаем других ответственными за собственные поступки; другими словами, мы не считаем их способными следовать моральным принципам и полагаем, что нечего тратить на них время и силы.
Но знаете ли что, новый мой знакомец, отложите-ка на время мрачные мысли, которые внушает вам ваш желчный темперамент! На вас глядя, мухи мрут. Послушайте. Я лучше знаю жизнь, я прожил дольше и больше предавал и больше видел людей, которых предал кто-то другой.
Мне кажется, простите, что вы сидите на льдине и куда-то уплываете. Или вашу льдину течением уносит, что вероятнее. Возвращайтесь на берег. Приходите к нам на семинары. Можете не выступать, просто послушайте. Сейчас молодежь очень информированная.
Пол абзаца устами священника говорил Христос. Из этой половины абзаца мне стало ясно, что он любил девушку.
Ты плачешь? – спросила монашка беспокойно. Нет! – ответил он резко. – Я никогда не плачу. – И не надо, миленький. Это мы, женщины, можем плакать, а вам нельзя. Если и вы заплачете, кто же тогда ответит Богу? Тебе многое простится, потому что ты много любил… Так что, любезный сын, надеюсь, ты проживёшь как живали деды, миловзорно и без кручины…
А вы всё унываете! Ай-яй… Что такое? Что же грусть на кислом лице? Мы обиделись? Почему ты не улыбнёшься, ну чего тебе не хватает? Где же уразумение вещей и философское равнодушие? Прочь набежавшая на чело морщина и строгий сумрак лица!
Послушайте, – вздыхает она, – отчего вы так грустны? Отчего вы молчите и почему вы всегда такой угрюмый? На все вопросы отвечаете "угу". Скажите, отчего вы живёте так скучно, так не колоритно? Нехорошо это, друг мой. Чтобы у меня этого не было! Извольте сейчас улыбаться и дело с концом! (Ты забыл, что твоё лицо должно быть приветливым, а поступки осторожными и почтительными).
Требуется всего 13 мускулов для того, чтобы улыбнуться, и 112 чтобы нахмуриться. Те, кто уже далеко, угрюмыми видеть нас не должны. Вы же сами в тот вечер говорили, что научите меня не скучать. Будьте умницей и берегите себя.
Когда нам плохо, губы съезжают вниз, когда весело – вверх, и все лицо перекашивается и прыгает – вибрирует. Не есть ли это способ балансировки, поиски спокойствия, из которого вывели нас и к которому мы возвращаемся, минуту-другую подергавшись, покачавшись в разные стороны, по образу канатоходца, восстанавливающего равновесие? И не служат ли гримасы плача, ужимки смеха, так похожие друг на друга, защитной мерой или пантомимой организма, предпочитающего имитировать смертные судороги, нежели их на деле испытывать? Вслед за гимнастикой лицевых мышц и профилактическим сотрясением тела наступает облегчение. Игрою физического покрова мы уняли дрожь души, внешней встряской предотвратили внутренний взрыв…
– Вы помните, страстничал вечер громадами томных, расширенных глаз.
– Как жаль всё-таки, что у вас нет где-нибудь дочери! От такого мечтателя, как вы, наверняка родилась бы хорошая девочка, а вот хороший мальчик вряд ли…
И вот маленькая девочка покинула родительский дом и вышла в большой мир. И чем больше она узнавала о себе, тем больше она узнавала и о своем отце. И тогда она сделала то единственное, что ей оставалось.
– Ты рыба. Твой мир вымощен аквариумным блеском. Ты разводишь разнопёрых человеков за толстыми стеклами. Ты покупаешь им корм на человечьем рынке когда у тебя случаются деньги.
Он стремительно худеет – это добрый знак. Она весела по-прежнему, хотя чаще и чаще заводит разговор о чём-то томном, будто бы им сейчас жить тяжело.
Акафист умилительный Господу Иисусу Христу, праведнейшему судии и мздовоздаятелю нашему, в память Всеобщего Воскресения и Страшного Суда. Воззовёт и услышат его.
Господи, спаси и помилуй, вынеси меня отсюда! Прости мя, господи, научи мя, что творити! Поруководи меня. Я живу – так засучи мне, Господи, рукава и дай мне посох на верный путь. Не дарящий нам никаких посулов, всё ж туда направь свой фонарик, Боже.
К кому возопию, Царю Небесный, Владычище, Вседержитель?! Видимым же в сем и невидимым Творец! Что делать, погляди! К кому прибегу в горести моей, аще не к тебе, Матушка Царице Небесныя? Кто плачь мой и воздыхание моё примет, аще не ты, Пренепорочная. Кто паче тебя в напастях защитит? Услыши убо стенание моё, и приклони ухо твоё ко мне… и не презри мене, требующего твоея помощи. Укрепи душу нищую. Верую… С иконой "Утоли моя печали", Терпеливица моя, заступница усердная, упование моё. Я нахожусь у предела. Продолжай ты!
"Отче наш, возвесели души ранее удрученных до конца бурями житейскими. Отче наш, да забудут они все скорби и воздыхания земные. Отче наш, утеши их в лоне Твоем, яко же мать утешает чады своя".
И молился. Господи, сохрани и помилуй присущее нам наречие, ибо иным не владеем. Сохрани и помилуй нас, тревожных его мотыльков, слабо реющих по свету и мельтешащих среди других языков и народов. От Упсалы до Буэнос-Айреса. Нас, угрюмых и серых, носящих на крыльях своих прах его летописей и азбук, пепел апокрифов, копоть светильников и свечей. Нас и тех, которые ищут выхода из смирительных обстоятельств, чтобы воспарить вслед за нами. И тех, что не ищут. И тех, что не воспарят. Воззри на нас и на них. Поговори к нам высоким Твоим эсперанто. Дай знак. Укрепи. Наставь. Подтверди, что Аз Есмь и что это уже не сон, а явь. А сон – разбуди и откройся. Лишь мне, малому мотылю. Мне, мбли. Мне, праху и пеплу. Шепни на ухо. Прошелести опавшим листом – листом ли рукописи – бамбуковой рощей; за что?
"Господи, аще хощу аще не хощу спаси мя, понеже бо аз яко кал любовещный греховныя скверны желаю, но Ты яко благ и всесилен можеши ми возбранити. Аще бо праведнаго помилуеши ничто же велие, аще чистаго спасеши ничто же дивно, достойны бо суть милости Твоея. Но на мне паче, Владыко, окаянном и грешнем и сквернем удиви милость Свою, покажи благоутробие Свое, Тебе бо оставлен семь нищий, обнищах всеми благими делы. Господи, спаси мя, милости Твоея ради, яко благословен еси во веки, аминь". «Чудище обло, огромно, стозевно и лаяяй».
Не придёт к тебе зло, и рана не приближется телеси твоему; долготою дней исполю его и явлю ему… Сохрани тя во всех путях твоих. С ним есьм в скорби да плачуся о грехах моих! Дитя Пресвятое, добрый ангел уверенности! Отведи ручками своими чистыми мрак этот. Да мимо меня пусть идёт чаша сия. Боже, единственное… пожалуйста, я прошу, я так редко о чём-то прошу, я умоляю, пожалуйста. Господи, не знаю больше слов к тебе, иссякла душа, Господи! Слабеет мой крик к тебе…
Смирение, символ которого – маленькая фигурка ребенка. А есть ли что печальней и тревожней, чем крошечные детские следы, оставленные на пыльной дороге? Путают путь им лукавые черти. Даль просыпается в россыпях солнца. Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти. Мук не принявший вовек не спасется… Господин Сатана, а что, те младенцы, что ночью смеются и плескают прямо в очи тёплым молоком, где же от них пепел? Я б собрал его… "Пошлёт сын человеческий ангелов своих, и соберут из царства его все соблазны и делающих беззаконие и ввергнут их в печь огненную; там будет плачь и скрежет зубовий". "И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет: ибо прежнее прошло".
И на предплечье можно было прочесть вытатуированную когда-то черными, а теперь выцветшими чернилами надпись: «Бога нет». Неровная и растянутая, выглядела она как неумело накорябанная строчка в тетрадке первоклассника. На коже вокруг надписи было множество красных выпуклых шрамов. Мужчина сидел в своей коляске прямо напротив и широко раскрытыми глазами рассматривал меня. Я отводил взгляд, а когда через минуту снова поднимал глаза, он все так же неподвижно пялился на меня…
Эмоции человека приобретают здесь часто характер мольбы или просьбы. Каждый знает, как трудно бывает просить, трудно потому, что тем самым признаётся власть другого, власть "его произвола надо мной". Смирение, выпестованное глубоко укоренившимся убеждением, что наказание всегда оказывается тяжелее преступления. Потому погоня за властью – проявление свойственного человеку стремления оказаться единственным субъектом в мире объектов. И гнули к земле головы и повторяли: «Сделайте такую божескую милость, не губите нас».
Должен предупредить с самого начала – я ни на что не жалуюсь. Но это похоже на сумасшедший дом, где вам разрешили мастурбировать до конца ваших дней. Мне кажется, что мое собственное существование уже закончилось, но где именно, я не могу установить.
Свинцовая тоска и мольба, все мыслимые обещания "исправиться", гадливость к себе и ярость непонимания того, как это мир сможет так же катить волны своего бытия "без меня". Общее ощущение чудовищной несправедливости, и неистовая детская вера в то, что можно ещё договориться с тем, чтобы дали ещё один шанс. И тут же пронзительное сожаление, но всё равно в своей обречённости, тому, кому следует завидовать – остающемуся, индифферентному. Каждый, думаю, в силах добавить и свой нюанс.
Они гортанно негодуют на мелкие трогательные несправедливости и требуют те блага, что были обещаны, не ведая, что последняя справедливость уже воздана им. Не стучите – не откроется – ибо давно уже не заперто и сказано: "Входи!" и за стуком своим не слышите приглашения. Не просите – ибо всё необходимое вам уже дано и ни кем это не может быть отнято, остальное – пыль и просить о ней незачем. И не ищите – для этого нужно стать не имеющим, у вас же всё есть, только откройте глаза.
