Czytaj książkę: «Требуется Сын Человеческий»

Когда Господь благословлял меня на написание этой книги, он говорил: «Будь осторожен, чадо, ибо слыть пророком ты будешь ложно. Не забывай, погружаясь в поиски истины, разум это первое и последнее, что нас с тобой связывает».

Неизвестный христианский автор.

От автора

Эта книга посвящается светлой памяти преподавателя философии Муравьёва Юрия Алексеевича (1938-2010), который в постсоветские годы одним из немногих готовил учеников своих к очередной волне религиозного пришествия. Как истинный марксист, он знал, что наука и религия никогда не примирятся, и эта бесконечная война с переменным успехом для каждой из сторон будет длиться вечно.

Моё знакомство с этим человеком было недолгим: несколько лекций по истории философии, несколько семинаров, но, когда трилогия «Требуется Сын Человеческий» была написана и понадобилось несколько слов, чтобы предварить её, я почему-то вспомнил именно об этом неординарном преподавателе.

По своим воззрениям я никак не могу назвать себя марксистом, как, впрочем, и воинствующим атеистом. По моему глубокому убеждению, бороться с религией также бессмысленно, как, допустим, с порнографией или употреблением алкоголя. Если это лекарство помогает людям, почему нет? Ведь весь вопрос только в количестве, в пресловутой мере…

Как известно, дух в отличие от тела может долго питаться противоречиями, поэтому всё, что меня интересует в религии, – это сам процесс возникновения чистого заблуждения, которое после проникновения в мозг каким-то образом подчиняет себе слабую человеческую волю. И вот дальше начинается самое страшное, самое абсурдное из того, что можно вообразить: к мирному преподавателю или писателю вдруг подходит безумец и, выкрикивая какие-то древние заклинания, намеревается острой саблей отрубить его «богохульную» голову…

По совету Муравьёва Юрия Алексеевича с таким оппонентом не следует вести научных споров, нужно просто смело сказать ему в лицо, что он слуга Сатаны. Саблю это, конечно, не остановит, но определённая польза в словах этих для потомков останется…

Мы давно привыкли, что со страниц старых книг или из глубин многопиксельного экрана к нам являются бесстрашные герои, которые легко справляются с испытанием огнём, водой и медными трубами. Поэтому не скрою: сам образ Сына Человеческого мне глубоко симпатичен, он учит, возможно, главному в жизни – как следует достойно умереть, жертвуя собой ради других. А как следует достойно жить, не обладая божественными способностями? На этот вопрос, на мой взгляд, потомок Давидов не даёт ответа.

В том, что Мессия спустится с небес ещё не раз, я нисколько не сомневаюсь, ибо пока вакансия Спасителя не занята, поиск кандидатов продолжается.

Предчувствие второго пришествия в трёх редакциях:

Редакция первая. Требуется преподаватель…

Всем наставляющим на путь истинный посвящается…

Я ещё раз сверил адрес, записанный синими чернилами на белой новенькой ладони, с металлической табличкой. Было заметно, что её прикрепили к стене на скорую руку, к тому же с правой стороны от массивной дубовой двери, обитой кованым железом. Старинная готическая пропись считывалась с трудом.

– Вроде бы, ошибки нет, – подсказал я самому себе, всё ещё не в силах окончательно и бесповоротно решиться на кардинальные изменения в своей юной и уже такой незавидной судьбе.

Кнопки звонка нигде не было видно, ничего такого, кроме отполированного латунного кольца, привинченного к двери. Опытным путём, то есть путём проб и ошибок, я наконец догадался, что с его помощью можно легко возвестить тем, кто меня ещё ждал, о своём приходе.

– Нелепость какая! – проворчал ещё кто-то внутри меня, точно оторванный от приятного сна.

Я огляделся и, убедившись, что поблизости нет ни души, постучал. Ответа не последовало. Несколько секунд пришлось прислушиваться, до предела напрягая свой безобразный с музыкальной точки зрения слух, – безрезультатно. Затем постучал ещё раз с тем же глухим эффектом. Видимо, информация оказалась непроверенной, и меня никто здесь не ждал. Попробовал отойти от двери и задрать голову… Надежда увидеть какие-нибудь окна не оправдалась: все стены древнего строения, выходившие на улицу, оказались такими же «глухими», как и всё остальное.

Я огляделся, рассчитывая на помощь прохожих, теперь-то они мне, естественно, понадобились, но по странному стечению обстоятельств никого возле меня не нарисовалось. Пейзаж оставался прежним, серым и безлюдным, пока к нему не присоединился такой же одинокий ветер, пригнавший к моим босым и дрожавшим от нетерпения ногам сухие листья из соседнего парка, с огромными мёртвыми деревьями. Вслед за ветром прилетел громогласный чёрный ворон, предвестник всякого несчастья, чтобы, как и полагается в подобных случаях, прокаркать над самой головой. Я вздрогнул, а суеверный страх покрыл мою кожу под сутаной колючими мурашками.

– Бр-р, нелепость какая! – повторил внутренний голос. – Странное место, пустынное, зловещее, собственно, такое и должно быть на окраине города, стоило ли удивляться? По всей видимости, кто-то уже готовит тебе ловушку, очередные страсти, заветное искушение…

Аккуратно на слове «искушение» тяжёлая дверь лязгнула ржавыми скрипучими затворами и приоткрылась, из коридорной темноты послышался мужской голос:

– Чем могу служить, молодой человек?

– Меня зовут Эжен Версо, – быстро и сбивчиво начал я, после долгого перерыва язык меня слушался с большой неохотой. – Вот прочитал Ваше объявление о найме на работу…

– Какой предмет Вы хотели бы преподавать? – перебил скрывающийся во мраке привратник.

Вопрос показался мне странным, так как в объявлении конкретно указывалось, что требуется преподаватель Всемирной истории желательно со знанием мёртвых классических языков, и настоятельно добавлялось: соискателям прочих учебных дисциплин не беспокоить работодателя понапрасну.

– Всемирная история, – едва справившись с волнением, ответил я, постаравшись хотя бы с помощью двух вышеуказанных слов предать себе как можно больше значительности.

– Хорошо, проходите, – последовал ответ из неприветливой коридорной промежности. – Ваша вакансия ещё не занята.

– Благодарю, – обрадовался я и вошёл внутрь, испокон веков следуя преимущественно врождённому инстинкту повиноваться, нежели трезвому анализу последствий каждого необдуманно, но при этом твёрдо сделанного мною шага.

Когда дверь за спиной сама по себе закрылась, я машинально обернулся на звук, но не увидел позади себя абсолютно ничего. Кромешная тьма.

– Следуйте за мной, – вновь услышал я голос, и одновременно электрическая лампочка зажглась по ходу движения, тут же погасла, всего лишь на краткий миг осветив коридор. За ней вспыхнула другая лампочка и тоже быстро умерла, за второй – третья, и так далее побежал вперёд блуждающий огонёк, указывая мне спину быстро удаляющегося вперёд неизвестного господина. Складывалось впечатление, что на каждый его шаг лампочка впереди зажигается, а позади – гаснет.

Несмотря на всю загадочность происходящего, мы шли, молча, пока длинный коридор не закончился просторным залом с резной деревянной мебелью, какой-то странной позднесредневековой эпохи. Вместо привычного электрического освещения повсюду горели свечи в бронзовых подсвечниках, а со стен смотрели большие фамильные портреты уродливых вырожденцев аристократов, находившихся как будто на последней стадии заболевания сифилисом. Среди этих дегенератов были как мужские, так и женские особи. Некоторые представляли себя сидящими на лошадях…

В основном из-за неприятных видений, а ещё спёртого со всех сторон воздуха и вообще мрачной атмосферы, в которую я неожиданно угодил, к горлу подступила противная тошнота.

– У Вас все документы с собой? – не оборачиваясь, спросила мужская фигура, подведя меня к широкому старинному столу на массивных резных ножках, в форме хищных когтистых лап, впрочем, абсолютно пустому. На нём не было ни письменных принадлежностей, ни бумаг, ни любой другой канцелярской определённости. Ничего. Ни порождающей печатные буквы машинки, ни точилки для карандашей.

– Разумеется, – то и дело сглатывая сухую слюну, ответил я. Мне уже было не до учтивости.

– Давайте, я посмотрю, – протянул руку голос, наконец обретя человеческую оболочку лысоватого и полноватого мужчины средних лет, одетого в строгий и торжественный костюм похоронного распорядителя.

Нельзя было не подчиниться этому скользкому неприятному типу с пухлыми белыми ручонками, лоснящимися от душистого вазелина. Он буквально заставил меня вложить в эти неестественно ухоженные пальцы только что выданный мне иезуитский диплом и липовый сертификат, дающие, однако, «предъявителю сего» полное право преподавать вышеназванные дисциплины. Странный «незнакомец» сделал вид, будто не заметил подвоха и продолжал стоять предо мной, как сюзерен пред своим будущим вассалом. Сила его была столь велика, что мне пришлось долго бороться с непреодолимым желанием опереться в своём умалении хотя бы на одно колено.

Дешёвый фигляр, которого я уже презирал всеми фибрами своей юной души и плоти, всё никак не мог оставить свои балаганные фокусы в прошлом. В настоящем же он, вальяжно расположившись за столом в кресле, больше похожем на царский престол, целую вечность изучал полученные от меня официальные бумаги. Я в свою очередь раздумывал о том, как бы сделать так, чтобы убраться отсюда восвояси, вернуться в тёплый покой умиротворения и уже больше никогда не покидать его, несмотря ни на какие пророчества.

«Я их видеть больше не могу, тошнит», – попытка моя отпроситься по болезни не возымела обратного действия. Мало того, мне сразу дали понять, что едва не расценили её как проявление слабости. Боже, неужели опять всё сначала?

Самые сокровенные мечты растаяли, как дым, едва вновь раздался этот противный голос:

– Меня зовут господин Ловьяди, я – здешний директор, – он поднялся из-за стола и зачем-то протянул мне свою гладкую навазелиненную и оттого ещё более мерзкую ладошку. – Заранее прошу простить меня за неучтивость. Признаться, я порядком утомился принимать здесь вашего брата.

– Я Вас понимаю, – превозмогая приступы тошноты, мне ничего не оставалось, как только пожать эту скользкую руку.

Сам гладковыбритый хозяин сложившегося положения с укором уставился на мою неопрятную юношескую бородку.

– Да ничего Вы не понимаете! – В тон его навязчивой снисходительности ему бы не помешало махнуть на меня рукой, но он сдержался. Терпения этому господину было не занимать, впрочем, как и мне. – Я уже целую вечность пытаюсь организовать в этом проклятом месте школу, но никак не могу подобрать коллектив. У каждого преподавателя какие-то свои претензии, или, как сейчас принято говорить, нюансы. То одно его не устраивает, то другое.

– Напротив, это вполне понятно, – я отвечал машинально в надежде поскорее покончить с официальной частью, – где мне нужно расписаться?

Директор притих и впервые взглянул на меня с уважительным подозрением. Над внешностью моей он размышлял недолго и, придумав план очередного обольщения, как ни в чём не бывало продолжил затуманивать мне не до конца сформировавшиеся мозги:

– Если Вы, молодой человек, полагаете, что дело только в заработной плате, то глубоко заблуждаетесь! Я плачу учителям огромные деньги, баснословные деньги, они у меня ни в чём не нуждаются и всё равно уходят, чёрт бы их всех побрал! Не понимаю, чего им ещё-то надо?!

– Отдай Богу богово, а кесарю кесарево, – ответил я, в уме листая древний цитатник, предназначенный на все случаи неожиданно подвернувшейся жизни.

– Ха! – с восхищением крякнул или, точнее, «хрякнул» Ловьяди. – По-моему, мы с Вами уже где-то встречались?

– Такое часто приходится слышать, – грустно отшутился я. – Особенно от тех, кто надолго задерживается на одном и том же месте. Называется очень странным словом, «дежавю», кажется.

Директор снова пустился в размышления, теперь горько жалея, что пальцам не за что зацепиться на его гладком подбородке. Из только что стабильного положения он вдруг впал в какое-то нервное тревожное волнение.

– Итак, Вы, господин Версо, закончили католический колледж? – медленно растягивая слова, но уже с другим настроением, стал допрашивать дотошный работодатель.

– Да, – сухо ответил я, хотя мне эта легенда «с христианским прошлым» никогда не нравилась.

– Почему же не захотели стать священником? Не верите в Бога? – хитрые поросячьи глазки Ловьяди забегали из стороны в сторону.

– Верить в Бога в наш прогрессивный век?! – я разыграл истинное удивление. – Помилуйте, директор.

– Но Ваши бумаги? – растерялся было Ловьяди, но потом быстро спохватился и стал оправдываться. – О, я много слышал про эти иезуитские учебные учреждения от коллег! Говорят, что на самом деле в них тайно учат студентов правильно служить дьяволу…

Я демонстративно не отвечал.

– Ведь это он, искусный сочинитель, выдумал все эти сказки, предназначенные для балаганной толпы, про могущественного Вседержителя и его глуповатого сына Иисуса Христа, неизвестно по какой причине распятого на кресте! Я прав? – директор не то чтобы заглядывал мне в глаза, умоляя подтвердить свои досужие домыслы, он буквально их мозолил, натирая до крови.

– Тщеславный маразматик! – захотелось мне крикнуть этому заносчивому господину прямо в лицо, но в который раз приходилось сдерживаться. Сработал этот ненавистный мне принцип всегда и во всём быть выше противника, быть снисходительным, любезным, чуть ли не лебезящим перед этой тварью, самым распоследним клеветником на земле! Боже, где же моя собственная воля?!

– Впрочем, мне абсолютно всё равно, во что Вы верите, господин Версо, – вдруг стал успокаивать меня директор, как будто в самом деле прочёл мои не высказанные вслух мысли. – У нас здесь полная свобода совести, допускается даже вовсе отсутствие оной, но! – и тут он поднял вверх указательный палец с кривым загнутым внутрь чёрным ногтем. – Я хочу предупредить о полном светском характере нашего образовательного учреждения. Здесь мы не впадаем в заблуждения! Никакого бога! Никакой религии! Да здравствует здравый смысл! Это понятно?

Он заговорил так, как будто бы перепутал, что в данный момент предстал передо мной директором школы, а не главврачом психиатрической клиники. Конечно, я бы мог ему об этом напомнить, но не хотелось дерзить «начальству» в первый рабочий день, к тому же выпавший на високосную субботу. Да и зачем эти бесконечные, ни к чему не ведущие споры?! Они давно мне до смерти надоели.

– По моему скромному мнению, уж лучше быть здравомыслящим нигилистом, нежели религиозным фанатиком, – Ловьяди никак не желал угомониться. – Кстати, кто были Ваши родители?

– О только не это! – взвыл я от боли.

– Неприятные воспоминания? – Ловьяди делал вид, что задаёт вопросы, следуя анкете, но мне-то хорошо было известно, что он просто издевается.

– Мне тяжело об этом говорить, – и я нисколько не лукавил, потому что в моём понимании это была абсолютно пошлая история.

– Они ещё живы? – дознаватель мой сладострастно заёрзал на своём престоле, как будто оседлал любимого конька.

– Они давно на небе, – строго предупредил все дальнейшие расспросы Ловьяди мой раздраженный голос. – И всё что я помню о родителях, так это их непреодолимое желание увидеть меня в один прекрасный день Великим учителем, взобравшимся на гору и раскинувшим руки-крылья над этим миром в надежде спасти его от катастрофы силой одного только слова.

Директор даже прослезился от такой моей откровенности:

– Надеюсь, они будут гордиться Вами, молодой человек. Что же касается меня, я заверяю Вас, что употреблю все свои знания и умения, все свои способности и связи, чтобы эта светлая мечта двух некогда любивших друг друга сердец наконец-то осуществилась.

– Мы закончили? – строго спросил я, не желая больше терпеть перед глазами бездарно разыгранного блаженного юродства.

Но директор был упрям, и пусть он обращался ко мне как бы извиняющимся тоном, это не меняло сути вопроса:

– И последнее, господин Версо, не имею права не спросить Вас как соискателя на преподавательскую должность, – на этом месте последовала многозначительная пауза для усиления предстоящего эффекта разорвавшейся бомбы, – Вы любите детей?

– Фу, – само собой вырвалось у меня из всех щелей моего тела.

Директора перекосило, и спасти унизительное положение помогло только иезуитское образование!

– Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо таковых есть Царствие Небесное, – заученный наизусть текст из Евангелия скользнул из моего рта двуязычной змеёй и устремился в развесистые уши собеседника.

– Как это Вы хорошо сказали, – умильный Ловьяди сложил коротенькие ручки на груди, как кенгуру, только что повстречавший на родной земле миссионера. – Я имею в виду с педагогической точки зрения, конечно. Дежавю.

                         * * *

Такого душераздирающего крика, последовавшего за словами директора, мой убогий слух не различал со времён милых моему сердцу страстей. Визжащий, парализующий ещё живых, он символично возвестил о возобновлении моей преподавательской карьеры. Я понял, что после такого изощрённо подготовленного мучения обратного пути у меня уже отсюда не будет. Хочешь не хочешь, а придётся под этим несчастьем подписываться.

Ловьяди устремился вверх по лестнице на второй этаж. Я машинально последовал за ним.

– Что это могло быть, убийство? – вдогонку бросил я.

– Не знаю, не знаю, – на бегу ответил директор, не без гордости демонстрируя предо мной отличную спортивную форму, – только бы с детьми всё было в порядке.

В конце крутой лестницы я понял, что задыхаюсь: сказывалось длительное отсутствие практики биения сердца при максимальных нагрузках.

В очередном тёмном коридоре Ловьяди активизировал карманный электрический фонарь, ещё немного поводил меня кругами для правдоподобия и нагнетания атмосферы, после чего наконец указал скрюченным пальцем на приоткрытую дверь, откуда лился потоками голубоватый свет.

– Здесь, – остановился мой провожатый.

Интриговать, – безусловно, в его духе. Не знаю, как это ему всегда удавалось возбуждать во мне искреннее любопытство, а затем лишь подливать масла в огонь, чтобы оно не сразу угасло.

– На мне бронежилет, так что держитесь за моей спиной, – с этими словами Ловьяди вынул из наплечной кобуры гладкий серебристый пистолет. – А лучше вовсе оставайтесь здесь, я позову, если понадобится помощь.

Не оставив мне времени для сарказма, он, как заправский спецназовец, резко толкнул дверь ногой, и под мои вялые скептические аплодисменты ворвался в комнату.

– Господь всемогущий! – приглашение войти прозвучало недвусмысленно.

Сотни иголок прокалывали моё человеческое тело, и в какую-ту секунду вообразил себя актёром на премьере спектакля. Я повиновался, и первый шаг к обещанному триумфу был сделан…, передо мной открылся занавес…

На столе перед школьной доской лежала обнажённая пожилая женщина с аккуратным разрезом от шеи до паха. Забрызганная кровью комната наполнялась её редким, тяжёлым и хриплым дыханием. Все внутренности были как на ладони. Сердце ещё продолжало сокращаться, а алые лёгкие с большими промежутками времени периодически вздымались и выбрасывали очередную порцию крови. Бутафорская жидкость не возвращалась обратно в нарушенную систему жизнедеятельности, а просто стекала на пол, образуя густые лужи. Ноги и руки жертвы, разведённые в стороны и привязанные к столу, конвульсивно дёргались, зрачки под толстыми стёклами очков отрешенно пялились в потолок.

Полагая, что я без меры шокирован, Ловьяди достал из внутреннего кармана пачку сигарет с фильтром и предложил мне закурить.

– Вот, возьмите, – прокомментировал он, – я категорически не приветствую курение в школе, но если это Вас успокоит…

– Не имею такой вредной привычки, – постарался я предупредить все дальнейшие попытки директора немедленно сделать меня своим «любимчиком».

– Думаю, догадываюсь, чьих это рук дело, – Ловьяди торопливо спрятал сигареты и, несмотря на то что я его об этом не просил, стал излагать свои подозрения. – Три дня назад я принял в штат преподавателя анатомии. Вместо диплома об окончании педагогических курсов он признался, что никто так хорошо не знает строения человеческого тела, как серийный маньяк-убийца, расчленяющий свои объекты вдохновения, чтобы скрыть от полиции следы своих безутешных деяний. Мне эта шутка показалась забавной.

– Стало быть, истекающая кровью женщина, хрипящая в предсмертных муках, это всего лишь невинная шутка? – с вызовом спросил я.

– Нет-нет, господин Версо, – спешно затараторил Ловьяди. – Дело в том, что мисс Соул, которая имеет честь предстать перед нами сейчас в таком неприглядном виде, является преподавательницей литературы, и вот именно она, представьте, не желала признавать отсутствие души в недрах физиологической оболочки человека. По всей видимости, они поспорили с преподавателем анатомии по этому поводу, и он решил доказать мисс Соул свою правоту экспериментальным путём, а заодно и продемонстрировать детям преимущества естественных наук перед науками гуманитарными.

– То есть это безобразие произошло на уроке, при детях? – решил уточнить я немаловажную информацию, при случае могущую мне пригодиться, чтобы наябедничать в какие-нибудь надзирающие инспекторские органы.

– О, будьте покойны, молодой человек, – стал уверять меня директор. – Все эксперименты проходят здесь исключительно в рамках утверждённой программы. Всё согласовано.

– Значит, не о чем беспокоиться? – спросил я.

– Абсолютно не о чем, кроме разве что… – Ловьяди оторвал моё внимание от потрясающего натюрморта из внутренних человеческих органов, услужливо одалживая пистолет. – Не хотите помочь женщине?

– Увольте директор, – я вежливо отклонил предложение. – Я не из тех людей, кто добивает раненых.

– Всего лишь облегчить страдания, – сладкоголосые уговоры мёдом потекли в мои уши.

– Чьи страдания? – резко отрезал я так, чтобы больше не подбирались. – Её? Мои? Или, может быть, Ваши?

Директора снова перекосило. Пользуясь его временным замешательством, я продолжил, как учили, с пафосом:

– Мой долг – учить милосердию, да и отсохнут руки мои, если они когда-нибудь коснутся оружия, не важно, холодного или огнестрельного!

– Вы – пацифист, что ли? – попытался оскорбить мою скромную персону Ловьяди, недовольный тем, что она не поддалась на его грубую уловку. – Я это к тому, что надо бы раз и навсегда прекратить человеческие мучения.

– Я могу молитву прочитать, – тут же мой ум нашёлся, что ответить будущему начальству в своё оправдание, дабы моё неповиновение не выглядело уж совсем как неуважение к здешним порядкам и субординации.

– Вы невнимательно меня слушаете, молодой человек, – директор ещё больше раздражился и уже не скрывал этого. – Я предупреждал Вас о светском характере нашего учебного заведения, и нет никакой необходимости соваться со своим уставом в чужой монастырь!

– Очень хорошо, – ухватился я за последние слова потенциального работодателя, как стрекоза за последний день уходящего лета. – Контракт не подписан, и мы вполне ещё можем расстаться друзьями, не так ли, господин Ловьяди?

– Нет, – с неудовольствием проскрипел директор, уже искренне раскаиваясь в своей несдержанности, – у меня нет другого выхода, как сию же минуту принять Вас в преподаватели.

Он указал мне на агонизирующую женщину:

– Я только что потерял очень ценного работника и не имею времени искать ей замену. Раз уж Вы подвернулись, будьте добры, приступайте к своим обязанностям, но с одним условием…

– Каким ещё условием!? – передразнил я зарвавшегося «начальника». Его оскорбительно повелительный тон показался мне неуместным в окружавших нас безобразиях.

Кровавая пена на губах учительницы медленно закипала.

– Вы возьмёте в руки пистолет! – протянул Ловьяди на манер оперного тенора, вытянув вперёд руку с оружием.

– Ни за что! – ответ мой прозвучал в грубой откровенной прозе, лишённый всякой музыкальной тональности.

– Вы можете из него не стрелять, господин Версо, только возьмите и положите в карман, это нужно для безопасности.

– Оставьте, директор, – оборвал я его унизительное блеяние. – Вы прекрасно знаете, что здесь мне ничего не угрожает!

– Но речь не о Вас! – Ловьяди театрально плюхнулся мне в ножки. – Мои бедные дети в опасности!

– Убирайся с моего пути, паяц! – выведенный из себя, я оттолкнул ногой противного просителя милостыни. – И в следующий раз придумай что-нибудь изощрённее этого пошлого анатомического представления.

                               * * *

Я зашагал прочь от голубоватого света во мрак длинного коридора с некоторым разочарованием. Унизивший сам себя директор валялся на полу и теперь смотрел мне вслед с нескрываемой злобой, параллельно сочиняя новые зловещие козни также легко и вдохновенно, как сочиняет стихи какой-нибудь юный влюблённый поэт.

Ничего не меняется. Кровь циркулирует по кругу, всё та же невинная кровь… Под это дело нечистые на руку дельцы приторговывают оружием, пугая обывателей какой-то призрачной безопасностью. «Убей чужих, защити своих близких!» – чем не слоган для производителей штурмового автоматического оружия? Но вот ведь парадокс: они размножаются быстрее, чем винтовка выпускает добрый десяток пуль в секунду. И при этом умудряются бояться смерти! Но как это объяснить!? Ну чего казалось бы, проще: перестань бояться, уверуй в собственное бессмертие, и зашагаешь по воде, «аки по суху», а мир сам собою изменится, заиграв вокруг всеми цветами радужной палитры.

– Маловерные, – ловко балансируя по воображаемой водной глади, качал я головой из стороны в сторону. – Пропащие люди.

– Сюда, сюда, Господи, – донёсся старческий мужской голос из-за приоткрытой двери на противоположном берегу в конце коридора.

– Всё равно по пути, – махнул я рукой и уверенно направил свои привычно босые стопы на зов, дабы потом никому не пришло в голову упрекнуть меня в неотзывчивости и равнодушии.

Лампа вспыхнула перед самым моим носом. Не хватало ещё к врождённой глухоте добавить слепоту. Хороший же из меня выйдет преподаватель!

Постепенно привыкнув к свету коптящего керосинового источника, я стал различать стены и большие стеллажи, заставленные длинными рядами книг. Проходы между стеллажами были очень узкими, но именно оттуда надвигалось какое-то тёмное пятно.

– Что это Вы? – спросил я пятно.

– Будьте осторожны, я приближаюсь, – от бесформенного сгустка пришло сообщение мило картавым голосом. – Меня зовут Марк Оникул. Я – школьный библиотекарь.

Тёмное пятно наконец преобразилось в пожилого сутулого старика с характерным носом и прилагающимися к нему очками, такими несовременными, что их невозможно было даже вообразить.

– Простите меня, молодой человек, – вежливо извинился бывший сгусток, – я, возможно, напугал Вас. Тысяча извинений, но в библиотеке нет электрического света, приходится пользоваться этой старой лампой.

– По какой же причине произошла техногенная катастрофа? – спросил я, глядя на плавно угасающий огонь в светильнике, готовый в любой момент снова погрузить во мрак только что возникшую параллельную реальность. – Так недолго и до конца света дойти.

– О, это всё из-за книг! – с истым благоговением воскликнул Марк Оникул, свободной от лампы рукой очерчивая свои владения, их никто и никогда не должен увидеть, я уже не говорю о том, чтобы прочесть.

– Тогда почему бы не опрокинуть на них оставшийся керосин из лампы и не поджечь? – выступил я с дерзким предложением.

– Пробовали, – зашептал мне на ухо старик, – не горят!

– Каменные скрижали? – со знанием древнего типографского дела спросил я.

– Первоисточники, – одобрительно закивал библиотекарь. – У господина Ловьяди отличная коллекция. Однажды он проговорился мне, что вывез её из секретного хранилища первосвященника перед самым разрушением Храма. Представляете?

– Надо же, – тут и моя голова закивала в такт старческой немощи. – В одном месте собрались все тайны мироздания.

– А Вы проницательны, молодой человек, – библиотекарь вновь поднёс осветительный прибор к моему лицу, чтобы как можно лучше изучить степень моей наивности. – Простите, не знаю, с кем разговариваю.

– Меня зовут Эжен Версо, – представился я.

– Так вот, господин Версо, – вновь обратился ко мне старик, когда понял, что с наивностью у меня всё в порядке, – эти книги однажды уже сгорели, понимаете? Они навсегда потеряны для людей.

– Надо же, какая жалость, – как всегда сочувствия у меня было не занимать. – Уверен, ни пострадай мудрость человеческая так бесповоротно во времена первосвященников, жизнь людей давно бы изменилась к лучшему.

– Вот именно, вот именно, молодой человек, – собеседник даже схватил меня за руку от волнения, – Вы ухватили за хвост самую суть! Всё с этого и началось, белые пятна, чёрные дыры, без этих книг человечеству рано и поздно придёт конец, вот увидите.

– Я-то увижу, – никаких причин не соглашаться со стариком не было. – Но вопрос, видите ли, в другом: что если это Ваш уважаемый директор, господин Ловьяди, преднамеренно отнял у несчастных людей все эти книги, допустим, с целью заставить их всё на свете перепутать. Не станете же Вы отрицать, что когда-то на земле существовал идеальный порядок, сравнимый разве что с библиотечной картотекой?

При словосочетании «идеальный порядок» новый знакомый мой побледнел и прислонился к ближайшему стеллажу. Тело его медленно осело на холодный цементный пол.

– Что это с Вами? – склонился я над библиотекарем. – Тоже хотите медленно умереть у меня на глазах, как и мисс Соул?

Услышав имя несчастной преподавательницы литературы, Марк Оникул резко вскочил, как будто отсутствующий в библиотеке электрический разряд на секунду вернулся на побывку и заодно решил воскресить к жизни заблудшего адепта керосина.

– Что Вы сказали?! – старческие руки больно ущипнули меня за грудь через толстую ткань сутаны, попутно обнажив на левом предплечье ряд маленьких цифр, наколотых на дряблой коже. – Вы всё-таки добрались до нас, поганые нацисты!

– Да успокойтесь Вы! – мои молодые сильные руки еле отодрали этот сумасшедший репей от ни в чём не виноватого платья. – Какие нацисты?! Война закончилась сто лет назад, все жертвы холокоста давно в рай переселились!

– А Гитлер? Гитлер победил? – репей никак не хотел отлепляться, цепляясь теперь за полу.

– Да кто Вам такое сказал? – я уже начинал беспокоиться, что останусь без одежды.

– Директор Ловьяди, – запричитал Марк Оникул, как заключённый на допросе после недели карцера. – Он сказал, что Гитлер победил и из всех евреев в живых остался только я один, и что он спрячет меня на свой страх и риск. А взамен, взамен я буду и дальше скрывать эти книги до того самого момента, пока Гитлер не умрёт и все мёртвые иудеи однажды не воскреснут согласно древнему пророчеству.