Czytaj książkę: «Ира, мне так нужна твоя квартира»

Czcionka:

(здесь и далее: * – см. комментарии в конце текста)

Стоя под старыми деревянными часами, которые дедушка Алёша каждый день заводит ключиком, я раскидываю руки. Правую – мимо дверей ванной и туалета, в сторону кухни. Там у меня хранится секрет: почти под самой батареей, на коричневом линолеуме есть небольшая дыра, и если топнуть рядом с ней, то поднимается облачко, и возможно, когда-то появится джинн. Левую руку – в сторону комнаты, в которой я живу вчетвером с родителями и старшим братом. Там на обоях до самого потолка – пожелтевшие тополя, точно такие же, как во дворе. Я раскидываю руки и разбегаюсь по коридору. Где-то около дедушкиной двери я отрываю ноги и отталкиваю их назад и вверх, пролетаю ещё пару метров и приземляюсь у входной двери. Я умею летать, а другие разве – нет?

Наконец-то раздаётся звонок в дверь. По закону подлости, в те дни, когда я только легла под утро и нуждаюсь в продолжительном сне, питерские гости приезжают на самых ранних поездах и звонят, и гремят, и смеются, и хлопают дверями и крышками кастрюль, и расчехляют гитары, и просят выдать полотенца. А сегодня, когда я уже три часа не сплю, а только курю и плачу, группа «Кирпичи»*, как нарочно, с вокзала не торопится.

Я открываю дверь и впускаю в дом запах мужского купе, вчерашнего алкоголя, прокопчёных в сигаретном дыму курток, парфюма и железной дороги. Пятеро условно проснувшихся мужчин по очереди целуют меня в щёки, называя по очереди то Ирен, то Ирочкой, заполняют коридор рюкзаками, кроссовками, кофрами и пакетами с макаронами и пивом.

– Парни, вы располагайтесь как всегда, – говорю я, – приготовьте там себе что-нибудь сами. Я хочу побыть одна в своей комнате. У меня сегодня брат умер.

Обои с тополями – окно с огоньками – обои с тополями – закрытая дверь. Мама носит меня на руках, а я плачу. Обои с тополями – окно с огоньками – обои с тополями – закрытая дверь. Мама хочет, чтобы я заснула, а я плачу. Обои с тополями – окно с огоньками – обои с тополями – закрытая дверь. Мама сердится, а я плачу. Обои с тополями – окно с огоньками – обои с тополями – закрытая дверь. Мама не знает, почему я плачу. Я плачу и тоже не знаю почему. Входит бабушка, мама перекладывает меня к ней на руки. Обои с тополями – окно с огоньками – обои с тополями – закрытая дверь. Обои с… Окно с… Я засыпаю.

“Пап, ты дома? Это мы с Ирой. Ты чего трубку не берёшь?” – мой папа кричит с порога, едва успев отпереть квартиру снаружи. Дверь в дедушкину комнату – первая от входа. Сначала видно красный диван, в углу чёрно-белый телевизор, вдоль окна стоит журнальный столик с газетами, в телепрограмме подчёркнуты некоторые строчки. В третьей стене по непонятной идее советского архитектора имеется неглубокая ниша (со стороны кухни она превращается в выступ под потолком, на который помещаются только невысокие вазы). В нише стоит дедушкина кровать, за изголовьем – торшер и стопки журналов “Наука и жизнь”. В детстве прятаться в углу под торшером и рассматривать непонятные страницы было моим любимым занятием. Дедушка сидит на кровати, откинувшись на яркий орнамент настенного ковра и смотрит беспомощным рассеянным взглядом в пустоту. Но дышит.

В пустой квартире темно и страшно. Сначала нужно нажать две кнопки на электрическом счётчике, а потом включить везде свет.

– Ну вот, – говорю, – девочки, тут я скоро буду жить.

У нас с собой брют из круглосуточного ларька на углу и пляжный кассетник Карины*. Кухонный стол стоит в большой комнате ещё со дня поминок, поэтому мы располагаемся на подоконнике.

– Может, тебе какое-то домашнее животное завести? – говорит Таня*.

– Думаю, что какое-нибудь домашнее животное тут скоро заведётся само, – хихикает Карина.

Выпиваем за мою новую жизнь в старой квартире.

– Придёшь на концерт? – спрашивает Алякр*. – Ты в гостевом списке всегда плюс три.

– Нет, – говорю. – У меня в “Лётчике”* сегодня важное мероприятие. Увидимся теперь в следующий раз.

Собираясь на саундчек*, группа Tequilajazzz* вдруг залипает перед телевизором, непривычно включенном на поп-музыкальном канале.

– Пятиминутка ненависти, – смеётся Женя*, – и всё, выходим.

– Ой, – говорит вдруг Дусер*, – мне сейчас показалось, что по коридору прошла кошка.

– Я, кстати, тоже её видел, – отвечает Женя.

– Думаю, это призрак дедушки Алёши меня тут проверяет, – на полном серьёзе говорю я.

Ну, я правда верю в такое.

Звонок дребезжит официально, как будто ему всё равно, кто пришел, а он смертельно устал делать свою работу. Снаружи слышно, как, приближаясь, шаркают по паркету дедушкины тапки.

– Тяжело ходить на пятый этаж без лифта? – Дедушка открывает мне дверь, одетый в старомодную рубашку и брюки. – А я вот специально хожу, то почту забрать, то до магазина, а то и посидеть во дворе. Ну проходи-проходи. Что это ты принесла? Мне ничего не надо, заберёшь это всё домой. У меня вот сало готово.

Дедушка достает из пузатого холодильника “ЗиЛ” тарелку, на которой лежит тонко нарезанное засоленное мясо, точно такого же оттенка, как ободок тарелки. Но я сначала сворачиваю в комнату с тополями.

Листья на стенах в основном жёлтые, и в солнечную погоду комната выглядит очень светлой. На серванте стоит радиола, включенная на полную громкость.

– Я тут включаю погромче, – говорит дедушка, убирая звук, – чтобы мне на кухне было слышно, а то скучно. Но Ольга, соседка, всегда стучит в стену, мол, громко. Тут стены-то тонкие.

Я по очереди выдвигаю ящики серванта, открываю ключом дверцу бара-секретера. Там, конечно ничего нового – всё то же самое, что я вижу каждый раз. Всё ненужное, что родители оставили здесь, когда мы с ними переехали в отдельную квартиру в Крылатском. Я открываю и закрываю шкатулку с папиными запонками, листаю какую-то тетрадку со своими детскими рисунками, разглядываю выцветшие фотографии под пластиковым “стеклом” на массивном письменном столе, кручу в руках резиновую советскую игрушку. -Хочешь, забери что-нибудь? – дедушка говорит это каждый раз, но мне нравится думать об этой квартире, как о музее собственного детства. Мне нравятся запахи: паркетного полироля, старой мебели, зацветающей под балконом черёмухи, нагретых солнцем воспоминаний. Но вот тетрадку со своими первыми стихами я, пожалуй, заберу.

“Твои глаза красивые// В них разные цвета// Но ты их не увидишь// Нигде и никогда// И по какой дороге// Ни шел я, ни бежал// Но их таких красивых// Нигде я не встречал.” – записала я когда-то опрятным почерком первоклассника.

– Так куда ты решила поступать?

– На журналистику.

– Да что это за работа? Одна беготня! Да ну!

Дедушка всегда как-то по-особому держит ладони впереди себя, когда разговаривает: кисти напряжены, а пальцы расслаблены. За чаем рассказывает про новости шести других внуков и внучек, но видно, что скоро устаёт. Мне становится неловко, и я собираюсь уходить, незаметно топнув возле батареи: из дырки в линолеуме все ещё поднимается пыль.

На детсадовскую версию “Бессмертного полка” моя дочь Ася* несёт портрет дедушки Алёши, которого она не знала, а тополя, мимо которых она идет к памятнику – знали. Вот ведь как.

После ремонта никакого “музея детства” не сохранилось. Тополя сменились на иероглифы, джинн из-под батареи покрылся новым линолеумом без дыр, комната и кухня объединились, от ниши осталась только балка под потолком. Из-за нее пространство стало выглядеть не как “студия”, а как сцена и зрительный зал. В постоянном репертуаре моего домашнего театра появился спектакль про иногородних музыкантов в Москве.

Darmowy fragment się skończył.