Глава первая
Девочка с неподвижными ногами. Бедняжка, не умеет ходить. Это вызывает сострадание. Ах, какая жалость! Такая молоденькая – и инвалид. Я каждый день вижу её, эту девчонку. Только не в окне, не на улице, не по телевизору. Потому что она – это я. И мне никак самой от себя не избавиться.
Вот уже пятнадцатый месяц я лежу, не вставая. Движений – мало-премало, а желаний – миллион. Или, нет, всего три, как в сказке, но только совсем простых: подняться, пойти и увидеть маму. Прибавьте ко всему этому четыреста мокрых от слёз дней и мои жалкие пятнадцать с половиной лет, и вам наверняка станет меня жалко. Мне себя жалко постоянно, я только и делаю, что лежу и плачу. Вчера я слышала, как доктор сказал врачу, прошипел в коридоре, будто змей: «Она сама загоняет себя в могилу. Пусть не сможет ходить, но жить можно и в инвалидном кресле».
Это всё, что я хотела знать: «… не сможет ходить». Хоть бы на лестницу вызвал отца, что ли, или в дальнюю комнату – тоже мне, врач! Не смог догадаться, что слух у меня обострился до самой тонкой грани. Ведь, что мне делать? Я валяюсь всё время в кровати, вот и слушаю всё подряд. Уши у меня всегда влажные. Всё из-за ручейка, что непрерывно течёт из глаз. Это слёзы. Куда ж без них в моём положении? Но когда я научилась отвлекаться на всякие разные звуки, плакать стала меньше, и мокрая дорожка на время высыхает.
Заходит отец и заискивающим голосом говорит мне об инвалидном кресле. Я резко отворачиваюсь к стене и усердно рассматриваю новые обои с ненавистными незабудками. Их наклеили специально для меня, к выписке из больницы. Между прочим, я не разговариваю с отцом. Всё это время не разговариваю. Это он виноват во всём, что случилось; в том, что произошло со мной и с мамой. Это он заставил нас поехать тогда на вокзал, чтобы встретить его многочисленных родственников. И даже такси не дал вызвать, пробки, видите ли, опоздаете. Обратно, говорит, на такси поедете. А сам остался дома, он же больше всех устаёт. Мы поехали, а в метро – взрыв!
Я не буду вспоминать, не хочу! Только вот мамы больше нет… А я – инвалид до конца жизни. Вот я и молчу теперь – с ним. Хотя мне и разговаривать особо не с кем. Из класса давно никто не приходит.
Первое время ходили почти все, потом половина, а потом их как ветром сдуло, и наступило полное затишье. А раз пришла Ленка, когда-то моя лучшая подружка и, изображая сочувствие, рассказала, что Антон (мой Антон!) тусуется теперь с Катькой Мешковой.
Помню, я спать совсем не могла где-то месяц, с тех пор как Антон перестал приходить ко мне. А когда поняла, что страдать бесполезно и почти успокоилась, пришла Ленка и это рассказала. Я, конечно, знаю теперь, что калеку никто любить не будет, но хотя бы по старой дружбе зашёл! И тогда на следующий день я выгнала учительницу. После Ленкиной новости я стала такой злой и не могла видеть никого, кто хоть как-то был связан с Антоном.
Училка зашла, а я сбросила со столика учебники и заорала Акуле (так мы её прозвали, потому что имя у неё было странное – Акулина Фоминична), чтобы больше не являлась. Не буду учиться. А зачем? Всё равно всему конец. Потом ещё спина так разболелась, из-за того, что тяжёлые книжки швыряла. Даже удивительно, как у меня получилось это проделать, наверное, со злости. Ночью такая боль началась, что я почти кричала, еле сдерживалась, лишь бы отец не прибежал. Но зато я на это время забыла о подлой измене. Не знаю, что было бы со мной, если бы увидела их вместе. И отец ещё мне что-то втирает про кресло, про свежий воздух! Да чтобы я нарисовалась перед ними в инвалидном кресле?! Жалкая, исхудавшая, бледная, ужасная, мерзкая уродина!
Умру здесь, и никто меня не увидит.
Вы думаете, у меня есть желание вести беседы? Отец как-то вызвал ко мне психолога. Нам, тем, кто пережил теракт, полагается помощь так называемого специалиста. Только вот лично мне смерть мамы весь тот ужас заслонила, хотя, конечно, всё взаимосвязано, но как эти бестолковые люди не понимают, что я затолкала все разрывающие меня воспоминания внутрь себя и клапаном закрыла, чтоб ничего не вылезало. Только смерть мамы осталась на поверхности, потому что её забыть я не могу. А они хотят, чтобы я постоянно об этом чирикала прерывающимся голосом, а они в это время ещё за кинокамерой сбегают. И затевает это тот, кто маму на смерть послал. Ехал бы сам своих родственничков встречать, уверена – с ним ничего плохого произойти не может, всё как с гуся вода.
Самое лучшее, ушёл бы от нас тогда, после того скандала. Это было где-то полгода назад, а может и больше. Я сидела в своей комнате, в наушниках, зачем-то на минутку их сняла и услышала. Они ругались сначала не в полную мощь, а потом мама как закричит: «Вот и убирайся к своей разлюбезной!», а он ей такое ответил! Той, которая сейчас в могиле лежит! Я заскочила к ним и набросилась на отца, а он меня оттолкнул. Я упала и вижу – он ко мне с ремнём идёт.
Он не ударил меня, мама не дала, но они не помирились с тех пор. И вот мамы не стало. А папаша ещё смеет ко мне психологов водить! Хватило же совести. Припёрся какой-то ушастый. Сидит напротив меня, деловой такой, глаза такие сочувственные на меня пялит, а уши торчком стоят. «Я – Андрей Петрович, а ты – Дашенька, так?» Мне так противно сделалось. Я припомнила все непечатные выражения, которые знала и выдала их знатоку человеческих душ. «Запущенный случай», – сказал ушастый и больше не появлялся. Отец же метался по комнате, орал. «Кто тебя научил таким выражениям?», – это был его основной вопрос. «Ты», – написала я ему на бумажке огромными буквами. И потрясла этой бумажкой перед его лицом, а потом кинула её на пол. Навсегда запомнила, как он тогда маму обложил. Я избегаю даже смотреть на него, не знаю даже, что за выражение появилось на его физиономии, когда он прочитал мой ответ. Но единственное, что ему оставалось сделать тогда, так это отвалить.
Почему я не умерла? Наверное, мне сейчас было бы хорошо. Моё тело наполовину мертво, а сердце назло ему чувствует в два раза сильней. Зачем только? Омертвело бы тоже!
И есть ещё одна вещь, которая доставляет мне ужасные мучения – это телефон. Честное слово, я не знала, что сердце и обычный предмет могут быть соединены, как будто невидимый шнур от телефона подведён прямо ко мне. Только внутри меня начинает нарастать ноющая тоска, так сразу хочется схватить телефон, набрать номер Антона и расплакаться ему в ухо. Интересно, вспоминает он обо мне? Помнит ли наши встречи, прогулки? А поцелуи? Когда я вспоминаю об этом, по мне будто пылающая ящерка пробегает. Любовь тоже необходимо закопать поглубже. Ни к чему. Если для Антона, для всех остальных я умерла, то почему ещё живу?!
Придите ко мне, придите ко мне хоть кто-нибудь!!
Глава вторая
После этого немого крика я закрываю глаза. Лежу и слушаю, как шелестит на улице клён, я уже наизусть знаю его шуршащие перепевы. Одновременно я улавливаю что-то новое в певучем шорохе. И это новое отделяется от ствола дерева, только не в виде звука, а материи, и направляется ко мне. Я слышу, как нечто неизвестное на лету, быстрым прикосновением касается подоконника, а после приземляется прямо ко мне на одеяло. Я не открываю глаз, так как боюсь увидеть это нечто, а оно шагает прямиком по мне. Я холодею, но понимаю, что глаза открыть всё же придётся. Так я и делаю. Сейчас я увижу страшную маску Смерти. Это ведь она за мной пришла? Ой, что это? Если и смерть, то не так уж она и страшна. А это и не смерть совсем. Прямо перед собой я вижу симпатичную кошачью мордочку! Вот повезло! Видно, кот прыгнул ко мне с дерева. Вот кто услышал мою невысказанную мольбу! Кот, кто, кто, кот… Как интересно! Кот останавливается, больно упершись лапами мне в грудь. Но для человека в моём положении боль означает остатки жизни, поэтому я не прогоняю его.
Кот внимательно и даже с любопытством изучает меня. Я тоже. Мне сразу начинают нравиться его васильковые глаза, и обыкновенный серый, в тёмную полосочку, окрас. А вот шейка белая.
– Ты кто? – шёпотом спрашиваю я. – Ты откуда?
«А ты кто?», – в свою очередь спрашивает кот. Честное слово, я слышу его!
– Я – Даша, – отвечаю я. – Я болею.
«Вижу», – отвечает он, и, использовав меня в качестве трамплина, прыгает на полку с книгами и разными безделушками. Он нагло расхаживает по ней, обнюхивая всё подряд, будто читая историю каждой вещи, а потом начинает сбрасывать всякие мелочи лапой. Сверху на меня летят скотч, сувенирная свечка, фарфоровая собачка (она сброшена с особым презрением), набор закладок, расчёска, диск с курсом шейпинга, зеркальце, запылённые пластмассовые тюльпаны, бутылочка с тоником, теннисный мячик, медаль за второе место в областных соревнованиях по плаванию и упаковка ваты. А я лежу под этим необычным дождём и смеюсь. Я даже забыла, как звучит мой собственный смех.
А кот внезапно успокаивается и, аккуратно сложив лапки, уютно устраивается на широкой, теперь почти пустой полке, продолжая смотреть на меня.
– Кто это всё убирать будет? – у меня назревает вполне естественный вопрос.
«Да уж, конечно, не я», – следует ответ.
Понятно. Я беру в руки зеркальце и подношу к лицу. Ой, нет! Лучше не смотреть.
«Не мешало бы причесаться», – замечает кот. И он прав! Преодолевая себя, с трудом раздираю спутанные волосы, руки не очень-то слушаются, неудобно, ноет спина, но через двадцать минут результат получается впечатляющим: на подушке гладко лежат мои прежние, белокурые волосы. А я, больше не сомневаясь, беру тоник и протираю лицо. Чувствую себя такой свежей и обновлённой, что хочется встать и уйти на улицу. Только не получится. Но мне не хочется снова расстраиваться, поэтому спрашиваю кота:
– Ты что, нарочно это сделал?
«Ещё чего!» – кот встаёт и возмущённо поворачивается ко мне задом. Секунду подумав, он прыгает на самый верхний ярус и делает уже знакомое движение передней лапой.
– Только не глобус! – взмаливаюсь я.
Кот пощадил меня, и оставил глобус там, где он всегда и стоял.
Сверху падает книжка. К счастью, маленькая и тоненькая. Странно, я никогда такой не видела, наверное, мамина. Открываю наугад. Стихи. Никогда стихов не любила, только по школьной обязаловке читала, но тут меня зацепило название: «Больные дни».
Узко моё сердце в узкой расщелине,
Моё сердце далеко
на далёком острове.
Белые птицы летают туда-сюда
и приносят весть о том, что моё сердце живет.
Я знаю – как оно живёт
на угле и песке
на острых камнях.
Я лежу весь день и жду ночи,
Я лежу всю ночь в ожидании дня,
Я лежу, словно в райском саду.
Я не хочу выздоравливать,
тоска и усталость никогда не приводят к выздоровлению.
У меня жар, как у болотного растения,
Я вся превращаюсь в клейкий и липкий лист.
В глубине моего сада есть сонное озеро.
Я, любящая землю.
не знаю ничего лучше воды.
В воду падают все мои мысли.
которые никто не видел,
мои мысли, которые я не смею никому показать.
Вода полна зерна!1
О, Господи! Я даже вскрикиваю. Это что, я написала? Ясное дело, не я, но как будто точно я. Но мысли как будто точно мои. Я же не умею сочинять стихи, даже такие, без рифмы. Учительница по русскому и литературе всегда говорила, что я коряво выражаюсь, но тогда мне было всё равно. Это сейчас, когда я всё время лежу, пытаюсь писать покрасивее – вдруг кто-нибудь когда-нибудь прочитает. Знаю, у меня плохо получается, но эти стихи – как раз то, что я чувствую. Только сейчас до меня доходит, что нужно посмотреть, – кто автор? Я захлопываю книгу и смотрю на серую, похожую на тонкую льдинку или зимнее небо, обложку, и читаю, чуть ли не по слогам иностранное имя: Эдит Сёдергран. Честное слово, первый раз слышу! То, что это женщина, я поняла. Но кто же она? Листаю дальше. Чёрно-белая фотография девушки, на ней шляпа с пером, значит, жила она где-то в начале ХХ века. Смотрит куда-то в сторону и вверх, рот чуть приоткрыт. Лицо симпатичное, но не современное. Сейчас бы она не прохиляла. Хотя, если её переодеть и поменять причёску, то кто знает… Нет, зря я не старалась в школе, когда писала сочинения по картинам! Ничего не получается. Строчу какую-то ерунду, а самое главное упускаю. Но посмотрим, что пишут профессионалы. Ой, не густо. Сейчас посчитаю, хоть этому научилась… так… всего сорок две полные строчки, а если учесть, что формат почти карманный, то совсем мало. Ладно, почитаю попозже, а то устала. Кстати, а где кот?
Глава третья
Эдит Сёдергран – финская шведка. Ого, это ещё как? Есть финны, есть шведы, а тут – финская шведка. Потом обязательно выясню. Она родилась в 1892 году в Петербурге. В Петербурге! И я родилась и живу в Петербурге. Так значит, она моя землячка? Финка или шведка или всё вместе, писала необычные стихи и, ко всем своим прочим загадкам, она ещё и жила в России, в моём городе? Меня даже в жар бросило, что-то во мне раздвоилось, и одна из этих двух частей усиленно тянула меня в далёкое прошлое.
Эта неизвестная и непонятная Эдит ходила по Невскому проспекту в школу, по Невскому, который исхожен мною вдоль и поперёк! То есть, был исхожен.
В школе нам постоянно твердили, что Невский весь испещрён следами великих людей: Пушкин, Гоголь… Но нас это особенно не цепляло. Нет, может, кого-то и цепляло, но только не меня. Но тот факт, что больше ста лет назад здесь проходила девушка, которая чувствовала то же, что и я, сразу вздёрнул меня. Интересно, чем же она была больна? Сейчас найду… Нашла. Туберкулёз. Печально, но она хотя бы могла ходить. Я снова поднесла книгу к лицу. Читала и читала, и не могла оторваться. Как мы похожи. И какие разные. Она такая сильная. Болезнь – это единственное, с чем у неё не получилось справиться. А так Эдит перенесла предательство, измену, одиночество и нищету. Всё, как у меня, только от нищеты я избавлена. И ещё смерть мамы. С этим я не справлюсь никогда.
Эдит умерла, когда ей не было ещё и тридцати. А я вряд ли дотяну до тридцатки. А если дотяну, то, что я буду делать ещё целых пятнадцать лет? И страх от бессмысленности моей жизни, и боязнь смерти так близко подошли ко мне, что, пережив совершенно жуткие минуты, я захлопнула книжку и засунула её под одеяло. Когда меня немного отпустило, я снова вспомнила про кота, поискала его глазами, но комната была уже пуста. Смылся тем же путём, что и притопал, понятно. Интересно, а ещё раз он придёт ко мне? Я бы хотела, чтобы он пришёл. Больше некому.
Совсем забыла! У меня есть сиделка. Её зовут Ольга Петровна. Слышу, как она подходит к моей комнате. Ольга Петровна моет меня, стирает, готовит еду и всё такое. С недавних пор я стала нормально к ней относиться, хотя и успела нервы ей попортить. Но когда заметила, что ей совсем не до меня, успокоилась на её счёт. Она никогда ни о чём меня не спрашивает, не утешает и не достаёт, и вообще обычно молчит. Но сегодня, конечно, она была немного удивлена. Зашла, осмотрела разбросанные по постели вещи и безо всякого раздражения спросила:
– Это ты, что ли, начудила?
Как будто это реально! Но то, что Ольга Петровна допустила такую возможность, слегка подняло мне настроение.
– Нет, – весело ответила я, – это ко мне кот через окно приходил.
Она подошла к окошку и недоверчиво оглядела мой клён, потом кивнула:
– С дерева сиганул?
– Да.
Обычно она не задаёт ни единого вопроса, пока несёт меня в ванную, но сегодня особенный день, она замечает во мне перемену и вскользь замечает:
– Никак расчесалась? Давно пора.
При этом она даже не ждёт ответа. Всегда и везде она погружена в себя, и я даже предположить не могу, о чём она так напряжённо думает. Какие у неё могут быть тайны? На вид ей лет пятьдесят, личная жизнь кончена; сама она грузная, с каким-то почерневшим, но всегда ярко накрашенным лицом. Чтобы она не делала, она делает это механически, мысли её далеко от меня и ото всех. Вот сейчас она намыливает сидящую в ванне чужую девчонку-калеку, а сама даже не смотрит на неё. Ну и пусть, это даже хорошо. Это лучше, чем, если бы она пялилась на меня, не переставая. А так я тоже буду думать о своём.
В проветренной комнате, в свежей и чистой постели, в накрахмаленной по старинке пижаме, я чувствую себя почти бодрой. Я сижу и жду кота. Мне видно розовеющее небо и вспыхнувший в чужих окнах сказочный отсвет уходящего на ночь солнца. Я слышу, как Ольга Петровна прощается с отцом, а затем его шаги, направленные к порогу моей комнаты. Чтобы отгородиться от него, я хватаю с тумбочки книгу. Это снова Эдит Сёдергран. Я приближаю развёрнутые страницы к лицу. Отец входит:
– Добрый вечер, Даша. С лёгким паром.
Он говорит что-то ещё, но его голос исчезает в удивительных словах, слетевших с белого листа и окутавших мою голову, точно сотканный из цветов платок. Эти слова, сказанные неизвестной поэтессой сто лет назад, отгородили меня и от человека, которого я не хочу слушать, и вообще от всего мира.
Из всего нашего солнечного мира
Я мечтаю лишь о диване в саду.
Где загорает кошка…
Там бы я сидела
с письмом на груди,
одно маленькое письмо.
Вот так выглядит моя мечта…2
Почему желания всех девушек, несмотря на время, в которое они жили, всегда почти одни и те же? Когда Антон бросил меня, я всё утешалась тем, что он, конечно, уже раскаялся, но боится прийти или позвонить, пока до меня не дошло, что он просто наплевал на меня. Времена изменились, и уже не прижать к сердцу конверт я надеялась, а найти его в компьютере или хотя бы обнаружить SMS-ку в мобильнике. Но мой ящик сто лет как пуст, а телефон пора отключить за ненадобностью. А вот написать обычное письмо Антону и в голову никогда не придёт. Я ещё раз прочитала стихотворение и задумалась уже над тем, кто был возлюбленным Эдит. Интересно было бы узнать, как они познакомились и почему расстались? Написал ли он ей потом? Получила ли она всё-таки это письмо?
На улице заструился дождь, и стало темно читать. Я потянулась, чтобы включить ночник и увидела, что отец всё ещё стоит у кровати и смотрит на меня. Ну и терпение! Мне бы столько. А он тут же быстро заговорил:
– Даша, так нельзя больше. Скажи мне хоть слово.
Нецензурное? Подожди, всё ещё впереди.
Я гашу свет и ложусь, укрывшись с головой. По тихому звуку я определяю, что отец ушёл, а потом чувствую вкрадчивое движение. Я высовываюсь наружу. Мокрый кот сидит на подоконнике.
«Я посплю здесь? А то дождь…»
– Спи, – охотно разрешаю я. – Ложись ко мне, хоть на ноги. Я всё равно их не чувствую.
«А мне тоже всё равно. Лишь бы тепло было».
Довольные друг другом, мы устраиваемся. Кот ложится на стерильно чистое одеяло и засыпает. И хотя я не ощущаю ничего, мне очень тепло.
Глава четвёртая
Утром кота и след простыл, осталось лишь грязное пятно на белье. Его сокрушённо рассматривает склонившаяся над кроватью Ольга Петровна. Она как раз принесла всё для умывания, но даже забыла подать мне зубную щётку.
– Опять кот побывал?
Я киваю. Она безо всякого раздражения снимает грязный пододеяльник и напяливает на одеяло чистый. А ведь только вчера бельё поменяла! Я на её месте устроила бы скандал.
– А почему вы не ругаете меня?
Она на секунду прерывает свой таинственный мыслительный процесс и отвечает:
– А чего ругаться-то? Всякое бывает.
– Бывает.
– Тебе с котом, поди, веселее?
– Веселее.
– Ну вот. А постирать недолго. У вас машинка хорошая.
– Спасибо. – Это я, между прочим, говорю ей впервые.
– На здоровье. – Она выходит, а я вдруг говорю себе, что не буду, так и быть, сильно доставать её.
После того, как я узнала, что стала инвалидом, после маминой смерти, после предательства друзей и Антона, я сделалась запрограммированной на злость. Я возненавидела отца, одноклассников, учителей, своего бывшего мальчика и тех, кто был со мной в метро, потому что они являлись напоминанием ужаса и несчастья, произошедших со мной. Ни за что на свете я не стала бы с ними общаться. И только Ольгу Петровну я не замечала совсем, а пакостила ей от скуки. А ещё чтобы через неё насолить отцу. Когда она выходила от меня, я о ней тут же забывала. Но вот явился кот, уронил на меня книжку, и я узнала об Эдит Сёдергран, которая давно умерла. И я немножко по-другому взглянула на Ольгу Петровну, которая жива и находится со мной всё это время, пока я лежу, как бревно. Кстати, а где похоронена Эдит? Сейчас посмотрю. Посёлок Рощино, бывший Райволе. Это же недалеко от Питера! Сейчас возьму карту и… Стоп, а как я её возьму?
– Ольга Петровна! – беспомощно выкрикнула я.
Вместо неё в комнату вошёл отец. Почему это он дома?
– Ты что-то хотела, Даша?
В исключительных случаях я пишу ему ответ на бумажке, но только не сейчас. Ему же нужно будет обязательно узнать, что, зачем и как… Я игнорирую его вопрос и ору с новой силой:
– Ольга Петровна!
– Она занята, Даша, готовит тебе еду. Нельзя быть такой эгоисткой!
Ему ли рассуждать об эгоизме! Ладно, подожду до обеда. Ждать пришлось недолго, и вскоре Ольга Петровна появилась с подносом в руках возле моей кровати. Я первым делом прошу карту Петербурга. Она быстро всё находит, а сама перемещается к своему излюбленному месту – к окошку – и смотрит вдаль. Это её обычная фишка. Я моментально отыскиваю Рощино и понимаю, что хочу поехать туда. Вопрос, как? Если бы отец был другим, если бы не умерла мама, если бы я не попала тогда в тот вагон метро… Я заплакала и отбросила карту. Одинокая калека ничего не может сделать самостоятельно.
– Ешь, Даша, остынет. – Ольга Петровна произносит это спокойным голосом, не оборачиваясь. Она будто не слышит моих рыданий, и мне не нужно прятаться. Я съедаю половину порции и говорю «спасибо». Она невозмутимо уносит поднос, а я начинаю листать книгу со стихами Эдит Сёдергран.
Успокойся, дитя моё, ничего нет,
и всё так, как ты видишь: лес, дым и полет рельсов.
Где-то далеко, в далёкой стране
есть более голубое небо и стена из роз
или пальма и лёгкий ветер.
И это всё.
Нет ничего лучше, чем снег на ветвях елей.
Нет ничего, что можно было бы поцеловать тёплыми губами,
и все губы со временем становятся холодными.
Но ты говоришь, дитя моё, что сердце твоё сильно,
а жить напрасно – это меньше, чем умереть.
Что тебе нужно, смерть? Чувствуешь ли ты ужас, который навевает её одежда?
И нет ничего более отвратительного, чем сама смерть.
Мы должны любить долгие часы болезни
и сковывающие годы тоски.
Как краткие мгновения цветения пустыни.
Последние три строчки просто сбивают меня с ног, образно, конечно. Если бы я стояла и ходила, как прежде, скорей всего не заметила бы их. А сейчас я даже перечитываю их снова. Как же она додумалась до такого? С одной стороны, такая безысходность в этом стихотворении, такая неизбежность смерти! «Все губы со временем исчезнут!» Для меня они уже исчезли. Никто не захочет прикоснуться ко мне, Антона понять можно. Но полюбить часы болезни! Как это? А вообще, если подумать, что мне лежать так ещё лет пять или десять, то только и остаётся полюбить. Честь и хвала Эдит, которая подсказала выход больным и безнадёжным. Крайне заинтересованная, я, наконец, пролистываю книгу от начала до конца и нахожу фотографии и коротенькую биографию. Я вижу пятилетнюю Эдит в пышном платье и с недетским взглядом, Эдит – школьницу, Эдит перед окончанием школы. Здесь она, наверное, моя ровесница, но выглядит двадцатилетней. Вижу дом в Рощино, а вот Эдит с котом, очень похожим на моего нового друга. Какая страшная надпись внизу – её последняя весна. Последняя. Самая-самая последняя… И вот умирающая Эдит в постели. Какая красивая и совсем не грустная. Скорее, светлая, задумчивая и спокойная. Но куда она смотрит и что она видит? Мамочка! А это – осиротевший кот. Лежит в печке и тоскует по своей хозяйке. Холодная комната, простая посуда, даже остатки молока в кувшине, а он с закрытыми глазами. Но я же вижу, что он не спит. Он просто закрыл глаза и страдает без своей бедной Эдит, которая умерла такой молодой, не дождавшись счастья, обречённая искать его в «долгих часах болезни».
Я даже не заметила, что громко заревела. И плачу я оттого, что мне ужасно жалко Эдит и её одинокого кота. Они будто замерли в той страшной эпохе, в разорённой и одичавшей стране; и уже не фотографии, а настоящая картина повисла перед моими глазами, и это она источает из них слёзы. Я плачу и не могу остановиться. Она писала такие стихи, была такой талантливой, не то, что я; а теперь лежит столько лет в могиле, и никто о ней не помнит. На мои рыдания прибегают отец и Ольга Петровна, но я не в силах объяснить им, что со мной. Я всегда страдала тихо, и сейчас они решили, что у меня приступ боли. Отец кинулся звонить врачу, а Ольга Петровна прижала меня к себе.
– Плачь почаще, – сказала она своим низким грубоватым голосом. – Нельзя же всё время молчать.
К приезду врача я постепенно успокоилась. И как только он вошёл, заявила, что хочу коляску.
– Умная девочка, – сказал врач. – Готовьте денежки, папаша.