Czytaj książkę: «Особый случай»

Особый случай

Старинные здания похожи на людей с богатым жизненным опытом. Человеческая память бывает недолговечной, а старый дом хранит следы пережитого людьми на своих стенах, в углах и на чердаках… Меняются времена. Люди рождаются, проживают долгую или не очень жизнь… Уходят. А дом, через окна которого смотрело в мир не одно поколение насельников, стоит. Тоже потихонечку разрушаясь, врастая в землю… Но, пока оно пригодно для использования, оно служит… Особенно, такое, как это – в начале прошлого века возведённое для благотворительного «Ольгина приюта для больных». Даже свет из его окон льётся особенный – полный содержания и мудрости. Поневоле вглядишься, прислушаешься, задумаешься. Может что-то почерпнешь у непосредственного и объективного свидетеля истории.

Пашка был необычным ребенком с раннего детства. Он никогда не хныкал, не орал по поводу любых неудобств, физических или моральных. Просто смотрел упорно в глаза взрослым своими круглыми, не по-детски внимательными глазами. Или хохотал, когда было хорошее настроение. Деланно, не по-детски, хохотал, и если было больно. На ресницах слезы, а он отворачивается, не хочет показать этого. Научившись говорить, всегда отвечал: «Не больно. Не больно мне». Он был на редкость упорный, упёртый даже. И молчаливый, словно он слишком хорошо знал нечто важное, может, главное для себя. И говорить об этом было нечего. Раз всё понятно.

Первый раз ему не повезло в 9 месяцев. Он заболел ОРЗ или ОРВИ, это не важно, суть в том, что ему вкололи пенициллин. Вот и проявилось его индивидуальное качество – аллергия на лекарства. Спинка представляла из себя ярко – розовую бугристую коркообразную поверхность. Не человечек, а прямо земноводное какое-то. А еще, через некоторое время, на правом голеностопе образовалась припухлость. И это невезение оказалось чревато посещением нескольких светил – педиатров, ставящих разные диагнозы. В результате, месяца через полтора-два, он угодил в ЛИХТ (Ленинградский институт хирургического туберкулёза). Врач-фтизиатр убедил маму малыша, что причиной опухоли на ноге чада, скорее всего, является костный туберкулёз. А уточнить диагноз можно только посредством исследований в стационаре. Три наркоза – пункция, операция, реанимация… Павлик молчал упорно все эти семь месяцев – бесконечных, словно сорок сороков, сроков. Родные боялись, не стал ли он отставать в развитии. Но, на следующий день после возвращения из больницы, он заговорил взрослыми фразами – длинными и правильными, с причастными и деепричастными оборотами. Будто в школе не один год отучился. Это правда, что в болезни дети взрослеют быстро.

Удивительно сужается круг – внимания, дел, обязанностей, даже реагирования матери, когда болеет её ребенок. Первоначальное оцепенение начинает проходить только через несколько недель, после первых самых больших потрясений: карантинной палаты, подготовки к операции, пункции таранной кости, след от которой не заживает потом месяцы… Из этого периода почти ничего не вспомнить, кроме присутствия рядом с ребенком, не понимающим, почему его держат на привязи, не давая вставать на ножки – недавно научился, не пуская на пол, а так хочется. Впрочем, каким-то своим особым чутьем, дети понимают, что придется так жить. И живут, хотя, наверное, чувствуют, что с мамой что-то происходит. Но, главное, что она рядом.

Конечно, Павлик был счастливчиком здесь, в отличие от большинства маленьких пациентов. Его мама ежедневно была рядом. Ночью, правда, её не бывало рядом, а потому, иногда случались неприятные вещи. Укладывая сына на ночь, мать со страхом ждала минуты своего ухода из палаты, из больницы, из мирка, где находился её ребёнок. А если он проснётся среди ночи?! Она не верила, что они здесь надолго. Вот-вот выяснится, что ничего страшного нет. И они уйдут домой – здоровые и счастливые, как раньше.

Она бы находилась с ним неотлучно. Но бывают, как говорится, обстоятельства непреодолимой силы. «Утром, с первым трамваем я вернусь!» – успокаивала она себя по дороге домой. Поручив сынишку маме другого малыша, товарища по палате предварительного заключения, с просьбой, успокоить и переодеть его, если что. Этой маме, в отличие от неё, приехавшей с ребенком издалека, разрешили ночевать в больнице…

Раннее утро. Грохочет 20-ый трамвай по пустынному, почти безлюдному городу. Тревога в душе нарастает… От Светлановской площади по 2-му Муринскому, вдоль девятиэтажки с магазином на первом этаже… Налево… Чем ближе к больнице, тем быстрее шаг, почти бегом к палате… Из-за двери – дикий ор и звук, похожий на шлепок. И – бесконечно несчастное, заплаканное лицо Павлушки. Он стоял, держась за оградку, мокрый весь – до лопаток. А в глазах застыли недоумение и обида.

Она не умела молиться… Иногда только ловила себя на единственном слове, звучавшем где-то в глубине сознания. «Господи» – звучало не набатом, скорее, метрономом, как пульс живой связи – живого нерва, оглушенного, но не убитого насовсем. Это могло означать «хорошо-то как!», изредка – «прости», но никогда «за что?». А в самую трудную минуту, когда перехватывало дыхание от невыносимой боли, в ней натягивалась тугая струна, и всё внутри замирало. Переждать, перетерпеть, выстоять. Зная – помощь будет, спасение есть.

Палата основного пребывания была на втором этаже старинного особняка. Девять детей от полутора до трёх лет, привязанных к железным кроватям жгутами. Иногда казалось, что их не меньше девяноста… Порой, оставаясь с ними один на один, понимаешь, что тебе не справиться, как ни стараешься – петь, читать сказки, даже прикрикнуть на кого-то порой. Труднее всего было сладить с Димкой – любимцем нянечки – санитарки, полуторагодовалым крепышом. Казалось, что это существо не пробить ничем. Не имевшая выхода неуемная энергия этого человеческого детеныша была мукой для того, кому приходилось укладывать спать детскую палату. Все только диву давались, о чем они журчали с пожилой санитаркой, вышедшей на работу после очередного запоя. Была у неё заветная мечта – усыновить Димку. Молодёжной части персонала она казалось совсем старой. На самом деле, ей и пятидесяти не было.

Белый халат… Конечно, он идет большинству женщин. Это про халаты врачей и медсестер. Матерям по статусу был положен халат нянечки, санитарки, уборщицы. А это совсем другой коленкор, как говаривала прабабушка Павла. Но наличие спецодежды было обязательным условием присутствия в палате с больными детьми. Увы, шапочка сползала с головы, все время развязывались завязки, и даже не глядя в зеркало, можно было быть уверенной, что она не красит. Совсем. Никого. Мать Павлушки сама себе в этом облачении казалась подобием старой няньки. Хотя чаще всего она ощущала себя просто функцией, лишённой внешних индивидуальных признаков, но с тугой пружиной функциональной принадлежности внутри.

В палате было тихо-тихо, рано утром сон крепок даже у тех, кто почти лишен возможности двигаться днем. Обычных ночных сопений, кашлей, постанываний и бормотаний не слышно. Павлик любил просыпаться раньше всех. Он лежал, завороженный этой тишиной. И ощущал себя в какой-то огромной, тихонечко баюкающей его колыбели – в самом сердце живого, сложного, но теплого и уютного мира. Гармоничным дополнением был осенний стук дождевых капель о подоконник и всхлипывание за двойными рамами огромных окон. Вода с небес. Словно купол, закрывающий мир от каких-то неисчислимых бедствий.

Когда-то потом отрывки этой жизни будут возвращаться к Павлику во снах, беспокоить, тревожить, а порой наполнять ощущением той тишины и напластования времен, безоблачной младенческой радостью пробуждения и близкого присутствия чего-то тяжкого, непоправимого.

Рано утром приходила санитарка. Она резкими широкими взмахами швабры мыла полы. Пахло хлоркой, но и это не мешало Павлушке. Это тоже была жизнь – целая настоящая удивительная его, Павла, жизнь.

И мать больного мальчика ощущала, что в этой сонной тиши больницы устанавливалась особая атмосфера. Казалось, дышат сами толстые стены, порой, чудилось, что они пытаются рассказать о чем-то или пожаловаться. Были тёмные уголки, в которых всей кожей ты ощущал тревогу и даже необъяснимый страх. Человеческая жизнь богата всяким добром. О многом узнаешь потом.

***

 
Есть особый дух у старинных зданий.
Им присущ бесспорно особый вид.
И не нужно каких-то больших стараний,
Чтобы чувствовать, дом этот тайны хранит.
По старинным лестницам ходят тени.
И ступени под ними порой скрипят.
Промелькнут века, пройдут поколенья,
О которых стены память хранят.
Старый дуб в саду не забыл хозяев,
Теплых рук, что ему подарили жизнь.
Желудями щедро сад одаряет -
Подними с земли, в руке подержи.
Не бывает дома без назначенья,
Смысл и польза в нем изначально есть.
И торжественный марш вековых ступеней
О былых свершениях чья- то песнь.
На огромных окнах мороз рисует
Из далекого прошлого ряд картин.
Только самую суть, ничего, что всуе.
Со своей бедой ты сейчас один.
Но – откуда? – рояль, раздается голос
Очень тихо, так, что не разобрать.
Кто- то был тогда, как сейчас ты, молод.
И о многом он готов рассказать.
 

Сколько же всего впитали эти стены почти за целый век! Двадцатый век – череда невиданных потрясений, бедствий и жертв, великих побед и не менее великих преступлений. «Ольгин приют» – так назвала своё детище основательница этой больницы для бедных детей и женщин, фрейлина императорского дворца Вера Перовская, в честь своей сестры Ольги, известной петербуржской благотворительницы. Ольга скончалась от дифтерии, заразившись от больных детей в основанной ею детской больнице в Царском Селе. Известный петербургский архитектор спроектировал здание «Ольгиного приюта», рядом с ним парк с прудом, летние павильоны и дом для персонала. Мраморные камины, шторы с кистями, красивые куклы и игрушки на коврах – всё создавало атмосферу домашнего уюта. Матерью и доброй феей этого дома была графиня Вера. Летнее время она проводила во дворце, а остальную часть года жила в приюте и трудилась сестрой милосердия.

Во время Первой Мировой войны в здании приюта открыли лазарет Красного Креста для раненых нижних чинов, также на средства графини. А сама она работала здесь палатной сестрой. Библиотека, благотворительные концерты, новогодние ёлки с подарками – кисетами, рукавицами, фуфайками… – всё было в этих стенах.

В 1918 году Перовская передала здание со всем имуществом новым властям. А потом, до своей смерти она жила в доме для персонала и выполняла обязанности сестры-воспитательницы.

***

 
Там скрип коляски детской слышен.
Туманный виден силуэт.
Из окон под старинной крышей
Уютный, добрый льется свет.
Шум детских голосов стихает.
Заснули дети. Пусть поспят.
Лишь шорох листьев провожает
Птиц, что над кронами летят…
 

Осень. Уже осень, уже третий месяц заключения в больничных стенах. Дождь стучал крупными каплями по жести широкого подоконника, то всхлипывая, то тараторя, как в корабле в открытом море. Вернее, в трюме корабля, ведь большинство пассажиров не может выйти на палубу. Наверное, любой дом – не квартира, а именно дом – это корабль, плывущий в море невзгод. Он защищает от непогоды, спасает в шторм и плывет, плывет, доставляя тебя к какой-то, часто неведомой тебе цели …

Персонал с помощью немногих матерей делал все, чтобы в хорошую погоду вывезти малышню, прикованную к своим ложам, на лужайку перед парадным входом. В палате на втором этаже собирались все, кто не был занят своими непосредственными обязанностями. Детей утепляли, железные кровати громыхали до грузового лифта. Надо было видеть распахнутые детские глаза. Шелестели кроной деревья, пели птицы, издалека доносился шум машин, бурлила жизнь. И они были причастны к ней, как все дети, счастливо и безоглядно. Над парком, над головами, вернее, фигурками прикованных к кроватям человечков, летели гуси. Изредка они издавали резкие тревожащие крики. Дети замирали – для кого-то это была первая в жизни музыка. Умиротворение нисходило на всех. Медленно кружились листья, с шорохом падая на влажную черную землю. С дуба со щелчком осыпались желуди – Павлик обожал играть с ними, такими гладкими, живыми, красивыми, что хотелось их расцеловать.

В небольшой моросящий дождь кровати укрывали большими клеенками. Чтобы дети подольше подышали. Дали передышку находящимся рядом целый день взрослым. И малыши спали на свежем воздухе с такими лицами…

В морозы прогулки прекратятся. Зимней одежды у детей не было, да и велика была нагрузка – всех одеть, потом раздеть. Проследить, чтобы никто из малышей не раскрылся. Если кто-то заболеет – вот была беда так беда! В палате моментально заболевали все, сюда вынужден был стекаться весь свободный персонал, без конца давая лекарство, ставя ртутные градусники – каждый приходилось удерживать силой весь необходимый период времени. Палата ныла, выла, стонала и нечленораздельными звуками всячески протестовала против не столько болезненного состояния, сколько связанных с ним дополнительных истязаний. Димка с такой силой выплевывал таблетки и колотил ногой, закованной в гипс, по железному перилу кровати, словно хотел разбить вдребезги гипс и ненавистное место заключения.

А тут ещё вернулись из санатория несколько старых пациентов детской палаты. Они привезли с собой ветрянку. Всё отделение, включая персонал, дружно переболело ветрянкой, а любимая Павлушкина медсестра Ольга, по этой причине, не отправилась добровольно в Афганистан, в район боевых действий. Малыши переболели этой гадостью, пережив боевую окраску по всему телу в виде «веснушек» из зелёнки. А Павлушка, как большой оригинал, получил высыпания на слизистой горла. Он фонтанировал даже водой, которую ему пытались влить в рот. А когда наступило обезвоживание организма, врачи решили вливать физраствор с глюкозой через вену на голове. Как-то мать сообразила, что этого никак нельзя допустить. И дала согласие только на питание через ногу – вену на ступне. Пришлось ей в реанимационной палате сутки сидеть над сыном, усыпленным гигантской дозой димедрола, намертво вцепившись в обездвиженное тельце. Дабы малыш, дернув ногой, не исколол себя иглой и не пустил себе содержимое капельницы под кожу. Сменяла её на этом посту бабушка, мама отца.

И это прошло. Он научился ловко вертеть ногой в гипсе, вид у него был иногда задумчивый, а чаще, спокойно весёлый. Вот только, пожалуй, по-взрослому сосредоточенный. И никаких претензий ни по какому поводу. Матери нередко приходилось отойти от него помыть полы в палате, во время запоев санитарки, поесть самой в столовой для персонала, да и мало ли занятий у взрослых.

Павлушка поражал всех – своим невозмутимым спокойствием, готовностью к любым процедурам и манипуляциям с его щуплым тельцем. В палату входила медсестра с подносом, на котором лежали в ряд шприцы для всей малышни. Начинался сумасшедший дом – плач, вой, натягивание на голову одеял. Пронзительно причитала трехлетняя казашка Фатима в своей гипсовой люльке под всю спину. А Павлик легко, одним рывком, переворачивался на живот, насколько позволяла привязь. Его кровать была первой слева от входа. Правой рукой старался стянуть штанишки, подставляя относительно мягкое место под укол, и вызывая умиление у сестрички: «Ну, чудо, а не ребенок! А Димка – это же тигр в клетке, а не младенец, – втроем держать надо!». Но в голосе – ни намека на злость.

К детям здесь отношение было особое. И заведующая Кларисса Николаевна, отдавая этим детям не только то, что положено, но и своё личное время, а может, и не только время, внушала всем священный трепет. Чистота в палатах, порядок на этажах – во всем чувствовались её неусыпный контроль и неукоснительные требования. А в столовой ещё и вкусно кормили. Сама она, уходя из отделения только ночевать, питалась наравне с остальным персоналом и больными. Здесь не отказывали в пайке и редким гостям – мамкам маленьких пациентов. Молодой доктор, пишущий кандидатскую на истории болезни Павлика, нередко заглядывал к нему в палату. Заодно кормил капризничающих малышей, особенно Димку, бастующего в дни отсутствия няньки-мамки. Вот у кого никто из маленьких безобразников и пикнуть не смел. Не от страха – дети его обожали. Их окружали в основном женщины разного возраста, а он был для них – высокий, статный, с богатым голосом – наверное, отцом, которого многие и не знали. Не узнать было Диму – он смотрел на доктора ясными светлыми глазами и тихо мурлыкал что-то, как котенок. Преображалась и Фатима – можно было залюбоваться её осмысленным, сияющим личиком. Доктор подходил к Паше, так он по-взрослому, уважительно называл его, и задерживался у него подольше, чем у остальных. Они с Павлушкой друг другу нравились чисто по -мужски. У обоих был серьёзный, спокойный и основательный характер. Остальная компания начинала вразнобой завистливо подхныкивать, но стоило божеству глянуть в чью-то сторону, притихали все. Главным для Павлика было то, что доктор, несомненно, видел в каждом из маленьких пациентов человека. Не было и намёка на отношение свысока. И это было не правилом, взятым на вооружение, а каким-то внутренним его личным человеческим качеством.

Это было ещё и стилем работы, заданным заведующей, которую за глаза звали Кларисса, понижая голос, словно она могла неожиданно возникнуть рядом в любой момент. Это был её общий с больными детьми Дом. Да ещё такой нестандартный, имеющий свою богатую историю живших здесь некогда нескольких поколений людей. Все по- разному, в разной степени, и ощущали себя здесь дома. И для Павлушки целых семь месяцев этот дом был Домом. А мама и папа, бабушки и дедушка приходили из какой-то другой, далекой, не совсем понятной ему жизни.

Сашка был невысокого роста, узкоглазый, с прямыми черными жесткими волосами на круглой, чуть сплюснутой с затылка голове, тихий, неуклюжий. Возможно, причиной этого был неподходящий по росту костыль со стороны конечности, укороченной вследствие общего для всех здесь диагноза. Среди целой палаты сверстников своего пола, друзей у него не было. После карантина из-за ветрянки, он стал всё чаще заглядывать в палату малышей. Часами мог он стоять у первой от входа кроватки, подпёршись костылем и отдыхая душой. Торчал своей робкой нескладной тенью в ногах кроватки у самой двери. При чьём-то малейшем недовольстве подросток готов был скользнуть за дверь. Как разновозрастные друзья общались – одному Богу известно. Павлушка мог не смотреть на старшего товарища, ворочаться с боку на бок, лялякать что-то сам с собой. Но между ними мгновенно устанавливалась связь.

Наверное, в глазах бесхозного Сашки Пашка обладал несметными богатствами. Кроме мамы у него был папа, который каждый вечер с работы заезжал к сыну. Это было даже уже чересчур, когда с другого конца страны приехала еще одна бабушка, подменявшая через день уставшую мать. Пролетал день, занятый процедурами, кормежками, переодеваниями, общением с врачами и медсестрами. Мать Павлика и недель бы не замечала, если бы в выходные не приезжали бабушка с дедушкой – кормили внука из судков чем-то вкусным. Дед мог бесконечно долго гулять с коляской во дворе и в парке больницы. Наверное, это было чем-то необычным для клиники: к самому маленькому пациенту шел поток народа. Приходила тетя, прилетевшая с Сахалина с четырехлетним сынишкой, навещала подруга матери. Стараясь чем-то помочь, они приходили и оставались, сколько было можно, общаясь с матерью или гуляя с Павликом в парке. Дома стены помогают. А стенам везде – люди.

Но Сашка не завидовал, он был счастлив, когда мама друга уходила на время, поручая ему присмотреть за маленьким дружком, поиграть с ним, показав, где колготки на смену, если что. Тогда он имел законное право находиться в палате у малышей, несмотря на косые взгляды санитарки или медсестёр.

Однажды мать Павлика влетела в палату с горящими щеками и долго не могла успокоиться. Оказывается, подростки устроили Сашке казнь. Как мать выразилась: «Просто фашисты какие-то! – так издеваться».

Парня облили водой прямо в постели и открыли настежь окно, отобрав одеяло. За окном был мороз. Остальные закутались в одеяла и не давали Сашке ни переодеться, ни утеплиться. Все знали, что безответный якут никогда не пожалуется и не позовет на помощь. Скорее всего, о происшествии матери Павлика сообщила девчонка из соседней палаты, услышавшая шум за дверью мальчишеских апартаментов. Дело было вечером, персонал ушел по домам. На 1-м этаже дежурил незнакомый доктор. Чем дело кончилось, Пашка не знал, но на следующий день Сашка почти не отходил от его лежбища, и им было на редкость хорошо друг с другом. Подросток наплел колечек и браслетиков из разноцветных пластиковых трубочек от капельниц. Самые изысканные изделия достались маме друга. А вот доктор наутро объяснил ей, что причиной конфликта могло быть её особое внимание к подростку.

Дети жили здесь годами. И персонал работал и старился вместе с обитателями этого дома. После 17-ти лет пациенты переводились во взрослое отделение, иногда заведующей удавалось дотянуть кого-то до совершеннолетия. Та же участь ждала через год и Сашку. Здесь начинали учиться и заканчивали школу – учителя приходили в палаты. Здесь влюблялись, писали записки, стихи. Ругались, дрались и мирились – всё, как в обычной жизни. Почти, как в обычной. Это был особый мир людей, объединенных общей бедой. Об этом никогда не говорилось вслух – на эту тему было наложено строгое табу. Не на болезнь, о ней говорили, как о чем-то само собой разумеющемся. Большинство детей были отказниками. Причем, большинство не от рождения, а как-то в процессе лечения. Кого-то из мам, про пап и говорить нечего, хватало на месяцы, кого-то на годы. Но, в конце концов, дети оставались на обеспечении государства, потому, наверное, что такова жизнь. Кому-то, правда, писали родные откуда-то издалека. И неизвестно, что лучше. В любом случае, содержанием таких писем счастливые или не очень адресаты старались с другими не делиться. Тот и дело в полутёмном коридоре затаивалась фигурка, шуршала листами письма. Бывало и другое.

Расписанное морозом стекло окна в коридоре. Рядом с дверью в девчоночью палату кровать с прооперированной девочкой. Красивые тёмные вьющиеся волосы разбросаны по подушке. Вставать ей разрешат не скоро. Рядом, слегка наклонившись, мальчик. Она что-то горячо говорит, стараясь понизить голос, но ей это плохо удается. То о чем-то, волнуясь до слёз, просит, то укоряет… Он внимательно, немного смущенно, слушает. Их так и прозвали – Ромео и Джульетта, обоим около пятнадцати. Она упросила медсестру вывезти её кровать из девчачьей палаты и отнести записку в соседнюю палату с вызовом. Она-то не обращает внимания ни на чьи насмешки. Но мальчишеский мир жесток – Ромео изрядно достаётся от товарищей. И всё-таки, всё-таки, так хочется верить, что можно быть влюблённым и счастливым даже здесь.

Павлик обожал время прогулок на улице с отцом и матерью. Приусадебный парк, обнесенный по периметру высокой стеной из бетонных панелей, казался ему огромным лесом с вековыми деревьями. Это был целый мир живой природы. Особенно чудесно здесь было осенью. Столетние клёны, липы и дубы упирались кронами в самое небо. Павлику было весело смотреть, как взлетают и садятся на верхушку дерева птицы. Ему казалось, что и он с ними взлетает, радостно трепеща сильными крыльями. Чем сильнее ограничена свобода, тем упорнее душа рвется из границ.

Листья… Огромные разноцветные яркие листья клена притягивают взгляд. Красота хочет, чтобы ею любовались! Проведешь пальцем по жилкам – бархатистая поверхность ответит теплом. Теплом увядания… Нет, не возникало тоски. Это же красота – подарок для глаз. Немного щемящее напоминание о круговороте жизни. И о том, что придет весна. Придет! Осень – это не конец.

До весны ещё далеко. А пришли настоящие холода. Легко поскрипывают спицы коляски. Кружение по парку вдоль высокой ограды. Небольшое замкнутое пространство, но вокруг – подлинная красота. И смысл, и польза. А голубеющий в сумерках снежный покров словно шепчет: «Посмотри – белого больше! А в белом таится весь спектр, радуга. И чёрное, ты же знаешь, весной опять зазеленеет, расцветёт всеми красками». Насмотревшись вдоволь, малыш спит с безмятежным выражением на личике. Разрумянились щеки. Природа с её мудрыми и вечными законами умиротворяет, дает надежду.

Матери Павлушки хотелось нагуляться вдоволь, замерзнуть немножко, чтобы потом в палате, отогреваясь, еще какое-то время не реагировать на утомительную разноголосицу. Надо отдать должное персоналу, палата и зимой тщательно проветривалась. Во время дневного сна открывались все форточки, даже в мороз, дети укутывались дополнительными одеялами. Хотя хорошо топили старые батареи, в помине не было сквозняков. В палате всегда было тепло.

Новый 1980 год пришёл в детское отделение! Ну как можно жить без этого детского праздника, заражающего всех верой в добро, сказку, чудеса. Доктора, любимца малышни, нарядили в костюм Деда Мороза, Снегуркой была сестричка Ольга. Мать смотрела на нарядную Снегурочку и вспоминала себя в детстве. Как бы ей хотелось нарядить всех малышей в костюмы, созданные своими руками! Это у нее от мамы – её костюмы для троих детей на любом празднике получали призы. Может, поэтому её не раз выбирали Снегурочкой школы.

Вот с подарками было сложно. Игрушки – нельзя ни под каким соусом. Негигиенично. Устраивалось небольшое представление с куплетом песни у каждой кроватки и вручения праздничного набора из мандаринов и конфет, которые тут же разворачивались, очищались и скармливались. Как блестели глаза малышей! Столько внимания – каждому, персонально. Стены тоже были украшены – по-особому разрешению заведующей на них развесили большого формата иллюстрации из главных детских сказок, приобретенные матерью Павлика в книжном магазине.

Праздник получился. Конечно, хотелось верить, что найдутся родители – свои или приёмные. Что всё будет хорошо. Как важно, чтобы до этих благих перемен в жизни, сердечко не успело очерстветь. Необходимы праздники, такого рода внимание, – пусть изредка, понемножку. Неправда, что детям потом больнее и тяжелее. Даже одна такая капля может спасти веру в добро и возможность счастья.

А в то, что выздоровление возможно – верилось, иначе зачем эта четкая организованность лечения, строгий режим, чистота, порядок, хороший уход, даже эти особенные стены с долгой историей благотворительности, домашнего уюта, особой сердечной заботы основательницы бывшего приюта.

Пришёл февраль. Мать Павлика шла к дому, замедляя шаг. Огромные хлопья плавно кружились в воздухе, иногда касались щёк, повисали на ресницах, словно медлили с падением на землю. Пока снежинка кружится в воздухе – она единственная и неповторимая, особенная. Как же ей не желать продлить это кружение? Снегопад, метель. Снежные крепости. А где-то, далеко в её детстве, подснежные ходы, потерянные рукавицы и обмороженные пальцы, стоящие колом у батареи лыжные штаны с начесом и лужицы под ними. Сладкое, с дрожью во всем теле от согревания, засыпание – в берлоге из ватного одеяла. Скоро-скоро они дождутся этого – с сыном вместе будут валяться в сугробах, делать фигуры на снегу, лепить снеговиков.

Родители Павлушки нашли комнату для отдельной от их родителей жизни, куда мечтали привезти первенца после выписки из больницы. Сделали своими руками ремонт. Ждали с возрастающим нетерпением дня, часа. А Павлушка не был в курсе всех сложностей взаимоотношений взрослых и проблем вне его больничной палаты. Жизнь шла своим чередом. У него был друг. Он здесь подрос. И уже не помнил – что было до больницы.