Czytaj książkę: «Порог чувствительности»

Czcionka:

Порог чувствительности

Осень выдалась промозглой. Пришедший был одет в пальто с чужого плеча. Когда-то такие были супермодными: светло-серая ткань «в ёлочку» и воротник «шалька» из искусственного меха. На ногах стоптанные потёртые ковбойские сапоги на каблуках. На голове шерстяная лыжная шапка. На щеках щетина, под глазами мешки. Пришедший позвонил, и круглый звонок сбоку от таблички «Виварий» тревожно и высоко гуднул, как показалось, где-то внизу. Потом дверь приоткрылась, обдало ядрёным вонючим теплом. В узком проёме возник седой, сутулый, морщинистый человек в меховой вытертой безрукавке.

– А деньги где выдают? – сипло спросил пришедший. Старик повернулся и начал спускаться назад, внутрь, по каменным узким ступеням.

– Дверь закрывай, не лето. – Пришедший понял, что нужно идти за ним вниз.

Виварий был полуподвальной пристройкой к основному корпусу медицинского института. Он плотно примыкал к его задней, облезлой и в потёках стене, напоминая разрастания вешенок на коре замшелого дерева. На окнах тюремной тоской ржавели решётки. Из подвала, куда за стариком сунулся пришедший, пахло сеном и мышами. Приоткрытый мешок с чернильной надписью «овёс» поверх мешковины, щедро наполненный почти доверху, стоял под лестницей. Рядом, в тазу, отмокала от налипшей земли морковь.

В ответ на чужой голос вразнобой залаяли собаки. Кошка в пёстрой шкуре и с ярко рыжим хвостом вспрыгнула на старый письменный стол, где по-домашнему расквартировались блеклый алюминиевый чайник, закопчённая кружка и толстая тетрадь в картонном переплёте, похожая на старую бухгалтерскую книгу. Чернильница с чернилами и воткнутой в неё школьной ручкой с пером стояли посередине. Кошка ловко обошла их и уютно устроилась под свисающей с потолка низкой лампой с простым металлическим абажуром.

– Фу-ты ну-ты, прямо с налёта… Оформить надо, потом уж деньги. – Старик подошёл к столу, отставил кружку, погладил кошку. Вместо левой руки у него был пустой рукав, прятавшийся под безрукавкой за ремень таких же вытертых брюк, что придавало фигуре однобокость.

– Ну, показывай! – Он сделал пришедшему знак спуститься ближе.

– Сюда иди, – хмуро сказал кому-то человек в пальто. В руке у него дрогнула верёвка. Пришелец потянул, верёвка напряглась. Сверху послышался отчаянный визг.

– Не, не так надо, – сказал дежурный. – Надо лаской. – Он подошёл к шкафчику, вроде как к облезлому буфету, открыл ящик и достал из него кусок хлеба. Отломил чуток, снизу вынул бутылку подсолнечного масла, налил на хлеб. У лестницы протянул кусок вверх.

– На! Ешь!

Визг затих. Через некоторое время верёвка ослабла и из-за стены появилась серая собачья мордочка с узкими остренькими ушами. Одно ухо стояло, а второе болталось наполовину опущенным. Собака осторожно пошла к хлебу и вознамерилась его схватить, но служитель ловко отвёл руку, заманивая дворняжку внутрь.

– Ну, теперь вот ешь! – он положил хлеб под свой стол прямо на старый линолеум, а верёвку взял у незнакомца и обмотал вокруг ножки стола.

– А когда поешь, попей! – Эмалированную старую миску он наполнил водой из простого металлического крана над четырёхугольной раковиной. Потом достал блюдце, налил в него молоко из большого алюминиевого бидона, поставил под стол. Собака сначала съела хлеб, потом вылакала молоко, но пить не стала, легла возле миски.

– Садись, что ли, – сказал служитель пришедшему, а сам наклонился и надел на собаку узенький старый ошейник, лежавший тут же, на столе. Она сначала дёрнулась было, но потом легко смирилась, разморённая от еды. Пришедший недовольно поджал губы, но сел на жёсткий стул с обитой дерматином спинкой. Служитель тоже сел и, не торопясь, одной рукой подвинул к себе журнал, взял ручку, махнул перо в чернильницу.

– Как зовут?

– Паспорт, что ли, нужен? – Пришедший с трудом сдерживал нетерпение.

– Зачем мне ты-то? Кличка есть?

– Откуда я знаю. Бегала по дворам. Сучонка.

– Так и запишем.

– Деньги-то когда? – Пришелец облизнул сухие губы. Сглотнул.

– Квитанцию выпишу, назавтра в бухгалтерии получишь. Там и паспорт покажешь. А я деньги не выдаю.

Пришедший взял бумажку, глянул в графу «цена» и поморщился.

– Чего-то дешёво, рупь тридцать всего… – Побурчал ещё что-то про бюрократию, поднялся по ступенькам и вышел. Сучонка посмотрела ему вслед, полакала немного воды из миски, пролила несколько капель на пол, свернулась под столом и уснула.

* * *

Геннадий Тихонович Гладких, преподаватель кафедры оперативной хирургии и топографической анатомии, молодой, стройный и симпатичный, в отглаженном до блеска медицинском халате, модной рубашке и нарядном голубом галстуке перевернул страницу учебного журнала и вписал тему следующего занятия.

– Итак. Распределяем работу на завтра. – Новенькая ручка преподавателя с перекатывающейся вверх-вниз золотой рыбкой внутри прозрачного корпуса скользила вниз по списку студентов. «Оперативная хирургия и топографическая анатомия» – один из самых трудных предметов, изучаемый в медицинских вузах. Нужно не только выучить назубок толстенный учебник, но ещё и делать первые самостоятельные шаги на практике.

– По плану у нас оперативный день, резекция желудка, – продолжал Гена (так его между собой звали студенты). – Основным хирургом я ставлю… – Он поднял голову и посмотрел на группу. – …Яковлева. Яковлев, ты готов?

Все сидели молча. Кто-то опустив глаза, кто-то глядел ему в лицо.

– Всегда готов, – Женька Яковлев шутя поднял руку в пионерском приветствии и открыл оглавление в толстенном учебнике по оперативной хирургии. Он с первого курса не скрывал, что собирается стать хирургом.

– Ну тогда, Яковлев, учи все варианты операции. Завтра я вам выберу, который будете оперировать. Ассистировать вторым хирургом к тебе пойдёт Самсонов, а анестезиологом будет… Кто-нибудь сам хочет?

– Я буду, – сказала застенчивая Мила Кочеткова.

– Хорошо. Теперь, что касается остальных…

Женька уже не слушал, он изучал оглавление. Ничего себе объёмчик. Шестьдесят три страницы. А он с друзьями из общежития собирались сегодня вечером ещё смотаться в кино. Интересно, пойдёт ли с ними Милка?

– Так вот, – вернул его к действительности голос Геннадия Тихоновича. – Яковлев, раз ты главный, придёшь на полчаса раньше, зайдёшь в виварий, возьмёшь животное и подготовишь к операции. А сейчас спустишься туда и предупредишь, чтобы вечером собаку не кормили. Понял?

Женька кивнул. В виварии он ещё ни разу не был, но прекрасно знал, где тот находится.

– А как я должен выбрать собаку? – уточнил он.

– Спросишь у дежурного. Только учти: раз ты хирург, тебе животное и выхаживать. Оценку я ставлю не сразу после операции, а когда представишь заживший рубец на живой собаке. Хирург ведь не тот, кто лучше всех оперирует, а тот, у кого больные лучше поправляются.

– Ладно, – опять кивнул Женька.

В кино они всё-таки отправились. Но то ли фильм попался не очень интересный, то ли от того, что не пошла с ними Мила Кочеткова, но весь сеанс Женька провертелся. Он думал то о жареной картошке, которую обещал пожарить к их приходу его сосед по комнате Самсонов, то о Миле – почему она всё-таки не пошла с ними, и случайно или нет она вызвалась быть анестезиологом в одной с ним бригаде, то о собачонке, которую ему дали на завтра на операцию.

– Какая-то она слишком худая, – сказал неуверенно Женька, когда пришёл в виварий. – Сдохнет ещё под наркозом.

– Недавно привели. Не привыкла ещё. И откормить не успели. Но желудок оперировать в самый раз. Когда жиру много – хуже. А она молоденькая к тому же. Быстро поправится.

Серая собачонка была привязана верёвкой за ножку стола и смотрела вокруг бездумно-индифферентно. «Что это за место? Хорошо здесь или плохо? Сбежать отсюда или остаться?» – это всё читалось не только на её остренькой морде, но и во всей щуплой фигуре с провисшей спиной и худым нечистым животом.

– А почему она не в клетке?

– Так тебе сказали же, – в этот день дежурила чернявая молодая тётка в синем байковом халате. – Свеженькая она. Ни разу не тронутая. Принесёшь после операции – в клетку и положим. А ты чистить будешь приходить. И перевязывать… – И тётка хихикнула, как-то странно сверкнув на Женьку металлическим зубом.

– Ты сразу после школы в институт-то поступал? Или после армии?

– Сразу.

– Сколько тебе?

– Двадцать.

– Ну то-то я гляжу, молодой ещё…

Женьке не понравился тёткин разговор и не понравилась собака. Он посмотрел на Сучонку со смесью озабоченности и отвращения и ушёл.

После кино, наевшись картошки, он всё ещё читал учебник, когда пришли Куценко и Самсонов и стали спорить о хоккее. Потом, уже в первом часу, в комнату заглянула заплаканная Танька Веденёва из параллельной группы и навзрыд спросила: «Ну и у вас, конечно, нет ничего покурить?» Самсонов дал ей несколько сигарет Opal, и она ушла. Самсонов ушёл за ней.

Тогда Женька лёг и выключил возле своей кровати свет, но долго ещё не мог заснуть. Он думал о Миле, о том, что мать обещала послать с оказией посылку и деньги, но всё не слала, видно, не было оказии или денег, и что неплохо было бы заиметь такую же клёвую рубашку, как у Гены (так они между собой звали Геннадия Тихоновича), и надо будет спросить у Серёги-барыги с параллельного потока, сможет ли он достать похожую рубашку и сколько возьмёт.

В конце концов Женька проспал и вскочил после того, как его растолкал уже почти готовый к выходу Самсонов.

Утро выдалось как на заказ, редкое этой осенью, чистое, оранжевое от сверкающих на солнце клёнов и жёлтое от мелкой, вихрящейся на ветерке россыпи берёзовых листочков. Женька вспомнил, что видел у матери в потайной коробке похожие цветом на эти листочки золотые пластинки. «Это на зубы, – говорила мать. – Копила на старость. Сусальное золото. В нашей ювелирке после того, как отец твой умер, покупала. Деньги с книжки его сняла. Наследство. Если я не успею вставить, тебе пригодятся».

В учебную комнату Женька ворвался минуты за две до прихода Гены. О том, что надо было сначала идти в виварий, он совершенно забыл. В комнате разливалось веселье. Куценко прицепил Миле сзади на пояс халата кровоостанавливающий зажим, и Мила вертелась, не понимая, «шо у неё там такое». Пришедшая ей на помощь Наташка Рогова зажим сняла и пыталась ухватить им Валеру за нос. В конце концов она оцарапала ему щёку, и Валера обиженно сел на место, вытирая щёку платком.

– Ты видишь, кровь! Ты меня чуть не убила, Рогова! И никакого в тебе раскаяния, – горестно причитал он, хотя на платке не было видно ни капли. Тут Наташка чуть не свалилась под стол, потому что Самсонов специально отодвинул её стул в тот момент, когда она собиралась на него плюхнуться, держась за живот от смеха.

Женька тоже хотел сесть, но Самсонов ткнул его в бок и спросил:

– А ты чего не идёшь за собакой?

И Женька всё вспомнил, но тут как раз вошёл Гена, оценил обстановку и рассердился.

– Яковлев, где животное? Почему у вас ещё ничего не готово?

Гена сегодня был ослепительно красив. На нем была новая розовая рубашка и малиновый галстук, которые великолепно подходили к его голубым глазам и коротко остриженным и аккуратно причёсанным каштановым волосам.

– А-а-а… Я как раз хотел спросить… – стал мямлить Женя, – собака же грязная. Как её вести на операцию? Инфекция же будет?

– А вы думаете, больных с улицы стерильных доставляют? – Гена не позволял, чтобы его «разводили» на разговор. – Как привозит скорая? Где нашли, там и взяли. В экстренной хирургии всё может случиться, и на работе, и дома, и на улице.

– Так у собаки же нет экстренной ситуации… – Самсонов тоже стал тянуть время.

– Яковлев, я думал вы более ответственный товарищ… – укоризненно покачал головой преподаватель. – Кто сегодня анестезиолог? Идите с Яковлевым вдвоём, берите в собой шприц, ампулы, вводите снотворное, обрабатывайте собаку и несите сюда её уже спящую. Мы и так столько времени потеряли из-за вашей безответственности!

– А где это всё брать? – тихо спросила Мила.

– Надо было раньше узнать. На столе лаборанты вам уже всё приготовили, Кочеткова.

Мила покраснела и своей воздушной походкой подошла к столику анестезиолога, откинула стерильную простыню, взяла приготовленные в тазике шприцы с салфетками.

– А жгут брать?

– Нет. Вводите всё внутримышечно в бедро задней лапы. А капельницу поставим вместе. – Тут Гена не сдержался и улыбнулся, глядя, как Мила растворилась за дверью следом за Женькой.

В виварий можно было ещё пройти не через улицу, а по внутреннему коридору. Чернявая тётка, видно, уже ушла домой, и за столом снова сидел безрукий старик.

– Вам кого сегодня, господа студенты? Лягушечек или мышек? – спросил он, увидев, как возле скрипучей двери осторожно топчутся две фигуры в белых халатах. Мила опять покраснела, а Женька вдруг неожиданно солидно сказал:

– Собаку на резекцию желудка. Сказали, что вы знаете.

– На какую кафедру? – Старик подвинул к себе журнал.

– На оперативную хирургию.

– Сейчас запишу. – Он водил ученической ручкой медленно, а журнал потихоньку сползал от него вбок, так как нечем без второй руки старику было его придержать. – Так… Записываю… Число, месяц, год… Кличка собаки: Сучонка.

Женя посмотрел под стол, собаки там не было.

– Как-то плохо её зовут, – сказала Мила.

– На Принцессу она не тянет, – равнодушно заметил старик. – Хотя Екатерина Вторая у нас есть. Вон сидит. Греется об чайник. Мёрзнет после помойки-то всё время, согреться никак не может. – И он показал на пёструю кошку с рыжим хвостом, которая на этот раз действительно сидела возле чайника. – А ваши фамилии как? Расписывайтесь, молодые люди.

– За что расписываться?

– Что собаку забрали.

– А где она?

– В боксе. – Старик встал и пошёл к ещё одной двери. Кошка соскочила со стола и тут же заняла его место на стуле. У неё за ухом Мила заметила старый грубый рубец.

– Помыли вашу Сучонку вчера и от блох обработали. Скажите спасибо моей сменщице. А то пришлось бы самим возиться. – Дежурный вошёл в бокс, где кроме клеток стоял ещё небольшой металлический стол, и Мила и Женя вошли за ним.

Сучонка сидела в клетке одна и выглядела ещё более отрешённой. Старик поглядел на воздушную Милу, на тазик со шприцом в её руках и сказал:

– Ну, давай, что ли, я подержу собачонку. А то ещё цапнет тебя с перепугу. А ты не зевай…

Сучонку вытащили на стол, Мила довольно ловко сделала укол. Хотела помазать уколотое место ваткой со спиртом, но старик поморщился и сказал:

– Какое там… Не надо.

Собака сидела какое-то время под его руками неподвижно, застыв и будто прислушиваясь к себе, и вдруг закрыла глаза и легла.

– Бери, – сказал старик. Женька взял Сучонку в простыню, как ребёнка, и понёс.

– Кожа да кости, – сказал он Миле. – Лёгкая, как ненастоящая.

Мила шла рядом, подстраиваясь к Женькиным шагам, и зачем-то поддерживала вывалившийся из простыни собачий хвост. Пахло от Милы нежными духами, и Женька старался идти медленно, чтобы подольше вдыхать этот запах.

Оказалось, что сам ход операции Женька выучил назубок.

Пока он, как настоящий хирург, мылся на операцию в «предбаннике», его ассистент Самсонов уже обкладывал простынями Сучонкин живот, выделяя операционное поле, а Мила топталась с ларингоскопом в руке, не зная, как подступиться к спящей собаке. Подошёл Гена, и, держа своей рукой её руку, направил ход трубки, чтобы Мила не ошиблась и не попала Сучонке в пищевод вместо гортани. Когда Женька пришёл уже помытый и одетый в стерильный халат, шапочку, перчатки и маску, всё было готово. Сучонка лежала на операционном столе почти полностью закрытая простынями, из пасти у неё торчала трубка анестезиологического аппарата, а в передней лапе стояла игла, подключённая к капельнице.

Самсонов густо мазал побритую кожу собачьего живота смесью спирта и йода, Мила «дышала» за Сучонку вручную, поднимая и опуская «мехи» аппарата, а Наташка Рогова, выполнявшая роль операционной сестры, уже держала наготове для Женьки скальпель.

Кровь после разреза брызнула не очень сильно, и Женька сразу наложил на разрезанную кожу целую гроздь кровоостанавливающих зажимов, одним их таких, только не стерильным, полчаса назад развлекались Рогова и Куценко. Теперь примолкшие студенты сгрудились вокруг стола, наблюдая за ходом операции.

– А для собаки-то всё всерьёз, – вдруг сказал Куценко, наблюдая за тем, как Женька вскрывает брюшную полость.

– Вот тебе больного привезут, тоже будет всерьёз, – сказала Наташка от столика с инструментами.

– Ну-ка тихо, ребята! Видели надписи на операционных? «Тихо! Идёт операция». – Гена встал рядом с Женькой в надетых на всякий случай стерильных перчатках.

Женька ощущал под пальцами скользящую плоть пустого желудка и думал, что хорошо, что Сучонку не покормили накануне. Как-то оно бывает в жизни с настоящим больным? Хорошо, если операция плановая, а если, как Гена говорил, прямо с улицы? И что значит «настоящий» больной? Разве Сучонка ненастоящая?

Первая в его жизни настоящая операция – всё это было для Женьки, как если бы он прыгал с парашютом. Вот подошёл к открытой двери самолёта, сделал шаг и шагнул в пространство. Поток воздуха уже тащит тебя, ты должен отлететь и потом обязательно дёрнуть кольцо. Другого пути нет. И так же нельзя отступать во время операции. И Женька каким-то внутренним чувством вдруг понял, что отныне так будет всегда, от самого первого разреза и до последнего наложенного шва. Череда последовательных действий, которые обязательно должны привести к продлению жизни. Чьей? Ну тех, кого он когда-нибудь будет оперировать в настоящей больнице. А пока, раз уж тут Сучонка, он должен как бы спасти и её.

– Молодец, Яковлев, – услышал он голос Гены. – Всё сделал, как полагается. Теперь отойди, дай Самсонову рану послойно ушить, а то он рядом без дела стоять уж замучился…

Женька впервые за всё время операции поднял голову и поискал глазами Милу. Она по-прежнему сидела в изголовье операционного стола, и побелевшая её рука по-прежнему сжимала крышку резиновой гармошки аппарата и всё качала, качала…

– Можно убирать потихоньку смесь, – сказал Гена. – Вводите сердечное и дальше всё, что полагается. Яковлев, размывайся!

Но Женьке было страшно отходить от Сучонки. Вдруг он уйдёт, а с ней что-нибудь случится? – Он в нерешительности остановился.

– Иди, иди! Занятие заканчивается, тебе собаку ещё в виварий нести. Ещё не хватало, чтобы ты на лекцию опоздал.

Женька сбросил в предбаннике перчатки, халат, и, вернувшись к столу, скрепя сердце наблюдал, как Самсонов накладывает последние швы на кожу собаки. Как редко он их делает! Если б кожу ушивал он сам, он сделал бы почаще.

Ребята потихоньку начали отходить от операционного стола.

– Кочеткова, сердце, дыхание в норме? – Геннадий Тихонович тоже стал снимать перчатки. Сегодня они ему не пригодились.

– В норме… – Мила выглядела усталой, бледной.

– Переводи собаку на самостоятельное дыхание. Отключай аппарат.

Мила не двинулась.

– Ну что?

– Я боюсь…

– Отключай. Врач должен быть поувереннее, – Гена нащупал у собаки биение сонной артерии.

– Отключай!

– Ой…

Сучонка не двигалась.

Женя скорее почувствовал, чем увидел, как от волнения задержала своё дыхание Мила. Но вот она всё-таки выключила аппарат и стала вводить в пластиковую трубку лекарства. Собака лежала всё так же – неподвижно и молча. Только, Женька заметил, чуть-чуть моргнуло у неё одно веко.

– Милка! Ты ей скажи, как все анестезиологи говорят, выводя из наркоза: «Вы меня слышите? Отвечайте! Как вас зовут?» И похлопай её по щёчке», – громко, на всю группу сострил Куценко.

– Заткнись, – сказал Женя.

– Ну-ка, тихо там! – Нахмурился преподаватель.

Мила теперь, порозовев от волнения, держала Сучонку за лапу, не зная, что ещё нужно делать.

– Сели все на места, – скомандовал Гена. – С животным остаётся только Кочеткова. И ты, Яковлев, пока тоже садись. Собака сейчас должна прийти в сознание. Операция прошла успешно. Заканчиваем занятие. Завтра у нас будет следующая тема…

Сучонка повернула голову и раскрыла пасть. Вываленный в течение всей операции язык спрятался на минутку во рту и показался снова. С языка закапала пенистая слюна.

Мила ахнула и от неожиданности выпустила Сучонкину лапу.

– Это она чувствует боль, – сказала Наташа. – У меня старшая сестра – стоматолог. Так она говорит, что, когда больному больно или он сильно волнуется, слюна всегда пенится. Потому что выделяется адреналин. И из-за этого приходится расходовать много ватных тампонов и тогда ваты не хватает персоналу для своих секретных нужд.

Геннадий Тихонович хмыкнул и покачал головой.

– Всем спасибо и до завтра. Яковлев, неси собаку в виварий! Дежурные – приберите всё тут.

– У меня тоже все эти два часа адреналин выделялся, – сказала Мила, когда Женька снова завернул Сучонку в простыню и понёс к лестнице. – Только что пенистая слюна не капала.

Теперь от неё уже пахло не духами, а йодом и эфиром, и почему-то ещё мокрой собачьей шерстью, но Женьке и этот запах всё равно нравился.

– У меня тоже выделялся, – сказал он, хотя совсем не помнил, дышал ли он всё это время, и билось ли у него сердце. Мила, проводив его до вивария, спросила:

– Справишься?

– Угу, – кивнул он. Он прямо в простыне вернул Сучонку в клетку. Вокруг живота и спины у неё теперь белела повязка, и в повязке она выглядела ещё тоньше, меньше и слабее. Жене стало ужасно жалко её.

«Я вот ушёл, а ведь ей больно», – думал он, пока возвращался по лестнице в аудиторию.

На лекции Женька не усидел. В перерыв взял свою сумку и бегом побежал в виварий.

– Чего тебе? – недовольно спросил его всё тот же старик, когда Женька появился на пороге.

– Как моя собака?

– Известно как. Рвёт её. Всегда так после операции. Хочешь, иди посмотри.

Сучонка лежала на животе и судорожно вздрагивала всем телом, изрыгая скудную пенисто-розовую жидкость.

– Может, ей пить дать? – растерянно спросил Женя.

– Нельзя. На желудке ведь операцию делали. Пить теперь ей через капельницу пока не заживёт, – старик посмотрел на него сурово. – Разрезали, да и ладно…

– Нам Геннадий Тихонович сказал, что оценку поставит, только когда рубец заживёт.

– Да, – сказал старик и отошёл. – Оценку…

Сучонке было нечем рвать. Она ещё подёргалась какое-то время и затихла, сама повернулась набок. Женька взял табуретку и сел рядом с клеткой. Сам не зная зачем, протянул руку и погладил Сучонку. Она лежала, прикрыв глаза, и вдруг повернула голову к нему и лизнула его руку. Язык у неё был шершавый. Женька посидел возле неё ещё немного, потом встал, вытер руку о штаны, взял сумку и вышел.

* * *

Перевязки нужно было делать каждый день. Как Женя понял, Гена взял их на понт: никого из студентов больше он в виварии не видел, хотя операции на животных шли и в других группах. Это было ясно и по тому, как заполнялись прооперированными собаками другие клетки в боксе. Но он всё равно приходил к Сучонке. Кроме него перевязки делали старик и чернявая тётка. Когда он попадал в её смену, она даже угощала Женю молоком. Молоко выписывали не только для животных – собак, кошек и даже лабораторных крыс, но и для людей, за вредность. Но Женя не пил, брезговал.

А Сучонка стала его узнавать. Сначала, когда он подходил, она слабо виляла хвостом, а потом начала даже вставать в клетке на задние лапы и тыкаться мордой ему в руки, в живот. Однажды после перевязки, когда он наклонился поправить на ней повязку, даже умудрилась попасть ему в лицо языком – лизнула. Женя погладил её и стал скорей вытираться, а потом ещё зашёл в туалет и умылся – мало ли что.

«Что же она мне радуется? – думал он. – Я её перевязываю, ей ведь больно? Или правду говорят, что у собак понижен порог чувствительности?»

На пятый день, когда он удалял ей резиновые выпускники из раны (на всякий случай поставил, чтобы, если нагноение, стекал по ним гной) она действительно завизжала пронзительно, коротко, а потом, будто прося прощения, испуганно и униженно заглядывала ему в глаза.

«Значит, больно», – решил он.

Кормить Сучонку стали теперь жидкой кашей, сваренной на костях. Она ела жадно, глотала торопясь.

– Не жадничай, не спеши, – приговаривал старик, поднося к её клетке миску. – Кто его знает, как там тебе швы зашили…

– Я хорошо зашил, – сказал Женя, моя руки после перевязки под струёй холодной воды из старого металлического крана.

– Ну-ну, – бурчал под нос старик.

Жене хотелось принести что-нибудь Сучонке, но что он мог принести? Ели они с Самсоновым картошку и сало, а если кому-нибудь присылали, то и колбасу. Посылала продукты и Женькина мать, но было это не так уж часто, да и нельзя было сало и колбасу Сучонке.

Darmowy fragment się skończył.