Czytaj książkę: «Груз детства»
Посвящается К.С. – человеку, который напомнил мне о ни с чем не сравнимой радости творчества и о том, что жизнь – бесценный дар
Предисловие.
Книга родилась из личной психотерапии и вопреки всем трудностям. Писать я начала, чтобы нивелировать значимость прошлого. Эта книга – результат работы над ошибками и один из шагов к моему исцелению.
О своем неблагополучном детстве я планировала рассказать в мемуарах на закате жизни. Но будучи на пороге своих тридцати двух лет, я получила неожиданный звонок с напоминанием о конечности жизни и внезапной смертности.
Когда-то мне удалось выжить в чрезвычайной ситуации. С мучительными воспоминаниями о трагедии я пришла к специалистам и была вынуждена снова обратить внимание на свое трудное детство.
Психотерапия давалась мне тяжело. Вместо себя – некогда жизнерадостного, но слегка тревожного человека с чувством юмора, целями и мечтами – я обнаружила сгусток травм, коими жизнь меня щедро одарила. Уподобляясь классикам, что использовали страдания в качестве топлива для своего творчества, я взглянула и на свои травмы, как на капитал.
Эта книга о самом важном и самом опасном периоде в жизни каждого человека – детстве. Детство влияет на всю жизнь, и является ценным питательным ресурсом.
Книга о насилии. Его в моей жизни было так много, что грех не поделиться впечатлениями о пережитом в рассказе. Насилия в моем жизни было так много, что я сделала выводы.
Дети, униженные побоями и наказаниями, лишенные тепла и ласки формируют равнодушное и агрессивное общество, где «сильный слабого съест», «человек человеку волк» и «моя хата с краю»; где ироничная и циничная фраза из комедии: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» воспринимается буквально и как девиз… Не каждый, кто подвергался насилию, становится маньяком и злодеем, но скорее всего каждый злодей и маньяк был подвержен насилию.
Несправедливого наказанные дети, воспитанные побоями, вырастают в раздражительных и озлобленных взрослых с повышенным уровнем агрессии, склонностью к жестокости, насилию и аддикциям. Взрослые, выросшие на культе силы, редко умеет договариваться.
Проявление жестокости и насилия словно вшиты в культурный код. Легализация насилия происходит через безобидный маленький воспитательный шлепок по пятой точке, перерастающий со временем в «бьёт значит любит», а позже вовсе превращается в большую войну.
Дети, наученные примером родителей уважению себя и окружающих, пониманию границ своих и чужих, состраданию, способности брать и нести ответственность, могут сформировать иное общество: сильное и стабильное, надежное и безопасное.
Ребенок – не просто продолжение рода. Каждый ребенок – будущее общества, где родителям сегодняшних малышей предстоит состариться, а став немощными и слабыми, пожинать плоды воспитания своих детей.
Глава 1. Осень.
Выходной.
События одного чрезвычайно насыщенного дня проехались по мне асфальтоукладчиком. Махина разломила и раздробила каждую мою кость, и напоследок получившаяся безжизненная лепешка прошла мясорубку. Не знаю, что травмировало меня больше: внезапный обстрел, убийство человека на моих глазах или допрос, после случившегося.
Пытаясь переварить произошедшее, я только хотела, как прежде, выкурить хотя бы одну сигарету. С заложенными ушами хорошенько затянуться почти невозможно. Пребывая в сильнейшем стрессе, я хуже соображала и не понимала абсолютно ничего… Особенно, что следователи – не защитники, а скорее – нападающие.
– Почему ты ответила, что ничего не видела? – возник вдруг мент у черного входа.
Милиционер кричал очень громко, что я поняла, заметив, как он покраснел и вены на его лбу и шее вздулись. Скукожившись от ужаса, я сидела в компании повара Егора у двери, на пластиковом ящике, что служил работникам кухни табуретом. Я была окутана густым липким туманом, и пыталась, как черепаха спрятаться глубоко в своем теле… Соображать и осознавать реальность было сложно.
«Почему я – что? Я ведь ничего не говорила. Или что-то ответила им, когда спускалась?»
– Ир, послушай! – подошла ко мне Верка незадолго до мента.
С началом внезапного обстрела, обычно неповоротливая Вера, резко запрыгнула в ресторан.
– Скажешь операм, что мы ничего не видели, ладно? – продолжала моя коллега – Так велел директор, нам не нужны проблемы. Слышишь? Камеры наблюдения все равно не работают, они не узнают, где мы были… Ира, ты слышишь меня?
Странно, но, как и всех остальных, я слышала Веру хуже обычного. Она шептала и во мне открылась способность читать по губам.
Во всей этой суете я думала об одном: «Меня здесь быть не должно. Это же мой выходной! Зачем? Зачем я согласилась выйти?»
Оля, чья смена стояла в этот день, позвонила утром. Как никогда прежде, она целых полчаса настойчиво уговаривала меня выйти на работу вместо нее, а я полчаса держала оборону.
– Деньги лишними не бывают! Пойди, поработай. – подкинула во время моего напряженного разговора Залина.
«Чаевые» в этом ресторане были приличными, а я собирала средства на переезд. И овдовевшая сестра, пользовалась привилегией жертвы и моим желанием быть хорошей. Залина часто без спроса залезала в мой кошелек. По утрам, расплачиваясь в такси, я думала, что накануне недосчиталась своего «чая». В лучшем случае не хватало половины заработанной суммы, в худшем – я находила в своем кошельке несколько сторублевых купюр: на такси, кофе и сигареты. Бывало, днем сестра, невзначай по телефону, сознавалась, что взяла мои деньги на срочные расходы…
После коллеги позвонил администратор. Еще полчаса они с Олей прессовали меня вдвоем. Угрозы штрафами и увольнением не действовали, как и попытки вызвать во мне жалость к единственному официанту на оживленной террасе… Это был мой первый выходной после нескольких подряд смен, и форма нуждалась в стирке. Я собиралась принять свежепостроенную ванну, почитать книгу или посмотреть кино, а после хорошенько напиться. Но Оля все же уломала меня подменить ее, пообещав прыгнуть со мной с парашютом.
Устроившись работать в ресторан, я поделилась с новыми коллегами-собутыльницами, среди которых были давние подружки Ольга и Вера, своими планами на лето. Осуществление давней мечты – прыжок с парашютом – входило в летние планы. Олечка загорелась желанием прыгнуть со мной. В пьянках мы сдружились и стали намечать посещение аэроклуба, что откладывалось несколько раз, поскольку женатый мужик моей новой подруги был против ее затеи… Этот же мужик выбирал Оле рабочие смены и заставлял ее носить в сорокоградусную жару целомудренную водолазку «американку», вместо футболки с неглубоким декольте. Впоследствии Оля свое обещание все же сдержала, и мы прыгнули с парашютами.
Милиционер у черного входа продолжает орать. Егор вскочил со своего места и пошел на мента в гражданском:
– А ты чо тут разорался? Ты вообще кто такой?
Мент ему что-то тихо ответил и показал ксиву. Егор вернулся на табурет рядом со мной. Через несколько дней, когда все стихло, я смущенно благодарила повара за участие, что оказалось для меня неожиданностью. «Да я вообще подумал, что это какой-то обнаглевший посетитель…» – как всегда задорно, ответил Егор.
Мент у черного входа стал орать тише. Отвечаю ему как сказала Вера:
– Меня там не было, я ничего не видела.
– Там камеры! – взбесился следователь и побагровел – Мы смотрели камеры! На них видно, что вы сидели напротив! Видно, как вы забегаете внутрь! Вы видели все! – кричит мент.
«Это не муляжи? – зажужжал в мыслях вопрос. – Не-т. Не может быть… Какой позор!»
Все шесть лет, пока я работала официантом, я не просто пила, а пила регулярно и много. Во время работы или после. В некоторых местах лихо совмещала. Алкоголь помогал мне засыпать и высыпаться. В двадцать лет от ста или полутора ста -грамм хорошего виски не бывает бодуна. Утром – кофе и я огурец.
Алкоголь избавлял от излишней агрессии, тревоги и расслаблял. Запару на работе сложно было выносить без допинга. Поэтому, каждый вечер, после первого «чая» в комодах на полках стояли три коктейля для трех официантов на террасе «виски-кола». Коктейли обновлялись минимум два раза. Над комодами висели, как казалось всем официантам, муляжи камер видеонаблюдения. Прячась от гостей, присев на корточки и вынимая соль-перец или салфетки из комода, я тут же тянула из трубочки свой коктейль.
Услышав от мента, что камеры— не бутафория, я испытала неведомый ранее невыносимый стыд. Представив, как за всем нашим цирком с пьянками в комодах следили те, у кого был доступ к видеонаблюдению, я подумала, что, наверное, было бы лучше обдристаться на людях.
Нас привезли в участок. Все мои мысли были об ушах. После самолёта заложенность проходит быстро. Обстрел произошел больше часа назад, но дискомфорт все еще ощутим…
В небольшом белом кабинете меня посадили за большой и пустой лакированный темно-коричневый стол лицом к двери. Справа у стены спиной ко мне парень за печатной машинкой, перед ним у стены шкаф, напротив шкафа, у противоположной стены стол поменьше. Менты нежно и ласково сказали мне не волноваться. Они объяснили, что зададут несколько обычных вопросов. Но мне не сказали, что вопросы будут одни и те же и задавать их будут снова и снова… В тот день эмпирически я выяснила, что допрос – пытка повторяющимися вопросами.
Два следователя сменяли друг друга, а цикл вопросов и ощущение собственной ничтожности оставались неизменными. Моё желание давать показания тому, что поспокойнее было проигнорировано. Курить не разрешали. Естественно, я очень скоро, пытаясь хоть как-то защититься, начала огрызаться и паясничать… Следователи не обращали внимание и на мое плохое самочувствие: словно в пустоту я повторяла снова и снова о своих заложенных ушах, о голоде и о том, что соображаю хуже обычного.
Прежде чем привезти в отдел, нам так же криком сообщили, что за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний, грозит уголовная ответственность. Бармен нашего ресторана оказался по совместительству юристом:
– Ирка! Требуй повестки! – говорил мне тихо Марат, пока менты торопили нас поехать в отдел.
– Скажи, что явишься на допрос в другой день с адвокатом! Не едь сейчас!
Зачем бармен мне это говорил было не ясно. Я не понимала, что мне угрожает и чего стоит бояться. Не знала, что на допросе не действует презумпция невиновности, и там я в любой момент могу стать – нет не потерпевшей и не пострадавшей – а вот подозреваемой – легко. При этом следователь так убедительно орал об уголовной ответственности, что совет обычно улыбчивого бармена – один из немногих дельных за всю мою жизнь – я проигнорировала… И конечно, плохо понимая жизнь, я сомневалась в компетентности бармена, как юриста. Иначе, почему он работает не юристом?!
Явившись на допрос без адвоката, я лишила себя квалифицированной юридической помощи. А сотрудники правоохранительных органов, вооруженные до зубов опытом, знанием юриспруденции и лазеек в законе раздавили меня, как букашку. От меня осталось пустое место. Два представителя правоохранительных органов лишили меня права на безопасность, спокойную жизнь и права на дыхание полной грудью. С помощью добросовестных следователей слово “правоохранительные” в моей реальности превратилось в оксюморон.
Меня отпустили через пять часов непрерывных вопросов. Моя коллега Вера целый час сидела свободная и ждала меня. Этот час меня допрашивали два следователя.
Когда мне начали задавать вопросы о личной жизни я, не зная о пятьдесят первой статье Конституции, стала грубить.
– Это твоя сумка? Ее уже обыскивали? – спросил совершенно спокойно следователь, который прежде вел допрос раздраженно и только на повышенных тонах – Ты знаешь, что такое «статья два-два восемь»?
В кабинете повисла гробовая тишина, писарь прекратил клацать печатной машинкой и обернулся. Сумка была далеко от меня и висела на спинке стула в другом конце кабинета.
– Смотри, – говорит мне крикливый следователь совершенно спокойно – или мы обыскиваем твою сумку и, кто знает, что мы в ней найдем… Или ты нормально разговариваешь и отвечаешь на все вопросы.
Выбрав меньшее из зол, я согласилась разговаривать нормально. Жаль я не знала, что в ходе допроса ни следователь, ни дознаватель не имеет права шантажировать, угрожать свидетелю лишением свободы, и такие действия уголовно наказуемы. Попросила из сумки сигарету. Ни сумку, ни сигарету мне не дали. Таким образом, сотрудники воспользовались моим незнанием закона и превышая свои должностные полномочия, допрашивали меня в состоянии сильного стресса и дезориентации, еще и вынудив свидетельствовать против себя.
Не знаю, Верка или я прервала молчание в машине, что везла нас обратно в ресторан. Немного ожив, под конец поездки я стала использовать свой старый способ, не раз помогавший мне пережить непредсказуемость жизни:
– Прикинь, Верка, какой у тебя гость был ответственный… В него стреляли, убивали, а он бежал к тебе в ресторан, оплатить свой счет…
Верка оценила шутку – усмехнулась и грустно вздохнула:
– Они даже не притронулись к своему заказу.
Тогда я, сдерживая истерический хохот, за которым часто пряталось желание плакать навзрыд, шепотом, чтобы не слышал водитель, заключила:
– Так значит он бежал к своему шашлыку! – тут уже и Верка не смогла сдержаться…
Обесценивание трагедий, несправедливости и ужаса, что несет в себе черный юмор, спасает меня всю жизнь.
В ресторане была почти полная посадка, когда нас привезли. Ничто не напоминало о кровожадном убийстве, случившемся здесь, около шести часов назад, средь бела дня. В царившей беззаботности и праздности, среди алкоголя и смеха, из телевизоров и по всему ресторану заезженные, и такие родные хиты года: Madcon «Beggin» и «No stress» Laurent Wolf, второй из которых я особенно любила.
Всю последующую неделю я почти слезно просила администратора и барменов, отвечавших за качество звука, убрать мучительное эхо и странные посторонние шумы из телевизоров. Марат – один из барменов и по совместительству мой друг – настоятельно рекомендовал мне обратиться к ЛОРУ… Но, конечно, и к этой его рекомендации я не прислушалась. Однажды неприятное звучание исчезло само по себе.
О произошедшей днем катастрофе напоминали парочка простреленных окон и черный след на асфальте от крови убитого человека у входа в ресторан. Оля все-таки вышла на работу, пока нас допрашивали. Она, высокая и красивая девушка, с зелеными глазами, ярко-рыжими волосами, длинными конечностями и выдающейся грудью, как и я, не любила обслуживать постоянных гостей ресторана. Обычно, всех постоянных – важных и властных – обслуживала не менее важная Вера.
Писать жалобу в прокуратуру на принуждение следователями меня к даче показаний путем шантажа, угроз и превышения ими должностных полномочий в мыслях не было. Радуясь долгожданному завершению мучительного допроса, я тут же постаралась забыть и его. Элина – психолог, которую я почти два года посещала с булимией – предложила:
– Ира, хорошо бы это всё проработать, проговорить иначе всплывет! Даже спустя много лет может всплыть!
Элина прекрасно знала о чем говорила, ведь она работала с жертвами теракта в Беслане.
– Не всплывет. Не надо ничего прорабатывать. – самоуверенно отказалась я от помощи опытного специалиста, решив все забыть.
Я действительно хорошо справилась с задачей “забыть”. С большим трудом несколько лет спустя, я узнала колоритного повара. Он долго мне напоминал, где именно, мы работали вместе.
Сюрприз номер один.
Элина оказалась права. C наинеожиданнейшим телефонным звонком в конце января две тысячи двадцатого детали кровожадного преступления по крупинке стали всплывать из глубин подсознания, подобно тому, что не тонет.
– Вы были свидетелем убийства и должны подтвердить свои показания. Когда приедете? – спросил незнакомый голос в трубке.
Я не сразу поняла, что это не шутка. Голос стал напоминать детали случившегося, я моментально ощутила ужас, что пережила в тот жуткий день. Какое-то время я пыталась поверить, что это у меня появились голоса в голове и готовилась окончательно сойти с ума…
Однако перед звонком, следователь приехал в гости к моей маме, что явилось веским доказательством реальности происходящего и лишило меня права уйти с головой в отрицание или спрятаться в укрытии безумия. Следующие две недели кроме ужаса, из подсознания в память стали всплывать подробности чудовищного и кровожадного преступления. Однажды вытесненное, лавиной прорвалось из бессознательного в мою память, и я очутилась в эпицентре ада…
Дорога, где месяц назад напротив нашего ресторана останавливались автобусы с беженцами из Южной Осетии, кому и я в числе нескольких официантов выносила еду и воду, превратилась в огневой рубеж. Для меня началась война. Внезапно и без предупреждения, без новостей по ТВ и радио, ни где-то там в Ираке, Сирии, Чечне и Грузии, а в двадцати метрах от меня.
В солнечный осенний день, когда деревья еще были зелеными, а в голубом небе ни единого облачка, я, вдруг, обнаружила себя на террасе ресторана, сидящей на корточках у родного комода. Закрыв уши ладонями, кричу, в том числе и матом, без стеснения на автоматчиков. Время остановилось. Всё замедлилось.
Прижимаюсь правым боком к стене, лбом – к боковине комода, слева от меня ведется беспорядочная стрельба минимум из двух автоматов. Почему-то стрельба направлена в мою сторону. Звук новогоднего фейерверка… словно возведен в абсолют. Запах, ненавистных мною маленьких петард, что обожают взрывать племянники девяти и семи лет от роду, смешан с запахом, паяльника отца и какого-то металла, что он использовал когда-то в работе. В странном ярком миксе запахов еле уловим аромат моего недавнего приобретения «Funny!» от Moschino. Свою новую туалетную воду, название которой спрашивали все вокруг и даже гости, я брызнула на себя перед работой около часа назад…
Слева меня прикрывает стул с металлическими тонкими ножками, а дальше в полутора метрах от стула – балюстрада. Влево не смотрю. Отлипаю от стены и комода, что меня всё равно не закрывает и поглядываю из-за него в сторону входной двери. Между мной и дверью примерно два метра. Боковым зрением вижу: какой-то страшный мужик со странным оружием и бешеными глазами, бежит к ресторану. Не ясно один ли он, но совершенно ясно, что бежит он нападать и, кажется, он тоже стреляет. Бежит к входу, к которому направлена и стрельба с дороги. Я отчётливо понимаю, что мне, как можно скорее, необходимо прыгать, бежать или ползти к двери, попасть внутрь ресторана раньше этого страшного мужика, чтоб спастись. Находясь в ужасной ситуации, я прикидываю возможные действия и разбушевавшийся вихрь мыслей притупляет парализующий страх.
«Ну ты и придурок! – говорит, ухмыляясь в моих мыслях мама – стул-то железный! Тонкие ножки и плетеная спинка, как он тебя спасёт? Стул тебя не спасет! – продолжает воображаемая мама – Хоть на бок его положи, сидушка пули задержит… Но и это тебе не поможет, так тебя тут сейчас и убьют. При-ду-рок!».
«Нет, не придурок – думаю я – и меня не убьют! Нужно бежать в заднюю часть террасы и сидеть там! Нет, оставаться снаружи опасно… Нужно попасть во внутрь! Как-то спуститься сзади… Высота там метра четыре, если прыгну что-нибудь сломаю точно… Почему там нет лестницы??? Сраной пожарной лестницы?! Или хотя бы дерева… Вся набережная в молодых саженцах, и не одного под балконом! Как бы мне пригодилось взрослое даже старое высокое дерево… Дуб, яблоня, груша, рябина… Дерево… но лучше лестница! Деревянная, веревочная, или канат… Так! У меня же есть фартук! В нем точно есть полтора метра… Плюс ремень! Но ведь все нужно привязать к балясинам уйдёт длина, и время тоже…»
Создавая мысленный шум и отвлекаясь им от ужаса, я решаюсь на поступок. Мужчина приближается. Ненависть и решимость убийцы в его глазах, какую я однажды уже видела… Похоже, что цель этого мужика – дверь в ресторан… Наверное, он собирается убить всех, кто сейчас внутри. И если я останусь снаружи ресторана, он убьет и меня! Понимаю, что путь только один единственный в самом страшном направлении.
«Такое уже бывало. Мне уже приходилось преодолевать препятствия» – глубокий вдох. «Мне и раньше приходилось выживать». Снимаю развязанный ранее длинный фартук. Задерживаю дыхание. Выбрав момент, резко вскакиваю из-за своего комода, несколько нелепых прыжков, и я – у двери, прыгаю в ресторан, пинаю подпирающий дверь кирпич, дергаю и тяну ручку, смотрю сквозь стекло двери, бегущий мужик со страшным лицом уже на входе террасы, у самой балюстрады и я ловлю мысль: «Как же он так сильно открыл рот и глаза? Разве физически такое возможно?!» – щеколда три раза. Успела! Выдыхаю! Резко разворачиваюсь и быстро отступаю от двери вправо. Прижимаюсь спиной к прохладной стене, которую точно не прострелит ни одна пуля.
Пытаюсь закрыть глаза. Пытаюсь понять, что произошло и поймать ритм дыхания, но глубоко вздохнуть как будто невозможно.
– Ирка! Быстрее закрой дверь! – кричит снизу незнакомый мужской голос.
– Закрыла.
– Ты жива? – другой незнакомый мужской голос.
– Да. Вроде жива.
– Спускайся вниз!
Ноги ватные и непослушные, всё тело странно дрожит. Дрожь, как от мороза в руках, в плечах, в коленях… Лестница, по которой я обычно пролетала быстро и легко, теперь кажется непреодолимым препятствием… Ступени словно из вязкого желе…
Верка стоит у бара. Она что-то рассказывает, размахивая руками, что странно – ей не свойственна эмоциональность; опустошает одну стопку за другой, будто для нее все произошедшее очередной повод выпить. В свои двадцать благодаря маленькому росту и лишнему весу, мелированным волосам и пышной челке из девяностых она выглядит на сорок лет. Вера была старшим официантом, чем очень гордилась, но не сильно вредничала. Ее вздернутый нос, большие розовые щеки, второй подбородок вызывали стойкую ассоциацию и боролись с моей сдержанностью и воспитанностью – я ни разу ей не сказала: «А ну-ка, Вер, похрюкай!»
– Выпьешь? – спрашивает меня Марат.
Обычно, я с радостью принимавшая угощения барменов мотаю головой.
– Воду? Горячий шоколад?! Ирка! Я сделаю, как ты любишь! – настаивает удивленный бармен.
Горячий шоколад со взбитыми сливками я жутко полюбила на прошлом месте работы, где мы познакомились и сдружились с кудрявым и сухощавым Маратом. Часто клянчила у педантичного бармена с орлиным носом любимый напиток, но Марат перестал его для меня готовить, ссылаясь на то, что горячий шоколад на новом месте хуже…
– Нет, спасибо – отвечаю ему на автомате.
Иду к черному выходу через кухню, но выходить из ресторана нельзя. Курю вместе с поварами. Ловлю на себе странные взгляды жалости или сочувствия. Они тихо о чем-то говорят, а я молчу. Курить сложно – при затяжке странные щелчки в ушах.
– С тобой всё нормально? – спрашивает меня хлебница, большая и статная женщина.
– В ушах… Стреляет что-то.
– Рот открой, как будто зеваешь – говорит хлебница, как говорила мама, когда в самолёте закладывало уши.
Я стала шутить про открытый рот, повара смеются:
– О, вернулась! Ты, как зомби была… Мы уже думали, что потеряли тебя.
Вспоминаю: с утра ничего не ела, но меня огорчают новостью, что обеда не осталось. Повара предлагают подождать и собираются приготовить что-нибудь для меня, но я отказываюсь и жую корку хлеба.
После нападения несколько дней я ходила по ресторану, как рыба, открывая рот. Щелчки и заложенность прошли, уши открылись, слух вроде вернулся и этому радовалась вся кухня.
Сотрудники приехали через полчаса и чёрный вход разрешили открыть. А я, обнаружив потери, отправилась на поиски обратно на террасу. За год до кровожадного преступления на собственную зарплату я впервые приобрела себе телефон. Nokia 7500 с треугольными кнопочками являлся доказательством моей самостоятельности и способности быть независимой от авторитарной матери, что всю мою жизнь прибегала в том числе и к финансовому абьюзу.
Сначала телефон имел лишь интересную игру, где я на досуге выстроила целый город с золотыми крышами, затем у него появилась и своя насыщенная жизнь. После зверского нападения этим телефоном я сделала видеозапись прыжка с парашютом… И благополучно потеряла драгоценный артефакт вместе с трубкой в такси. Телефон нашелся спустя год. И выпав из сумки, во время катания на мотоцикле выжил, но сдох окончательно, упав с невысокого дивана.
А во время обстрела, при первой попытке забежать в ресторан, не понимая бесценность и хрупкость жизни, я пренебрегла собой… И подняла упавший телефон. Затем резко отпрыгнула от двери в укрытие – к комоду за стул. Когда все закончилось, уже в ресторане я обнаружила, что потеряла украшение – стеклянный сиреневый брелок, что гармонировал с пластиковой розовой вставкой по периметру корпуса телефона.
Прошмыгнув на террасу сквозь многочисленных сотрудников, я забрала с комода свой фартук и быстро нашла сиреневый камешек на том же месте, где я роняла телефон. Рядом с пулей. Не поверив глазам, я подняла эту пулю и застыла, глядя на нее.
На мгновение терраса опустела, и я увидела: порог ресторана усыпан дюжиной таких же шальных пуль. А у плиток террасы, между столбами балюстрады у самого входа на животе лежит человек. Странная поза. Черная одежда, как у того, который бежал. По асфальту к плиткам ресторана из-под человека в черном медленно расползается черная глянцевая лужа. «Нет, это невозможно. Это неправда!». Я не могу отвести взгляд и проваливаюсь в туман. «Это он?! Он не дышит?! Он бежал, чтобы спастись?! И я перед ним закрыла дверь? Не-т! Это кто-то другой! У бегущего было ужасное лицо… В его руках было оружие… И он бежал нападать…»
– Ты что тут делаешь? Откуда пуля? – кричит на меня здоровенный седой опер, возникший из ниоткуда, и я поняла, что плохо его слышу – Кто такая? Положи сейчас же пулю на место! И пошла бегом внутрь! Всем там скажи, чтобы никто сюда не выходил, поняла?
Ответив утвердительно, я послушно и машинально зашла в ресторан на еще более ватных ногах, и спускаюсь к черному входу. Мои увеличенные шоком от обстрела глаза, увеличиваются шоком от вида венозной чёрной крови и от понимания произошедшего.
– Ты бы его не спасла. – хоть что-то полезное сказали следователи во время допроса – Он бежал уже подстреленным. У него не было шансов…
Но моя новая травма выжившего была не согласна с аргументами следователей, считала иначе и уверяла меня в обратном. Именно травма выжившего вынуждала меня впоследствии спасать всех без разбору, даже тех, кто в помощи и спасении не нуждался. В лице других я пыталась спасти единственного человека, которого не знала лично и не имела перед ним ни долгов, ни обязательств. Жертвуя собой, я «держала открытую дверь» перед каждым, лишь бы спасти того единственного, кого спасти было невозможно.
– Ты не знала, как себя вести! Ты не спецназ! Не Рэмбо!
То, что ты спасла себя – уже успех и большая удача! Ты сделала всё, что могла, понимаешь? – настойчиво убеждала меня психолог Тамара много лет спустя, к которой я пришла после тревожных звоночков следователя.
– Понимаю – отвечала я ей на автомате.
Тамара оказалась профессионалом: после первой же сессии и давно знакомого мне «горячего стула», с которым моментально ушла плаксивость, и я смогла, наконец, сделать глубокий вдох, рекомендовала мне обратиться к психиатру. Лишь через год я решилась последовать ее рекомендации после очередного звонка следователя и последовавшего регресса…
В очередной раз приступив к психотерапии я решилась на огромную работу одним из результатов, которой является то, что я начала писать. Сначала мысленно я писала завещание на свое скромное имущество и придумывала способ умерщвления себя, поскольку никаких других путей отвоевать свою свободу и разум я просто не видела.
