Czytaj książkę: «Меня зовут писатель», strona 2

СанаА посмотрела на страницу, где Артэс писал своё последнее письмо Анаджамун. Она добавила строку: «И пусть мир молчит, я спою для звёзд». Это были её слова… её собственный вызов. Сфинкс мог терзать её вопросами, мир мог требовать масок, но она останется верна себе. Канат дрожал, но она танцевала – не для славы, а ради света, горящего в её душе. Она знала, что её храм может рухнуть, что её звезда может угаснуть, но пока перо в её руке, она будет писать. И именно в этом была её вечность. Но когда лампа мигнула, отбрасывая длинные тени на стены, тишина комнаты вдруг стала громче, и в этом холоде зародились вопросы – не о мире, не о славе, а о ней самой. Вопросы, что были острее Сфинкса, ибо касались не пути, а её сердца.

СанаА отложила перо и прижала ладони к лицу, словно могла удержать мысли, что рвались наружу, как ветер через щели её храма. Счастлива ли она? «Нет. Я не думаю, что умею испытывать счастье вообще, ведь привыкла жить в погоне за недостижимыми результатами», – прошептала она, и её голос был как вздох, что тонет в ночи. Счастье для неё было миражом, ускользающим, как горизонт, что отступает с каждым шагом. Она искала его когда-то в детстве, когда бегала по полям, смеясь под солнцем; в юности, когда первые строки ложились на бумагу, обещая чудеса. Но теперь она была странником, чья дорога вела к свету, что, возможно, существовал лишь в её воображении. Она научилась видеть красоту в борьбе – в ночах, когда слова текли как река, в боли, что рождала Анаджамун, в мгновениях, когда Артэс находил нужное слово для своей тоски. Но счастье как состояние, как тёплый покой, что обещали другие, было ей чуждо. Её душа знала лишь движение, лишь жажду, лишь танец на канате, где каждый шаг был победой и поражением одновременно.

СанаА вновь встала и подошла к окну, где сияла холодная и далёкая звезда. Её свет был путеводителем, но он не приносил тепла. СанаА вспомнила, как однажды, в редкий день, когда её рассказ напечатали в местном журнале, подруга позвонила с восторгом: «Ты звезда, СанаА! Ты добилась своего!» Но даже тогда, держа журнал в руках, она не почувствовала радости – лишь шепчущую пустоту: «Это не всё. Это не то». Успешна ли она? «На фоне некоторых и в глазах многих – да. Но не в своих», – подумала СанаА, и её пальцы коснулись стекла. Мир видел её достижения: несколько книг, что нашли читателей; письма, что грели в тёмные ночи; имя, что иногда мелькало в разговорах. Но для неё самой эти победы были песчинками в пустыне стремлений, что простиралась до горизонта.

Она видела их – эти песчинки – каждую строку, что вырвалась из её сердца, каждый отказ, что закалил её, каждое письмо, что напоминало, что она не одна. Но они тонули в бесконечности того, что ещё не создано и не достигнуто. Пустыня была огромна: книга, что жила лишь в её голове; признание, что оставалось мечтой; слова, что могли бы изменить мир, но пока спали на её страницах. СанаА чувствовала, как время крадётся за её спиной, как тень, становящаяся длиннее с каждым днём. Возраст шептал ей: «Тебе не пятнадцать, СанаА. Сколько ещё ты будешь гнаться за звёздами?» Этот шёпот был как ветер над обрывом, что пытался сбить её с каната. Но она отгоняла его, закрывая уши и блокируя сердце. «Душа моя не знает возраста, а признаёт лишь жажду творить», – сказала она себе, и её голос был твёрд, как клятва.

СанаА в очередной раз вернулась к столу и взглянула на блокнот.

Анаджамун всё ещё стояла на краю, и её меч сверкал, как звезда. Артэс пел, и его голос был эхом её собственной боли. Они были её песчинками… её светом… её правдой… её утраченной наивностью. Счастье могло быть миражом, успех – тенью её мечты, но в этих строках она жива… жила по-настоящему.

Она взяла перо и написала: «Анаджамун шагнула вперёд, не думая о том, что ждёт за горизонтом». Это была не просто строка – это была её жизнь. Канат дрожал, пустыня простиралась, но СанаА всё ещё танцевала, зная, что её звезда – не конечная цель, а путь. И пока она шла, она была больше, чем странник – она была Писателем, чья душа пела, даже если мир молчал.

СанаА улыбнулась и прописала: «Артэс поднял взгляд к небу, и звёзды ответили ему». Это была не просто строка – это была её вера. Пустыня могла быть бесконечной, но СанаА не боялась её простора. Канат дрожал, но она танцевала, собирая свои песчинки, зная, что каждый шаг – это её дар… её жизнь… её звезда. И в этом танце она была не просто Писателем – она была светом, что сиял, даже если его видели лишь немногие. Но когда она отложила перо, чтобы вдохнуть тишину, её храм перестал быть убежищем. Тени, что жили в углах, зашевелились, и их шёпот стал громче. Он был не о славе, не о времени, а о цене, что она платила за каждую строку. Писательство было не просто её путём – оно было её судьбой, её приговором, что навсегда изменил её душу.

СанаА закрыла глаза, и в темноте за веками ожили её кошмары. Быть писателем – это не профессия, а приговор, вынесенный не миром, а её собственным сердцем. Это значило жить наедине с тенями, что рождались в глубинах души, и страхами, что шептали о тщетности усилий, о том, что её слова канут в пустоту, что её звезда лишь иллюзия. «Быть писателем, тем, кто несёт это звание отпечатком на душе, означает оставаться наедине с самыми жуткими кошмарами и страхами», – подумала она, и её пальцы сжали край стола, словно он мог удержать её над пропастью. Эти кошмары были не просто сомнениями – они жили, как её персонажи. Один, с лицом, похожим на её собственное, спрашивал: «А если никто не прочтёт?» Другой, с глазами, как пустые страницы, смеялся: «Ты отдаёшь всё, а что получаешь взамен?»

Она знала этот приговор с того дня, когда впервые взяла перо и поняла, что её истории – не просто слова, а жизни, что она проживала. Каждая книга была смертью и воскрешением. СанаА вспомнила, как поставила точку в своём первом рассказе. Тогда её сердце сжалось, как будто она прощалась с частичкой себя. Анаджамун тогда умерла, чтобы родиться вновь в другой истории, но прощание было настоящим, как слёзы, что капали на бумагу. «Это ежедневная смерть в момент, когда ставишь точку в эпилоге, и воскрешение, когда начинаешь новую книгу», – прошептала она, и её голос был как эхо в её храме, где каждая стена хранила память о таких смертях.

Каждая история была новой жизнью.

Когда она писала об Анаджамун, она сама сражалась за её королевство, чувствуя холод лунного меча и страх перед тьмой. Когда Артэс оказался в заточении Сада души, она сама тосковала, и её крик сливался с его, оплакивая то, что нельзя вернуть. Каждый финал был прощанием не только с героями, но и с частью собственной души, что оставалась на страницах.

И каждое начало было надеждой, хрупкой, как первый луч рассвета, что пробивался через окно. Этот цикл изнурял, как и бесконечный танец на канате, где каждый шаг требовал всей её сути. Писательство не оставляло ничего для мира за пределами слов – ни сил для смеха с друзьями, ни тепла для чужих рук, ни покоя для сердца.

Жизнь – это лабиринт,

выстроенный из наших страхов и надежд, где каждый шаг кажется движением к свободе, но ведёт лишь к новому тупику.

Мост из слов

В начале не было ничего, кроме тишины, но даже и она не была пустотой, являясь ожиданием – как дыхание перед первым звуком, как пространство перед первым росчерком пера. В этой тишине и родились слова, став мостом, протянувшимся через бездну, соединяя ещё не существовавшие миры. Лира знала это лучше других, ибо она была Хранителем Слов – той, чья судьба заключалась в плетении мостов, ведущих из одной реальности в другую.

Лира сидела в своей башне, возвышавшейся на краю времени, где звёзды падали, как слёзы, а горизонт растворялся в дымке несбывшегося. Её башня не имела ни стен, ни дверей – лишь бесконечные полки, уходящие ввысь, где и хранились слова. Не книги, не свитки, а сами слова, живые, пульсирующие, как сердца. Каждое слово было искрой, способной зажечь мир или погрузить его во тьму. Лира не выбирала эту роль, но чувствовала её тяжесть, как плащ, сотканный из света и теней.

«Мир без слов лишь тень, – шептала она, касаясь пальцами воздуха, где слова танцевали, как пылинки в луче, – но и слово без мира – лишь эхо, потерянное в пустоте». Она знала, что слова – это не просто звуки или чернила. Они были мостами, связывающими то, что разорвано: сердце и звёзды, прошлое и будущее, человек и божество. Каждое слово, произнесённое или написанное, прокладывало путь туда, где реальность уступала место воображению, которое становилось реальностью.

Но в эпоху, когда время текло быстрее света, слова изменились. Лира видела, как они множились, подобно звёздам в цифровом небе, но теряли вес. В мире, где каждый голос стремился быть услышанным, слова стали бесконечным и бурлящим потоком, часто становящимся пустым. Они текли через экраны, растворяясь в лентах новостей, постах, комментариях, где «истина» дробилась на осколки, а «ложь» одевалась в сияющие маски. Лира смотрела на этот мир из своей башни и чувствовала, как под напором этого шума дрожат её мосты.

«Когда-то слово было редким, – думала она, – его берегли, как в древности сохраняли огонь в ночи. Теперь же слова – песок, что сыплется сквозь пальцы». Она вспоминала, как в детстве, в деревне, где облака плыли медленно, она впервые услышала слово «свет». Мать произнесла его, указывая на закат, и Лира ощутила, как мир расширился, словно мост вырос из её сердца к чему-то вечному. Но в современности слово «свет» тонуло в миллионах других: в рекламе, обещающей счастье; в алгоритмах, сортирующих правду; в криках толпы, где каждый требовал своего особенного света.

Её башня теперь была не только хранилищем слов, но и перекрёстком миров. Один мост вёл в мир снов, где деревья шептались о забытых богах. Другой – в цифровую реальность, где слова становились кодом, управляющим умами. Третий, самый хрупкий, вёл в её собственное сердце, где она искала ответ: смогут ли слова остаться мостами в мире, где они превращаются в товар? Она видела, как люди внизу, в городах из стекла и стали, бросали слова в пустоту: твиты, умирающие за секунды; мемы, что смешили, но не трогали; новости, что пугали, но не учили. «Слова утратили свою магию, – шептала она, – или это мы разучились их слушать?»

Лира знала, что слова – двуликая сила. Они могли созидать миры, но могли и разрушать их. Слово «свобода» поднимало народы, но слово «страх» сковывало их цепями. Слово «любовь» сплетало души, но слово «ненависть», усиленное алгоритмами, разжигало войны. В её башне хранились слова, что изменили историю: «равенство», произнесённое шёпотом в подполье, «мечта», что зажгла революции, «прощай», что сломало миллионы сердец. Но теперь слова множились быстрее, чем она могла их сплести. Они становились вирусами, распространяясь через сети, искажая её мосты, выстраиваемые веками.

Однажды Лира нашла слово, забытое в углу башни. Оно было покрыто пылью, но сияло, как звезда, и жгло, как уголь.

Это было слово «истина». Она попыталась сплести из него мост, но оно сопротивлялось, ускользая, как ртуть. «Истина» не желала принадлежать миру, где слова покупались и продавались, где правда тонула в шуме лайков и ретвитов. Лира смотрела на него, чувствуя, как её башня дрожит, словно готовая рухнуть. «Если слова – мосты, то что если они ведут в пропасть?» – спросила она, и звёзды за окном мигнули, но не ответили.

В ту ночь она решилась. Лира взяла слово «истина» и начала плести мост – не к другому миру, а к самой себе. Она знала, что это опасно. Мост в сердце Хранителя – это путь через тени, где каждое слово становится зеркалом. Она шагнула на мост, и слова, что она хранила, ожили. «Свет» напомнил о закате и материнской руке. «Боль» уколола, как шип, вызвав память о первой утрате. «Мечта» засияла, но тут же потускнела под словом «алгоритм», что шептал: «Ты не нужна, если не продаёшься».

Мост дрожал, как паутина под ветром. Лира видела, как слова, что она считала своими, принадлежат всем мирам. Слово «надежда» было криком поэта в пустыне. Слово «ложь» – улыбкой политика в эфире. Слово «я» – постом в сети, где человек искал себя среди тысяч чужих голосов. Она поняла: слова – не её. Они – дыхание тех, кто их произносит, пишет, делится. Её задача – не владеть ими, а беречь мосты, чтобы миры могли говорить, даже если их голоса тонут в цифровом шуме.

Но мост вёл глубже, в тьму, где жило слово, которого она боялась. Это была «тишина». Не та тишина, что была в начале, а другая – пугающая, как пустота экрана, как пауза перед тем, как мир забудет слово навсегда. Лира смотрела на него, чувствуя, как мост под ногами растворяется. «Кто я, если слова умолкнут?» – спросила она, и тишина ответила холодом, что сковал её сердце.

В тот миг она вспомнила современный мир. Люди, чьи пальцы летали по экранам телефонов, писали миллиарды слов, но редко слушали их. Искусственный разум, что ткал слова быстрее, чем человек, но не чувствовал их веса. Толпы, что кричали «правда», но не знали, где она. Лира поняла, что тишина – не враг, а учитель. Она учила слышать, различать, беречь. Тишина была паузой, в которой слово обретало смысл. Без неё слова становились шумом, а мосты – хрупкими нитями, рвущимися под тяжестью лжи.

Лира вернулась в башню, но теперь она видела её иначе. Плавающие в пространстве полки не были хранилищем – они являлись рекой, в которой слова текли, соединяя миры, эпохи, души. Эта река не знала берегов: она струилась через сны, где звёзды шептались с тенями, через города, где люди бросали слова в пустоту экранов, через тишину, что предшествовала первому звуку бытия. Каждое слово в этой реке было каплей, несущей память о тех, кто его произнёс, написал, выкрикнул в отчаянии или спел в надежде. Лира смотрела на них, чувствуя, как река вибрирует, словно живая, и в её течении она видела отражения всех миров – тех, что уже существовали, тех, что будут, и тех, что лишь зарождались в воображении.

Она взяла перо и написала: «В начале была тишина, именно в ней и зародилось слово, и это слово стало первым мостом». Эти строки не были ни началом, ни концом – они были пульсом, связывающим её с рекой слов. Она чувствовала их хрупкость и готовность треснуть под напором времени, но в тоже время и их силу, способную пробить вечность. В эпоху, где слова множились быстрее, чем звёзды, и умирали, не успев обрести смысл, Лира знала: мосты будут рушиться. Слова будут лгать, манипулировать, растворяться в цифровом шуме, где правда дробилась на пиксели, а ложь сверкала, как неон. Но пока хоть одно слово, произнесённое с правдой, будет гореть как искра, миры не перестанут дышать.

Лира подошла к самому краю башни, где падали звёзды, и лишь одна сияла ярче. Она смотрела на неё и видела в её свете не только надежду, но и вызов. Эта звезда была личным словом Лиры – тем, что она ещё не нашла, но искала всю жизнь. Она не знала, куда ведёт её этот мост: в мир снов, где деревья пели о забытых богах, в цифровую реальность, где слова становились кодом, управляющим умами, или в тишину её сердца, где жило всё, что она боялась осознать. Но пока её слово пульсировало, она была не просто Хранителем, а частью реки, что текла через все миры, соединяя их в бесконечной песне.

В эту эпоху, где слова умирали за секунды, Лира училась беречь их свет – тот, что сиял в начале, до шума, до лжи, до всего. Она видела, как люди внизу, в городах из стекла и света, бросали слова в пустоту: посты, что исчезали в лентах, обещания, что растворялись в воздухе, крики, что тонули в алгоритмах. Но иногда, в редкие мгновения, она замечала искры: слово «прощение», написанное дрожащей рукой в письме, слово «мечта», шёпотом звучащее в темноте, слово «я», набранное в поисковой строке человеком, ищущим себя. Эти искры были мостами, тонкими, как нити, но достаточно прочными, чтобы связать сердце с вечностью.

Лира вспомнила, как однажды, в мире, где машины ткали слова быстрее людей, она нашла слово, спрятанное в коде. Это было «человечность». Оно было слабым, почти угасшим, но всё ещё тёплым, как уголь в золе. Она попыталась сплести из него мост, но оно дрожало, словно опасаясь мира, где всё измерялось кликами и просмотрами. «Человечность» требовала тишины – той, что люди, поглощённые шумом своих голосов, разучились слышать. Лира держала его в ладонях, чувствуя, как оно бьётся, являясь отражением тех, кто их ищет, и тех, кто верит, что за потоком лжи есть свет.

Она повернулась к реке слов и окунула перо в её воды. Каждое движение пера было актом веры в то, что слова могут быть больше, чем шум, чем код… больше, чем любое оружие. Лира видела в реке своё лицо – не Хранителя, а женщины, что когда-то услышала слово «свет» и поверила, что оно может изменить всё вокруг.

Эта вера и была её звездой… её мостом… её правдой.

И всё же река несла не только свет.

В её глубинах таились слова, что ранили: «ненависть», что разжигала войны в сетях, «страх», что сковывал души, «забудь», что стирало целые истории. Лира знала, что не может остановить их течение, но может направить его, сплетая мосты, что вели бы к пониманию, а не к пропасти. Она писала, и её строки становились нитями, связывающими разорванное: человека с человеком, эпоху с эпохой, реальность с мечтой. В мире, где слова становились товаром, она учила их петь, как в те времена, когда они были ещё редкими и осмысленными.

За пределами башни продолжали падать звёзды, но одна сияла, как обещание. Лира улыбнулась, чувствуя, как река слов течёт через неё, унося все сомнения и страхи, и даже её одиночество. Она была частью этой реки, но и её хранителем… её голосом и светом, в котором она и находила смысл – не в том, чтобы достичь звезды, а в том, чтобы строить мосты, по которым другие могли бы идти к ней. Мосты из слов, хрупкие, как паутина, но вечные, как сама тишина, что дала им жизнь.

Анна Богданова

Родилась и проживает в Архангельской области. Работает медицинской сестрой. Увлекается фотографией. Снимает природу, рассветы, закаты, животных. Любит путешествовать, узнавать новое, видеть красивое, общаться с мудрыми.

Она больше думает, чем говорит, и не рассказывает лишнего. К трудностям относится философски: всё проходит, и она справится. Сложности – часть жизни, но они временны.

Однажды поняла, что не находит в ежедневной информации того, что нужно: душевного, доброго. Анне этого так не хватало, что она решила написать сама. Создала маленькие добрые истории, которые перечитывала, когда нужно было забыть об усталости и получить капельку света. Сейчас таких историй больше сотни на «Проза. ру». О чём они? О добрых людях, любви к природе, о доме и о том, что всё образуется и наладится.

Не уследили

Патриция, аккуратненькая, чистенькая, невысокая леди, возвращалась домой через парк. Насыщенный разными мирскими делами осенний тёплый день клонился к вечеру. Солнце пряталось за вековые дубы. Смеркалось. Становилось прохладнее, но в шерстяном пальто и замшевых ботиках пожилой леди было комфортно.

Парковую дорожку уже освещали старинные фонари. Под ногами шуршали опавшие листья. Пахло влагой, перезревшими медовыми грушами и старыми книгами.

Книгами, которые долго хранились на чердаке, тут же подумала Патриция. В доме, в котором не любят читать. Или в заброшенном, где давно, кроме мышей и пауков, никто не живёт.

Старушка всегда была любопытной, ко всему проявляла неподдельный интерес, задавала вопросы, анализировала, раскладывала по полочкам. Может быть, кому-то пожилая леди могла показаться слишком докучливой, но благодаря этому она до сих пор сохраняла ясность и незаурядность ума. В каждом дне находя что-то такое, чему удивлялась и радовалась, словно малое дитя. Будь то сгорбленный, точно старичок, опавший лист, пёстрая бабочка, порхающая над цветком, встреча с добрым знакомым или новый чай, купленный в старинной чайной лавчонке. Магдалина, пышущая красотой и здоровьем сорокалетняя хозяйка лавки, собственноручно составляет чайные сборы из трав, цветов, сушёных фруктов и ягод. Приятные, полезные и даже лечебные, на все случаи жизни. От бессонницы, от лихорадки, от нервов и спазмов. Патриция заходит в магазинчик, словно в храм, с почтением и благоговея. Магдалина принимается нахваливать новые сборы: успокаивающие, тонизирующие, витаминные, укрепляющие иммунитет. Пожилая леди с удовольствием вдыхает насыщенные ароматы гармоничных чайных букетов, всегда интересуется ингредиентами, их пользой и возможными неприятными воздействиями на женский организм, который наслаждается жизнью уже более восьми десятков лет.

Минувшим летом, запомнившимся своими беспощадно знойными днями и чуть менее прохладными ночами, Патрицию буквально спасла пара чайных напитков: с вишней, чудесным образом освежающим в жару, и с лимонной травой – от головной боли.

Она, можно сказать, влюбилась в них. Магдалина плохого не посоветует, потому и красота её не увядает.

Люди изобретают оптические приборы, чтобы рассматривать Луну и звёзды. Можно подумать, что на Земле уже всё рассмотрели, бурчала порой Патриция, наблюдая, как за стеклянной дверцей духовки растёт и благоухает персиковый пирог, как румянится и темнеет верхняя корочка, посыпанная кунжутом, а на её макушке образуются светлые трещинки. Или за тем, как в прозрачном заварочном чайничке просыпаются от горячей воды скрученные чаинки и сухие лепестки цветов. Как они напитываются влагой, раскрываются, принимаются танцевать и кружиться, оставляя за собой насыщенный золотисто-коричневый шлейф. На всё это и ещё много чего можно смотреть изо дня в день, и каждый раз, как в первый, удивляться, восхищаться и видеть новое. А может, эта способность приходит с возрастом? Когда всё, что ни делаешь, начинает нести в себе особенное очарование. Патриция не исключала, что когда-нибудь эта способность утратится, но на данном отрезке жизни ничто для неё не было само собой разумеющимся. Как и сама жизнь.

Ночью приморозит, подумала пожилая леди, почувствовав нисходящую с неба стылость. К своей восемьдесят второй осени она могла прогнозировать это с полной уверенностью. Но, к сожалению, не могла она прогнозировать свой последний день и час существования на этом свете. А он наступил.

Патриция вдруг почувствовала, что не может дышать. Где-то внутри поселился кусок льда, выпустил щупальца и сжимает её бедное доброе сердце. В глазах потемнело, ноги и руки онемели, сумка выпала из ослабевших рук. Старушка из последних сил добрела до ближайшей скамейки и шлёпнулась на неё…

С ветки близ стоящего дуба неслышной тенью слетел Ангел смерти и присел на скамейку в образе довольно приятного мужчины рядом с умирающей.

– Добрый вечер, мадам. Не волнуйтесь, скоро вам станет легче. Настолько легче, что сможете летать.

– Я бы с удовольствием, – прошептала Патриция. – Всю жизнь мечтала полетать, как птица. Но сейчас мне нельзя. Невозможно!

– Почему? Что вас здесь держит?

– Он…

Вот и последний на сегодня Ангел смерти явился с отчётом. Господь устало открыл журнал с именами на букву «П», взял в руки перо, обмакнул в чернила и приготовился вычеркнуть из жизни Патрицию Беверли, человека женского пола восьмидесяти двух лет, проживающую в городе N на Цветочной улице, в доме 45.

– Ты задержался, – проворчал Бог, обращаясь к Ангелу. – Надеюсь, всё благополучно? Эта добрая леди ушла безболезненно?

– Эта добрая леди ушла домой.

– Что! Как так?

– У неё было неотложное дело. Уважительная причина для жизни.

– Какое такое дело?

– Она сказала, что ей нужно покормить кота.

– Не помню, чтобы у Патриции был кот.

– На днях притащила какое-то шелудивое чучело. Назвала Генри. Теперь моет его, кормит, лечит, целует. Я сумку ей до дому донёс, а потом в окно подглядел. Носит это облезлое пугало на ручках и колыбельные поёт.

– Что тут сделаешь? Не уследили. Эти пожилые леди такие проворные. Коли так, пусть живёт. Завтра велю её Хранителю, чтоб присмотрел за ней. Ещё лет семь. Или десять? А ты иди отдыхай, жалельщик котиков.

Господь отложил перо, захлопнул журнал, поставил на полку. Открыл ящик стола, достал плитку шоколада, отломил дольку. Почувствовав вкус изысканного лакомства во рту, тепло улыбнулся…

Далеко-далеко внизу живущая в городе N старушка по имени Патриция уже и думать забыла о своём недавнем недомогании и добродетельном мужчине, который донёс до дома её тяжёлую сумку. Все мысли были о спасённом от смерти бедном коте. Тощий, потрёпанный жизнью Генри только что вкусно поужинал и теперь с удовольствием дремал на руках у хозяйки под её умиротворяющее воркование.

На чернильно-синем небе играли последние отблески оранжевого заката. Краски мира тускнели и становились похожими на старинную акварель.

– Какой чудесный вечер! – восхитилась Патриция, глядя в окно. – И какое чудо, что мы можем его видеть! Правда, Генри?