Czytaj książkę: «Я вернусь через тысячу лет. Книга 1»

Я шагаю по изумительно красивой земле гигантскими шагами. С поляны на поляну. С одного берега реки – на другой. Я шагаю по зелёным лесам и сине-стальным озёрам, пересекаю длинный извилистый, как норвежские фиорды, залив и иду над голубым морем.

Впереди – огненная полоса заката. И над ней, как мрачные горы, – тёмные, лиловые тучи.

Это не южное море. Это северное море. Холодное море. Потому и закат тут вполнеба.

Я иду над морем на закат. И поднимаюсь всё выше и выше.

Вот уже и тучи подо мною. И я легко перешагиваю с одной на другую.

Они сверху вовсе не тёмные, эти тучи. Они светлые, серебристые.

Не зря англичане в старину говорили: «У каждой тучки – серебряная изнанка».

Я шагаю по тучам, и надо мною плывут лёгкие, совсем уже белые облака, до которых не дотянуться – слишком высоко они.

Я ухожу всё дальше и дальше от той, первой своей жизни, в которой было много радости и много горя.

Я молод. У меня крепкие руки и сильные ноги, и мускулы – как камни.

По существу, я ещё мальчишка, но у меня седые волосы, и я видел столько, что этого хватило бы, наверное, на три полные жизни.

Я видел свою прекрасную родину, невообразимо далёкую, совершенно недостижимую теперь. В наш век не всем выпадает такое великое счастье. Уже многие тысячи, сотни тысяч людей рождаются, живут и умирают, так и не побывав на своей родине. А я, как сейчас, вижу улицы громадного родного города и свою школу на окраине, и поросшие лесом Уральские горы за ней.

Туда для нас нет возврата. Никто ещё не возвращался отсюда туда.

Я видел бесконечность. Настоящую бесконечность, а не тесный обжитой мирок Солнечной системы. Не всем дано видеть это. Даже в наше космическое время.

И я узнал другую жизнь, полную опасностей и горя, неведомых на моей родине.

Мы сами выбрали себе такую жизнь. Нам не на что жаловаться.

А теперь я ухожу и из этой жизни. И скоро она может показаться лёгкой и прекрасной. Потому что впереди – худшее.

Я не хотел бы уходить в неизвестность. Но так сложилось…

Вначале мы уходили в неизвестность все вместе.

А теперь уходим по одному. Это труднее.

Вот и мой черёд…

Я шагаю и шагаю по тучам на закат. Как дух. Как «бог».

Но я не дух. У меня крепкое земное тело. И всё земное нужно ему. И долго будет нужно.

И пока я не «бог». Мне ещё предстоит стать «богом»…

Когда уходишь в другую жизнь, надо забыть всё прежнее. Говорят, так легче.

Но пока я не могу забыть. И может, никогда не смогу.

Мне ещё долго идти по тучам. Я буду перешагивать через острова и заливы, через леса и плоскогорья незнакомого материка.

Пока что он далеко впереди, этот материк – громадный и неизвестный.

На нём сотни диких племён. А может – тысячи?

И которое из них – моё?

Я ничего не знаю о них, кроме того, что они – есть!

Там, на этом материке, я стану «богом».

Никогда не был «богом». И какой из меня «бог» получится?

Ведь в школе нас этому не учили…

Мне ещё очень долго шагать по тучам. Наверно, успею вспомнить всю свою первую жизнь – с того самого дня, когда эта зловеще прекрасная планета потребовала от меня первой жертвы. Всю жизнь, как в древнем кино – лента за лентой, кадр за кадром…

Лента первая. Родина

1. Мой первый космос

Мне девять лет. Я сижу в столовой нашей квартиры. Столовая у нас очень большая. Но когда собираются гости, здесь бывает тесно. Так много гостей. И почти все – учёные. Потому что папа – тоже учёный. Он работает в Уральской Академии наук и пишет толстые книги. Я не раз листал эти книги, но ничего не понимаю в них. Все буквы и цифры знакомые, и много знакомых слов, но больше незнакомых. И, главное, смысл непонятен.

Папа говорит, что мне нужно двенадцать лет учиться, чтобы начать разбираться в его книгах. А я уверен, что буду разбираться в них уже через три года, когда в шестом классе мы закончим изучать неорганическую химию и начнём органическую. Папа пишет как раз про неё – про органическую химию.

Но папа не только пишет. Он связан со многими заводами мира, и часто уезжает на заводы, и целая полка в его кабинете завалена образцами различных пластмасс, составы которых разрабатывал папа.

В столовой у нас одна стена белая. Это большой телевизор. В других комнатах есть маленькие – такие белые окошечки в стенах. В моей комнате телевизор настроен только на детские программы. А когда я хочу смотреть взрослые – иду в столовую.

Вот и сегодня я тут. Потому что улетает от Земли самый большой космический корабль. Таких ещё не было. В нём двести человек и всякие мастерские, заводы, вездеходы на гусеницах, колёсах и на воздушной подушке. В нём речные катера и свёрнутые дирижабли, маленькие транспортные ракеты и разобранные вертолёты.

По существу, это не корабль, а целый город. И он полетит очень далеко. К зелёной планете Рита, на которой живут первобытные люди.

Об этом корабле и об этой планете в последнее время много говорили и по радио, и по телевидению.

Открыли планету давно, ещё когда я не родился, и долго спорили: посылать или не посылать туда людей. Решили посылать и стали строить космический корабль.

Строили его на Третьей космической станции. Потому что она самая большая. Но даже она оказалась мала для такого корабля, и её пришлось расширять.

Теперь корабль улетает. И это будут показывать по телевидению. Вообще старты космические показывают редко. А старта большого космического корабля я ни разу не видел. Я специально ушёл из интерната, чтобы посмотреть этот старт дома, спокойно, чтобы никто не мешал. В интернате ребята перед телевизором наверняка будут галдеть, прыгать, толкаться, и я что-нибудь пропущу. А пропускать нельзя ничего. Потому что я стану астронавтом. И для этого надо знать всё о космических кораблях, об их стартах и вообще о космосе.

…Вот сейчас издали показывают всю Третью космическую станцию и корабль, прижавшийся к ней.

Я знал, что он не меньше самой станции. Но такого не ожидал.

Он напоминает дельфина, этот корабль. Громадного дельфина с длинными треугольными плавниками. Он возвышается над плоским кругом космической станции, как гора возвышается над каким-нибудь горным озером.

Корабль – серебристо-зелёный. А станция – серебристо-белая. И глядеть на них очень интересно. Как будто перед тобой две красивые большие игрушки.

– Сегодня вы увидите старт космического корабля «Рита-один», – произносит за экраном спокойный густой мужской голос. – Двести юных астронавтов, двести молодожёнов улетают сегодня с нашей планеты навсегда…

Я не очень внимательно слушал то, что говорил диктор. Любой мальчишка в нашей школе знал всё это. Потому что полёт готовился долго, и было много споров.

А теперь взрослые об этом уже не спорят. Теперь спорят мальчишки. О том, кто будет командиром корабля – Аркадий Резников или Михаил Тушин. У нас в классе образовались даже две партии. Одна за Резникова, другая – за Тушина. Я – за Тушина. Потому что он родился в космосе, и ещё мальчишкой, вместе с родителями, открывал планету Рита. И ещё потому, что планета названа так в честь его матери. Его мать погибла там. Это её звали Рита…

А многие ребята – за Резникова. Потому что он считается лучшим пилотом космоса и провёл в нём ровно половину своей жизни – двадцать три года из сорока шести. И открыл не одну планету, а пять, и ещё одну новую «чёрную дыру». Правда, на открытых им планетах первобытных людей не было. И вообще не было жизни. Но ребята, которые за него, говорят, что он же в этом не виноват…

Резников, Тушин и их жёны летят вместе с двумя сотнями молодых астронавтов. И среди этих двух сотен – сын Резникова и дочь Тушина. Правда, они поженились не друг с другом, как все в нашем классе хотели бы. Они поженились с какими-то другими молодыми астронавтами, и нас это сначала очень огорчило. Но потом мы решили, что огорчаться не стоит – всё равно они летят вместе, на одном корабле. Какая разница, кто на ком женат?

Только Женька Верхов, наш староста, самый толстый и самый высокий мальчишка в классе, никак не мог примириться с тем, что сын Резникова и дочь Тушина поженились неправильно, и всё говорил и говорил об этом. Его уже и не слушал никто. Но он не понимал.

В конце концов я сказал ему:

– Да перестань ты об этом, Женька! Неужели не видишь: никому это не интересно!

Он метнул на меня сердитый взгляд больших коричневых глаз и даже отвёл руку – хотел замахнуться. Но вдруг остановился – видно, дошло. И тихо, даже растерянно ответил:

– А ты, кажется, прав, Сандро. Надо замечать, что интересно и что не интересно людям.

Похоже, он потом долго думал над этим. Над чем?..

…По телевизору всё ещё показывают Третью космическую, и видна поблёскивающая ниточка троса, который соединяет станцию с Землёй и по которому поднимаются сюда кабины космического лифта. Потом по широким белым палубам станции аппарат всё ближе и ближе подъезжает к кораблю «Рита-1».

Сейчас корабль уже не кажется мне дельфином. Он кажется гладкой зелёной горой, которая поднимается вверх и уходит за края экрана.

– Почти сто световых лет отделяют нас от планеты Рита, – говорит диктор. – Сорок лет по ракетному времени будет идти туда корабль. Но наши астронавты прилетят молодыми. Даже ещё более молодыми, чем сейчас. Потому что большую часть пути они проведут в анабиозе. И за время сна их организмы помолодеют на полтора года. Но спать астронавты будут не всю дорогу. По три с половиной месяца каждому из них придётся вести корабль.

Я смотрю на экран, слушаю диктора, и думаю о том, что никогда-никогда не узнаю, как станут жить наши астронавты на планете Рита. Даже не узнаю, долетели ли они туда. Потому что время у них и у нас будет разное. Потому что когда они подлетят к планете Рита, я стану пожилым человеком. А пока на Землю придёт первое их сообщение, здесь пробегут два с лишним века. И я не проживу столько – в наше время не принято столько жить. Потому что к двумстам годам человек становится беспомощным.

Всё это очень грустно. Но надо привыкать. Я ведь тоже стану астронавтом. И может, время для меня пойдёт совсем не так быстро. И может, я тоже улечу когда-нибудь с Земли со скоростью света…

…Телепередача уже ведётся из корабля. Видны длинные узкие коридоры, и частые двери кают по сторонам, и крутые белые лесенки.

Вот одна дверь открывается. И на экране – каюта, маленькая, тесная, с двумя койками у стен.

В этих каютах будут спать астронавты. И в этих же каютах они будут жить первое время на планете Рита. Пока не построят себе дома.

Всё на корабле тесное, маленькое. И кают-кампания – тоже. Потому что в ней никогда не будет собираться больше восьми человек. Астронавты будут нести вахту в дороге четвёрками. И когда очередная четвёрка отдежурит, она отогреет и разбудит следующую, а сама уснёт и замёрзнет.

Зачем же делать большую кают-кампанию?

Астронавтов на корабле не видно. По коридорам и лесенкам торопливо ходят монтажники. А астронавты пока на станции. Они придут на корабль, когда с него уйдут все остальные.

И всё-таки одно просторное помещение на корабле есть – рубка. Сейчас её показывают по телевизору, и я вижу, что сотни разных приборов ровными рядами расположены на её стенах. И среди этих приборов – громадный белый прямоугольник главного экрана.

– Ну, Алик, как тебе нравится корабль? – Папин голос вдруг слышится за моей спиной.

Я оборачиваюсь. Даже не слыхал, как папа вошёл в комнату.

– Очень нравится! – говорю я. – Вот бы на нём побывать!

Пата садится рядом, обнимает меня за плечи и тоже смотрит на экран.

– Может, ещё побываешь, – говорит папа.

Он, конечно, шутит. Ему и в голову не может прийти, что эта шутка способна стать пророчеством.

Но хотя я и понимаю, что это шутка, почему-то кажется, что шутит отец грустно.

– Где уж! – Я качаю головой. – Они сейчас улетят!

– Через шесть лет полетят другие… Строится новый корабль.

– Где строится? – кричу я и думаю: «Вот это новость! Вот ребята ахнут, когда я скажу!»

– Пока на Земле, – отвечает папа. – А потом будут собирать в космосе.

– Почему же не говорят об этом по радио?

– Сегодня скажут.

– А астронавты знают об этом?

– Конечно! – Папа улыбается. – Они будут ждать.

Я люблю, когда папа улыбается. Он особенно красив тогда. Он и так красив – высокий, светловолосый, сильный. И глаза у него почти всегда озорные. Как будто хочет улыбнуться и сдерживается. Но когда улыбается – сразу видно, что ещё и добрый.

– Пап, – спрашиваю я, – а после второго корабля ещё полетят?

– Да.

– И много?

– Много! Корабли будут всё больше, и отправлять их будут всё чаще.

Наконец я вижу на экране, как монтажники один за другим выходят из корабля. Значит, скоро появятся астронавты.

Они и на самом деле появляются быстро. Идут по белым коридорам космической станции – все в зелёной одежде: зелёные брюки и зелёные рубашки с карманами.

Они идут весело, и улыбаются в объективы телекамер, и некоторые машут рукой, а некоторые что-то кричат. Они знают, что их видит сейчас вся Земля, видят и друзья и родные.

Наверно, им очень радостно сейчас, этим парням и их жёнам. Как я завидую им! Как хочется идти среди них, и улететь вместе с ними, и, уходя, вот так же махнуть всей Земле сразу!

Почему-то я думал, что Михаил Тушин и Аркадий Резников с жёнами будут идти впереди.

Но их не видно. Впереди идут парни и девчата, и за ними – тоже, а кто в середине – не разберёшь.

Может, Тушин и Резников не здесь? Может, они давно на корабле?

Астронавты проходят по коридору, и я вижу их сбоку, потом сзади – они уходят всё дальше и дальше, а затем включают телекамеру, которая установлена возле входа на корабль, и я вижу, что они поднимаются по широкой лестнице и исчезают в большом, как ворота, люке.

И вот уже они расходятся по коридорам, хлопают дверями кают, набиваются в тесную кают-кампанию. Кажется, корабль прямо гудит от их топота, от их голосов.

Но почему-то я вспоминаю о том, что планета Рита – почти такая же, как Земля, и что на этой планете астронавтов будет очень мало. Всего двести! Каких-нибудь десять классов!.. Ну что такое десять классов нашей школы для всей Земли? Что они могут сделать на целой планете? Даже если будут работать всю жизнь, они построят один город. Всего лишь один город!

Сколько же кораблей должно улететь с Земли, чтобы астронавты смогли по-настоящему помочь первобытным людям той планеты?

…Вот, наконец, появился на экране Михаил Тушин. Он, конечно, на корабле, и даже не в рубке, а в своей каюте – такой же тесной, как и остальные. И рядом с ним – жена. Вся Земля знает, что её зовут Чанда, что она дочь астронавта Кришны Чатта, и тоже родилась в космосе, на том же корабле «Урал», где и Тушин. Их родители вместе открывали планету Рита. И это была последняя планета, которую они видели. После Риты они шли прямо на Землю. Но до Земли не долетели – умерли от старости. Потому что не спали в полёте. Их корабль не был оборудован для этого. Он очень давно ушёл с Земли. Тогда ещё не умели оборудовать космические корабли для анабиоза. И теперь маленькие ракеты с телами родителей Тушина и Чанды носятся где-то в космосе. А на Землю их корабль привёл уже Михаил Тушин. И она была для него такой же новой неизведанной планетой, как и планета Рита. Хотя всё-таки не такой. Потому что всю жизнь он читал на корабле книги о Земле и смотрел земные фильмы. Так что немало знал о планете, отправившей в космос его корабль, название которого давным-давно стёрло с обшивки космической пылью.

…– Мы с Аркадием разделили обязанности, – говорит Тушин с экрана, и серые спокойные глаза его мигают – видимо, от непривычно сильного света, зажжённого телеоператорами. – Резников будет выводить корабль за пределы Солнечной системы. А я поведу его, когда подойдём к системе семьсот тринадцатой звезды. Я неплохо помню её планеты и их спутники. Да и магнитопрограммы нашего «Урала» сохранились.

Их «Урал» – старый, но ещё надёжный корабль. До сих пор он ходит в космосе. Но уже только в пределах Солнечной системы.

Однако, хотя он и «старичок», мне всё равно приятно, что назван он «Уралом», и что прочно вошёл в историю космонавтики.

Потому что я очень люблю свой Урал.

Мне всего девять лет, но я уже немало поездил по Земле. Ибо умею не мешать родителям.

Наверное, если бы я им мешал, они оставляли бы меня в интернате, как оставляют родители других ребят. И тогда я не увидел бы ни японских островов, ни жаркой северной Австралии, ни Пиренеев, ни суровой холодной Огненной Земли, где папа с мамой вкалывали в научном центре целый год, и куда я летал к ним на каникулы.

Почему-то дома я совсем не думаю об Урале. А в поездках думается. И чем дольше поездка, тем думается больше. На Огненной Земле за месяц всё надоело, даже океан, и я стал проситься домой.

А папа всё смеялся и спрашивал:

– Каким же ты, Алик, будешь астронавтом? Залетишь к Сириусу и начнёшь ныть: хочу домой?..

– В космосе не ноют, – объяснил я. – А сейчас ну что тебе стоит отправить меня?

…Телекамера всё движется и движется по кораблю «Рита-1», и на экране появляются новые коридоры, и крутые белые лесенки, и блестящие лифты.

А потом я опять вижу покатую серебристо-зелёную спину звездолёта над ослепительно белым кругом Третьей космической станции.

Коридоры её теперь пусты. И лестница, ведущая к корабельному люку, тоже пуста. И на моих глазах люк задвигается щитами, выходящими из стен корабля. Они движутся медленно, закрывают люк плотно, затем на них наползает толстая серебристо-зелёная плёнка, и вот уже не видны даже границы люка.

А потом сдвигаются стены коридора Третьей космической, и лестница, по которой поднимались астронавты, больше не ведёт никуда. Она упирается в белую стену, и непонятно, для чего она тут вообще стоит.

С шумным свистом выпускают воздух присоски, соединявшие станцию и корабль в одно целое. Они висят теперь в космосе каждый сам по себе. Просто рядышком.

Наконец объявляют старт, и корабль отходит от белого круга медленно, как пароход от пристани, и тогда становятся видны длинные и узкие язычки пламени, которые вырываются из-под треугольных плавников этого громадного зелёного дельфина.

Он отчаливает от станции на малых, маневровых двигателях, и лишь через тысячи километров сможет перейти на основную тягу.

Он так медленно и плавно уходит в темноту, что кажется, будто ему просто не хочется уходить от Земли.

Может, потому так кажется, что темнота очень велика? Она надвигается на меня, начисто вытесняет с экрана белое пятно космической станции, и вот уже ничего не видно на чёрном экране, кроме маленьких огненных кружочков. Они всё уменьшаются, уменьшаются, сливаются в один кружочек, а затем становятся просто светлой точкой.

И эта маленькая подвижная точка быстро теряется среди миллионов ярких неподвижных звёзд.

2. Женька

Мне тринадцать лет, и я считаю себя почти взрослым. А взрослые должны сдерживаться, когда им обидно, и должны казаться совершенно безразличными, когда ничего не могут исправить.

…– Так ты не сердись, Сандро! – Женька Верхов дружески хлопает меня по плечу, и сквозь тонкую ткань куртки я чувствую, что его крупная ладонь горяча и влажна.

– Ты же понимаешь, я не хотел ни обидеть тебя, ни обделить, – задушевно и мягко добавляет Женька. – Это вышло случайно, Сандро. Видимо, у тебя просто не праздничный доклад. А я такой же раб стихийных обстоятельств, как и ты. И не стоит грустить, дружище! По теории вероятности одному человеку не везёт подряд. Так что завтра твой черёд!

– С чего ты взял? – Я пожимаю плечами. – Я не сержусь и не грущу. Мне совершенно всё равно, когда…

К сожалению, кривлю душой. Потому что считаю себя почти взрослым и хочу казаться безразличным. Конечно, мне не всё равно. Конечно, было бы приятно сегодня. Нет, совсем не из-за этого городского сборника – шут с ним! Это для Женьки сборник, наверно, важен, потому что Женька всегда хочет выделиться. А для меня просто важен был сегодняшний день, важно было праздничное настроение, с которым я начинал бы доклад сегодня.

А теперь это настроение пропало. И теперь я начну доклад холодно и сухо. Уже знаю себя: такое настроение не вызовешь по заказу.

К этому докладу я готовился как к празднику. Потому что ещё осенью наш Марк Попов, учитель по истории космонавтики, пообещал, что я начну доклад двенадцатого апреля, в день, когда Земля будет отмечать трёхсотлетие гагаринского полёта в космос.

Марк обещал два урока подряд отдать мне. Ведь сейчас это самая бойкая тема: история открытия планеты Рита. Об этой планете снова, как и четыре года назад, шумит Земля. Потому что на орбите начался монтаж корабля «Рита-2». Он будет вдвое больше первого, и на нём улетят уже не двести молодых астронавтов, а четыреста.

Осенью я стал собирать материалы о планете Рита. Целую полку над моим столом заняли книги, которые удалось достать. Целый ящик в столе завалили микрофиши с других книг, которые достать не удалось. Ещё в одном ящике копились факсимильные оттиски, полученные из различных сетей бессмертного Интернета.

Я просто заболел своей темой. Старался собрать всё, что только можно. На первых порах собирание шло даже быстрее, чем чтение. На первых порах я скорее был коллекционером, чем исследователем.

А потом, месяц спустя, я стал понимать, что многие материалы просто не нужны, потому что повторяют друг друга.

В феврале Марк Попов провёл у меня дома полдня, просмотрел мои материалы, и потом ещё я показал ему куски из стереофильма, который готовил для доклада.

– Ты молодчина! – похвалил Марк. – Собрал больше, чем я мог предположить. Пожалуй, подкину тебе ещё один урок и сниму эту тему из своего плана. Хватит и того, что расскажешь ты. Так что рассчитывай на три урока. И не особенно увлекайся чужими пересказами. Первоисточники надёжнее.

И я рассчитывал на три урока.

Но вот сегодня двенадцатое апреля, и яркое солнце за окном беспощадно добивает последние остатки грязного, чёрно-серого снега, и занятия в школе окончились, и во дворе крепкие кулаки звонко бьют по мячу, а доклад я так и не начал. Зато сегодня делал доклад по космонавтике Женька Верхов.

Ещё неделю назад я даже не знал, какая у него тема. И не интересовался, потому что никогда не лезу в дела своих товарищей, если они сами об этом не попросят.

А Женька знал о моём докладе многое. Потому что часто выспрашивал меня. Незаметно. Между прочим. Я даже не понимал тогда, что он меня выспрашивает. Только теперь дошло. А тогда это выглядело как вежливость, как внимательность. Я, конечно, отвечал ему, и порой обстоятельно – нечего было скрывать. Но потом где-то там, в небольших учительских кабинетах на восьмом, административном этаже нашей школы, кто-то решил, что мой доклад – не праздничный, что он не подходит к сегодняшнему торжественному дню.

Я не знаю, где и как это решалось. Знаю лишь результат. И сообщил его Марк Попов, позавчера, после занятий.

– Двенадцатого будет доклад Верхова, а не твой, – хмуро произнёс Марк, и мне показалось, что новость эта не очень-то радует его самого. Чёрные брови его вытянулись над переносицей в одну линию, что бывает, когда учитель сердится. Зелёные глаза его были напряжены и смотрели на меня жёстко, будто я в чём-то виноват.

Но я-то знал, что ни в чём не виноват. И знал, что он это знает. Потому что привык уважать Марка.

– А когда же мой? – спросил я. Спросил вроде бы лениво, безразлично, хотя и понимал, что учителя не может обмануть моё напускное безразличие.

– Через неделю. Со следующего урока начнёшь. – Марк произнёс это деловито и твёрдо, задвинул в стенной шкаф полку со стереопроектором и, не поворачивая ко мне головы, как бы между прочим, добавил: – Говорят, у тебя не праздничный доклад. Ты консультировался у кого-то?

– Нет! – Я удивился и замотал головой. – Кроме вас, никто не видел моих материалов.

– Тогда странно! – Марк пожал плечами. – Откуда же там знают, что у тебя в докладе?

Он показал головой наверх, где находилась учительская, и пульты управления кибер-наставниками, и личные кабинеты всех учителей.

– Не знаю, – растерянно произнёс я. – Но это правда: я никому ничего не показывал.

Он, кажется, так и не поверил мне. Усмехнулся и «закруглил» разговор:

– Ну, да ничего! Подумаешь, на недельку позже!..

И я тоже решил, что ничего. Подумаешь! Жаль, конечно, настроение, но, видно, просто нельзя откладывать Женькин доклад. Такая уж у него тема!

И вот сегодня все седьмые классы нашей школы слушали Женьку. Он рассказывал, как люди праздновали День космонавтики все эти триста лет. Говоря по правде, он рассказывал интересно. И голос его, изменённый и усиленный микрофоном, звучал в зале солидно и внушительно.

Я, например, впервые услыхал, что ещё в конце двадцатого века вожди одной восточной страны запретили празднование Дня космонавтики. Ракеты этой страны терпели аварии одна за другой, пилоты гибли, и, чтобы люди не вспоминали об этом лишний раз, День космонавтики был в стране официально запрещён.

В общем, Женькин доклад мне понравился. Я поздравил его на перемене. И другие поздравляли. И даже стало совсем не обидно, что перенесли мой доклад.

К концу дня по школьному радио сообщили, что во всём городе сегодняшние доклады старшеклассников о космонавтике были записаны на плёнку и через неделю выйдут отдельной книжкой. На память о трёхсотлетии праздника.

Услышав это, я ещё раз порадовался за Женьку. За то, что ему повезло. Приятно, когда везёт товарищу!

Но вот когда после занятий он подошёл ко мне с этим разговором!.. Когда стал не то извиняться, не то оправдываться… Когда его красивые карие глаза боялись встретиться с моими и старательно смотрели куда-то в сторону…

Как тут было не вспомнить, что он начал выспрашивать меня о докладе ещё с Нового года? Как было не вспомнить позавчерашний разговор с Марком? Ведь Женька только что, как и кто-то там наверху, назвал мой доклад «не праздничным»… Как не вспомнить, что мать Женьки Верхова работает в городском методическом центре и просто не могла не знать заранее об этом памятном сборнике? А уж у неё мог разведать и Женька. Иначе зачем бы его извинения?

И поэтому сейчас мне как-то стыдно за Женьку и стыдно за себя – за то, что я солгал ему, за то, что думаю об этой книжке, хотя вовсе не надо думать о ней. Я не рассчитывал на неё, и потому ничего не потерял.

«Ну, в конце концов – какая разница? – убеждаю я себя. – У Женьки на самом деле хороший доклад. И, действительно, не имело смысла читать его в другой день…»

И всё-таки отчего-то противно. Будто попал во что-то вязкое и непонятное.

Похоже, обстоятельства были не такими уж стихийными. И обидно, что всё это могло произойти из-за какого-то чепухового памятного сборника.

Что же случится, когда появятся причины более серьёзные?

Но я же почти взрослый! А взрослые не показывают, когда им обидно.

– Ты не мучайся, Женька! – Я говорю это почти весело и дружески хлопаю по полному рыхловатому плечу, которое намного выше моего плеча. – От случайностей никто не гарантирован! И, главное – мне всё равно, когда… Важно, чтоб за доклад было не стыдно…

Мне только тринадцать лет. И я уверен, что всё в этот день сделал правильно, по-взрослому.