Осталось мне немного, знаю.. В минуту эту.. минуту.. я.. мне.. ибо просить каждому.. Нескладно получилось, нескладно написано, что дальше идет, погрешная несвязанность, нескончаемость эта.. Нет сил сводить боле. И времени.. время вопреки логике.. а мне оно говорит сейчас – без Него собранности нет.. в сердце, в голове.. без Него.. но.. – поздно.. Не верьте.. никогда не верьте.. и только Он.. есть.. к Нему.. Что еще сказать? Споткнется случайный, ретивый. Ему что сказать, ему, кто прочтет? Оправдываться? Нет, другое.. не следуй ты.. за дебри.. темные.. иссушающая скупость слова, когда не взять его, слово не подобрать.. когда просить.. когда.. оправдываться.. Прошу.. я.. тогда.. чернила растекаются, рука это.. излишества, рука пишет.. гнойные потоки несвязного.. и сейчас, когда уже.. когда минута.. минута.. Вольно. Пометок не будет. Вычеркнутое и оставленное с собою наедине там и остается. Крайне было б.. несколько неловко.. неловко – к черту.. Осознание поздно. Рядом.. ее и не было никогда рядом. Но если там, куда мне.. что-то да есть, я буду верить твоим словам.. И мы узнаем друг друга. Если ты простишь и снизойдешь узнать. А., намеренно знать бы, что ты где-то есть. А была ли А… Нет, прочь.. Верю, верю и знаю, сызнова где-то ждет воскресшая Анастасия..

26 февраля 2017 года от года от Рождества Христова

Молодой декабрь убыли года две тысячи шестнадцатого. Санкт-Петербург. Над Петербургом звенит холодом. In unum tempus locumque. Бумаге – чтоб не говорить с собой.. (втиснутое над неразборчивым перечеркнутым, втиснуто между строк правкой наспех)

..про года тощие, про года тучные.. Идет без потрясений, – что ж, неудивительно.. Потрясения по спирали, пучит да подбрасывает веками четными, чередующимися с прочими, с нечетными, размеренными. И шли года. Выросла дева, замуж выдавать. Свадьбой первой отгремели фиглярные нулевые, прыг-скок чертиком табакерки из нефтяной бочки, отплясали, поплевали в руки нечистые, так в дыру и канули разводом полуполюбовно. Ныне другое; времена рассудительные, сосредоточенные, нервные; юность – за точкой невозврата, промежуточные оценки, что волочить за спиной ворох неминуемых неудач да несбыточных разочарований. Средний возраст. Время точеного расчета. Эпоха, чуждая поэтике. Когда последняя монета – бракованной чеканки, остается отчаяние – записывать бредящееся наяву..

Часом ранее я лежал на полу при выключенном свете, я – слух, на проигрывателе крутился диск. Играть кончило, когда засерело окно. Светает медленно, и розоватые отблески восходящего солнца пульсируют, глазам больно. Бессонница.. который день.. Я в кухонном кресле и сводит живот. Давит голову, что-то давит в груди. Выйти. Воздух. Помогает. Говорят. Подняться, встать и скользнуть стенкой, и не попасть в зеркальный силок.. Отражение смотрит, попался.. – а зарекал не смотреть: впалые щеки, бурые круги под глазами, вздутые вены, мелкие кровоподтеки..

Расковыряв ножом жестянку с тунцом, наспех завтракаю, запиваю водой. Сухая консерва горчит. Новый день, или все старый тянется.. Выйти. Воздух. Прихожая; ключи; подъезд. Разит прело тушеной с грибами капустой. Что осталось со дня вчерашнего и от соседей.

Лоскут депеши с отрывными хвостами, книзу растопыренными пейсами. «КАЧЕСТВЕННО БЫСТРО БЕЗОПАСНО (ниже) Дезинсекция (абзац) Профессиональное уничтожение насекомых в любых помещениях (далее пунктами списка синопсис, почему должно бросить все и звонить именно по указанному здесь же номеру) Профессиональные сотрудники – Качественные и стратифицированные препараты – Гарантия на весь спектр услуг – Пенсионерам и студентам СКИДКИ» Рассеянно воспаленное бессонницей сознание, ухватывает фрагментами, вниманием акцентирует бред.

На улице тихо. Медленно падает липкий снег. И, правда, свежее, когда легкий морозец. По утру время застыло, и нет суеты, и не вспомнишь, что к новому году идет, как-то по утру тихо. Просто пройтись-проветриться – и то в пользу, по пути захватить что на вечер, вина и что-то из съестного, если хватит фантазии. Или больше вина.

Вжух! Вжух! Щитами таджики скребут снег. Двое, в куртках кургузых. Один метет в горку, другой с той же горки сверху сбрасывает. Балакают, ругаются по-своему. Прохожу мимо. Хмурые.

А дышится.. И вроде бы полегчало. Впрочем, бессмысленно шататься долго не будешь, заворачиваю во дворы, где отоварят в любое время дня и ночи.

И вот уже иду обратно. Спина сутулого малого в засаленном кожухе, идет он медленно, спотыкается. Равняемся с ним. Бомж или алкаш, потерявшийся в миге предрассветном. Бродяга или тоже бессонница.. да не, бомж, сейчас заведет, чую.. как..

..хватает он меня за рукав, – вырываюсь и в сторону, в спесь, сука! – а тот детским высоким голоском, быстро-быстро, что скороговоркой:

– Молодой человек, можно обратиться? Енохом звать меня. Я – инвалид, – и дальше клянчить мелочь. Судьба да родители над тобою, брат, изрядно пошутили прямо по рождению, подумал я. Как тебя? Енох?

– Нет денег, – и чуть ли не отмахиваюсь.

Тут он повернулся. Белесыми зрачками вперились на меня глаза слепого.

Инстинкт, и от брезгливого выведет, я ускоряю шаг на пару десятков метров и – мерзко. Сам ты брезгливый. Тебе же тошно будет. Оборачиваюсь, его нет. Мысли бегают, цепляются одна за другую. Он знал мой возраст, как? Ведь он слепой. Еще чуть-чуть и он обратился бы по имени.. Им слух за зрение.. Он шаги мои слышал. А, может, все-таки зрячий, а это все – так, чтоб попрошайничать? Бесцветны застылые зрачки его были, зрачки без реакции на свет..

Жалость – это с разумом, а первое – инстинктивное, склизкий страх, животное отвращение.. Спорить будете? Они здесь, они – нам, чтоб знать стыда чувство, многими позабытое, многими утаенное. На хромого-то посмотришь – больно. Но жалеешь ты себя.. и стыдно становится.. А потом отговорки, а потом понапридумаешь.. Ну, дорогой мой, теперь уж точно опрометчиво надеяться на сон.. Хорошо прогулялся, освежился, что сказать.. Стакан застоялой пожелтелой воды большими глотками.. Скорее б забыться..

«И сказал им Иисус в ответ: пойдите, скажите Иоанну, что вы видели и слышали: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают, нищие благовествуют..» Евангелие от Луки, 7:22

Молодой человек, одетый явно наспех и не по погоде в длинное черное пальто поверх единственной выходной рубахи, быстрым шагом шел по Коломенской улице прямиком к Свечному переулку. На окрики и зазывания извозчиков он не оборачивался, шел в снег с непокрытой головой.

– Сударь, подайте копеечку, Бога ради. Не оставьте на погибель души невинные. Деточки мои.. трое их у меня.. четвертого вот жду.. А младший мой, Глебушка, чахленький совсем.. чахоточный.. Ему малость осталось.. Подайте копейку, и вам на душе полегчается.. Я Бога молить за вас буду..

Торопящийся отмахнулся от нищенки, укутанной по глаза в лохмотья, с досадой обронил что-то про себя, опустив голову, и шел скоро дальше.

Холодно и снежно, мороз жгучий, брови щиплет, – одна из тех зим, о которых еще долго будут вспоминать, зябко жмурясь, втягивая нос под широкий бобровый воротник. Вскоре отсутствие перчаток выказалось на морозе, руки, судорожно сжатые в кулаки, молодой человек упрятал в карманах пальто. Там же еще раз нащупал он сверток, мелочь, завернутую в газетный лист. Безумец, каким таким условием вынужденный и брошенный в стужу.

По мере приближения молодой человек медлил шаг, прошел один дом, другой – и вовсе начал сбиваться с ходу.

Так подходил он к двору. Неприветлив был двор и мрачен к ночи, но фонари зажгли. А снег под фонарем темный, фиолетовый, будто и нездешний, подумал юноша. Тогда он выступил под свет и снова перечитал адрес по газетному листу, на котором строки в две заметка была выделена чернильным карандашом. Верно, здесь. Подождал он еще, перевел дух, постучался. Под рубахой сердце дернулось, будто провалилось.

– Гасподь с вами.. Хто там? Кому дома не сидится да в якой лютый мороз? Што вас носит?

– Что вам, сударь? Что вам в теплом не сидится-то? – дверь отворил наголо бритый дворник в затертой фуфайке и переднике, заметно, крепко пьяный, по обыденности профессии. От выпитого он едва стоял на ногах.

– Хозяйка.. принимает? – не сразу произнес юноша и как-то в сторону.

В ответ ему старика невнятное бормотание, и тот с жаром замотал руками, словно хотел ухватиться за воздух, еще раз что-то буркнул. Молодой человек отстранился.

– Я тогда.. я в другой раз..

– Входите.. надобно, што ль, на дворе мерзнуть..? Греха на себя не возьму..

Вошли. Не то комнатушка, не то сени. В комнате грязно, сыро, затхло, шагах в шести от двери с перетянутой под потолок веревки свисало дырявое покрывало, сушилось, а не то оно же угол городило.

Сели к столу греться. Молодой человек продолжал осматривать комнату, оттянуть было б чем, чтобы и не сразу – к главному, вот и смотрел он вокруг, вот и комнатку рассматривал. Старик же воротился к оставленному ужину: на столе самовар, обрезки холодной говядины, початый штоф водки; да квасилась сальная свечка. Бурдюк дешевого вина днем вылакал, а под ночь – водка, подумал юноша, зараза, в шею таких гнать. Скудное убранство, скудное. Плохо живут. И здесь принимать..

Кроме стола и двух стульев простого дерева, где со спинки одного, дворничьего, до полу спадала видавшая виды николаевская шинель, к углу комнаты гость мог приметить скошенный дощатый ларь под ржавый замок, с крышки которого сиротливо выглядывал прислоненный к голой стенке покоробленный бумажный образок, с пол-ладони в длину, не более. О бок лара стоял топорик на тонком древке, с круглым медным набалдашником.

– Чекан.. орех бить.. – пробормотал старик, не подымая головы с тарелки.

Разговор не шел, да и не о чем ему. Молодой человек потуплено смотрел в почернелую стену напротив, дворник же молча доканчивал есть. Так прошло с четверть часа или около того. Покончив с трапезой и отерев губы рукавом фуфайки, старик рукою смел крошки на пол и тогда уставился на незваного гостя:

– Так што вам? И по какому.. – блестели его залитые водкой глаза.

– Я.. я по объявление.. Хозяйка дома? Ах, да.. верно.. Стало быть, она не.. Приду.. я в другой раз..

– От веть дом.. этот.. И ходют, и ходют.. Все вы.. и в другой раз.. и в третий приходют.. и на недели раз.. Чего вам тут? Как помазано.. – пьяный язык повело, старик залился бессвязно, и понять было можно одно, посетители здесь бывают и что нет терпимости им.

Слушать пьяницы бредни.. Чего доброго слов дальше зайдет.. Да, может, оно и к лучшему.. что не дома.. и не сегодня.. В другой раз тогда.. в другой.. Молодой человек стал собираться, надел пальто. А, спит, бросил на дворника взгляд украдкой. Тогда положил ему, уже уткнувшемуся головою в стол, на водку, пусть так поминает не лихом, и направился было к двери. К лучшему, к лучшему.. Не надо было.. сейчас..

В дверях стояла хозяйка. Секундой он забыл, за чем пришел.

На вид ей было около двадцати лет от роду, быть может, немногим больше. Одета она была в строгости и присущем строгости неком изяществе, во все черное. В длинных, чуть вьющихся, темных волосам в свете свечи уходили снежинки. Тонкую шею не прикрывал ни шарф, ни платок. Худоба и бледность, росчерк бровей черных. Красота безумная. Ступать ей по паркетам залов больших, а не здесь..

На него она не смотрела. Прищурив правый глаз, склонив налево голову, она смотрела как бы сквозь в ночь пришедшего. Будто ждала его. Будто знала; все равно кто-то да придет. Молодой человек пытался встретить ее взгляд, поймать, уловить хоть в мгновении, – даже иногда, казалось, почти и вот, и вот, – но тот умелькал как тень, как бархат, спадающий в полутьме. Заговорить он не мог.

– Так и будем молчать? – и, наконец, одарила гостя прямым взглядом, преисполненным спокойствием, причастным к гордости. Взгляд подобный обычно холодит, отталкивает, скажет тот, кто не видал персидских глаз.

– К чему церемониться? Вы же знаете, за чем.. и знаю я.. Снимайте пальто. Садитесь. Ступайте тихонько.. – скорбное тайное в ее темных глазах, но и выше она же, и выше..

– Я позже.. я позже приду.. не сейчас.. Но приду.. непременно.. Да чтобы первое.. – выпалил юноша, развернулся и, торопясь, вышел. Растерявшийся, он оставил свой сверток лежать на столе, как отсчитывал дворнику выпивку.

Она одернула простынь, она скрылась за ширмой. Старик так за столом и спал, укутанный ею в старую шинель. Утром он, похмельный, найдет на столе с мелочью сверток, в очередной раз уверует в Господа нашего Бога, перекрестит себя и кулек и прочтет выделенное карандашом в заметке: «Продается новая, неподержанная материя специально для мужского костюма. Цена 5 рублей за аршин».

Помню.. про сновидения.. Есть, по крайней мере, замечал за собой ранее.. подобие провала, когда переход от сознательного бодрствования в глубокий сон будет скачком. Еще мгновением назад мысленно перемалываешь прожитый день, и вдруг – словно проваливаешься в яму. И летишь, летишь, и падаешь..

Сам момент перехода в бессознательное, а это, вероятно, доли секунды, преисполнен эйфории, близкой к вожделению. Состояние хочется переживать вновь и вновь.. Кто знает.. может, всему виной химические реакции пограничного толка. Физиология – как и во всем.. Вряд ли удастся описать явление точно и характерно, чтоб представить мог его ни разу не испытавший. Ровно, что описывать вкус неведомого плода. Грубовато, через какие-то пошлые сравнения будет приблизительно, тогда до сравнений скатываться не буду.. Да испытавшие узнают..

Да, вот еще.. в момент-предвестник провала феноменальна слуховая чувствительность. Звуки преображаются объемом и фактурой, вплоть до созерцания их и осязания, до цвета, до запаха..

Другой приметной особенностью таких сновидений можно считать сам их характер, собственно их сюжеты. Так вот – снится то, чего нет в реальности, но к чему человек, почем знать, влечение испытывает. Будто снами кто-то нам компенсирует отсутствующие в жизни впечатления и опыт. Процессы мозга, скажите, да – если не предаваться мистификации и верить.. что сны нам кто-то наговаривает преднамеренно, начитывает как мать в детстве. Бредни.. ну вы меня простите, у меня сна нет.. так это бредни – в прогрессивный двадцать первый век.. когда научный атеизм, широкополосный интернет.. Зачем я веду дневник..

Вещие сны, ну я не буду говорить, пророческие, они позже тесно связаны с эффектом deja vu.. Этимологически – от «весть», так вот ничего хорошего, самый известный сон из таких сулил «принять смерть от коня своего». Этих лучше не касаться, их точно лучше анализу не предавать. Ну да чаще грезится то, чего нет и не будет. Так голодным снится рог изобилия, бедным – копи царя Соломона, а праведным, вероятно, – семь смертных грехов. Мне б хоть что, а лишь бы снилось. А так это по воспоминаниям.. пишу, что помню..

Мне часто снился полет. Над мрачным городом, и над бескрайней степью.. Даже не полет вовсе, а что-то вроде парения над землей или огромных великанских шагов. И во снах всех так мог я один, и я искренне недоумевал, почему другим расстояния кажутся большими, а преграды непреодолимые. Смотрите как, просто же – разбежался, оторвался от земли и хоп, засвистели змеи рек под ногами, запетляли дороги путаные, и раз – и ты в другом месте, за километры от прежнего. Или вознесся к потолку ни с того ни с сего. А те смотрят, рты разинули. Какая глупость.. на всякий вкус вам форма самолюбования, ага.. да нет, пожалуй, не то.. но и мотив, преследовавший с детства. И тогда же, давно, где-то в детстве, ежели снится страшный, перевернись на другой бок, отвернись от него, уйди под одеяло с головой, и страшного нет, ушло страшное.. сейчас никакого нет....или вот еще..

Из прочих воспоминаний детства всплывают детерминированные сны. Слов таких я не знал, а сны были.. и что, что не назовешь, зато были.. Сны, на которые я настраивал сам, когда ложился спать. Словно заводил маленькую шарманку, игравшую только для меня и желанную именно сегодня мелодию. Сны, которые сочиняешь, когда фантазия еще не скована взрослым пресным мышлением. Что утеряно навсегда.. Утеряно и оставлено там.. там же, где непосредственность.. Ну вот теперь и сна нет.. Перебьюсь иной раз часами.. На работе – на кофе.. держат.. Помню.. спалось как под дождь с окном открытым.. предательство – окно закрыть..

Я вытянулся на животе. Я слушал кровоток в ушах.

..момент-предвестник, слух опухает, обволакивает слух, ток, ток, сток.. момент и..

..сморила сонливость глаза, как золотцем по зеленому, как по перьям, убаюкала, укачала, удитятила в веков колыбели..

Ночь раскололась с грохотом. Я вскочил. Занавеска упала, что ли? То ли показалось, то ли затем скрипнуло деревом, и тяжелый, отпущенный, выдох. В темноте я сидел на краю кровати, вслушивался.

Слушал, слушал, вроде бы тихо. Пошел я в ванную – нет, перекладина на месте, да я же и не стирал, нет, крепко держится. Это все, что не спится..

В прихожей темно, я – обратно, а что-то холодно, обогреватель включить надо,.. как..

– Вечор добрый.. Здравия желаю! – кто здесь!?..как вдруг из темноты голос, и я бросил взгляд в арку кухни, откуда тот, должно быть, донесся.

В моем же собственном ротанговом кресле рядом с обеденным столом моей же кухни передо мной сидел, сказать даже, с удобством размещался, развалился в кресле здоровый мужик, по наружности лысый, скуластый, сомнительный, на свет фонарный щурится, а холщовая рубаха на нем заляпана и теперь уже серого цвета. Книзу в шароварах сидит грубого покроя, и пятки торчат босиком, ноги к себе подобрал и по-турецки. Вокруг мясистой его шеи, которая едва ли намечалась, кое-как был повязан строгий галстук, все бы хорошо, когда б не с шароварами под босу ногу.

Дверь не закрыл? Вор!

– Кто.. здесь..?

Он ухмылялся, молчал, от фонаря на желтой лысине его печаталась оконная решетка.

– Кто вы? Что вам надо? Я сейчас же.. – кричать?, нет уж, спокойно.. телефон, где телефон..

– Что вам..? – а по стенке я вскользнул под арку, рукою щупал, щупал, нож, я схватился за кухонный нож, – не подходи.. с-сидеть.. шаг, ударю..

– Погодьте.. та не кипишуйте.. – растянуто, бойко, и с тем же спокойно.., – та не надо ножичком махать..

– Кто вы? – но нож я опустил.

– Усан-упыдем-станция – мы, та профылактика.

– Какая еще..?

– Та какая е.. Еле выговорыл, ей-богу. Второгу разу не смогу. Вот те обозвали, человеку не выговарить.. Тьфу-ты, шашни, городы.. Свет гарит? – я кивнул; щелчок, и на столе вспыхнула лампа в абажуре из кремовых обоев с переливами, – та во, так-то лучче.. стало быть.. ходюм мы.. избавляем граждан от грызунов, паразитов от, а атож от..

– В подъезде висит? Оттуда?

– Та Гасподь с вами. Обижаете. Шарлатаны то – они. У нас кяаааачество – извини меня, – криво он ухмыльнулся, прищурился от удовольствия, потирая руки, «левбердон» набитым читалось с одной.

– Я никого не вызывал..

– Так и нэ треба..

– Что тогда? Парикмахерская.. течет..? Что? Вода..?

– Туды, вныз, в подвал, хде две двери? По лево – наливают, парикмаферская – направо. Сдае мужика налево, якось бабье само справа болванится. И тем, и другым сразу.. Та нееееее.. не оттудова я.. Кажите ще о честном ЖКХ.. А што жалобы есть?

– Тогда откуда?

– Та Степаном зовусь-то. Степан Плашкин. Атож и не назвался.. Негоже ж.. На службе Повешенным кличут.. со службы..

– Как?

– Степан я, буде добре.. да здравия желаю..

– Хорошо, пусть Степан.. Ну так вот, Степан.. что надо?

– Так по службе я.

– Это я понял.. Какая служба? Надо что?

– Сама что ни на есть ответственная, – трезубец вен на кулаке его вздулся, «левбердон» пошел волнами.

– Так, я, кажется, задал конкретный вопрос..

– Так и я ж кажу, профылактика.. Ходим, смотрим.. Цапать раков по оврагам. Клопов, тараканов, вшей по тюфякам ловим.. Все наше..

– Еще раз.. – я никого не вызывал.. Какая, нахер, профилактика.. Ночь, да.. вообще квартира моя..

– Атож то интересно, откуда тута взялся?

– Ага, очень интересно..

– Та гасподин всяко може.. Отож и тут оказался. Бывает, скажет, да как вдарит. Слох, як нагайка погана, звене, ух, хлесткий, – кулачищем замахнулся, – а дверь-то в хату затворят надобно. Атож всяко.. Жалобы е? – сальными пальцами мял он, прощупывал икру у опечаленной вяленой воблы и, прощупав к удовлетворению своему, сунул воблу обратно в карман бездонных своих шаровар, – ржава рыбеха, никака.. а брюхата.. Глянь-де, грыт, схади, Повешенный, кажут..

– Так вот, жалоб нет, Повешенный, или как там тебя.. Вон! – смело, однако, на миг, пока в голове еще прокручивались варианты развития дальнейших событий, за себя как-то даже.. и откуда такое.., и еще раз, пока не развеялось, – вон отсюда!

– Погано.. погано ж.. вашсиятельство.. И вид хворый.. Траувку заварите, спите больше.. Повешенный я, Повешенный.. та верное помните.. Так то.., Бог-судья.. то в прошлом.. Часом инше.. як сыр в масле.. Вон-де господин к костюмчику обновку справил, – и поглаживает оттого не менее неуместный галстук, – добре служится.. добре..

– Зачем-ты-здесь? – наседал я, сжимая крепко рукоять ножа.

– А вас-то шо так гложет? Спите больше.. высыпайтесь.. та на свежий воздух выгляньте.. Иль то совесть чи угрызенья сердешные? А то шо вы с ножой.. да на служиваго..

– Высыпайтесь, мать твою.. а.. – сквозь зубы процедил я; да кто бы ты.. да ты.. да, бля.. да здоровый бугай.. с сухой слюной сглотнул я родившееся было возмущение; ну-ну, несвершившийся порыв, предохранитель щелкнул.. Знакомо?

– Мней-то до них далеко, та и сам скажу.. Натож в порожнее не мусолить.. Проблемы решаем.. Проблемы есть? Та плох я по-ихнему балакать, ну да.. – выдохнул, – гоааал орынтирэд, бляха-муха.. как попугая учат, научили гаварить что перед «бляхой-мухой».. Гасподин, бывало, как скажет, так ото..

– Это кто?

– Он-то? Та случится вам познакомиться. А може и не..

– Ну так и не надо тогда – господин да господин.. к черту!

– Негоже так про них..

– Негоже ночью в квартиру чужую ломиться!

– Ах-то, слово худое.. Так же ж сбывается, падла.. И чего душа просит, сбудется.. Тока шоб искренне просила.. к чему сама из нутра тянется.. Вот таковы и сбудутся. Сокровенные желания-с есть?

– И Деда Мороза не вызывал.. Спать.. хочу.. Все.., adios, закругляемся.. Закругляем треп.. Давай-давай, Степан, или как там тебя..? – махнул я ножом к выходу.

– Повешенный.. прозвище.. кличка.. да пристала.. – шолоховский прищур лукавый, – как угодно сами называйте. Рад здравию вашему, вашсиятельство, знакомству нашему рад. Доброй вам теперече ночи..

Я закрыл за ним дверь. Подождал с минуту, несколько раз дернул ручку.

Я проспал весь день.

«И, посмотрев на всех их, сказал тому человеку: протяни руку твою. Он так и сделал; и стала рука его здорова, как другая.» Евангелие от Луки, 6:10

К Сенному рынку потоками стекался праздный люд. На повороте засигналил трамвай, крашеный бордовым, с желтой деревянной окаемкой по всему борту да с золотистыми нумерами. За трамваем сворой бежала ребятня; крики, посвисты, гул да гам, и скоро все это слилось с собственным трепетом воскресного рынка Сенного благостного часа одиннадцатого по утру. И только извозчики, на козлах ваньки, кто побросав игру в карты, а кто чрез дремоту, заругались да замахали кулаками с облучка своих расшатанных телег вслед уходящей машине.

С улицы по направлению к мясным рядам ковыляла повозка, груженная говядиной в кадках. Мясо отпускали здесь же, прямо с лотков, утром есть шанс купить свежим. Густой мясной стоит запах, посему вокруг лотков давка, ругань, толкучка. Новенькие китнеровские павильоны хоть и крытые, хоть и на морозе не толкаться, а не вместят полностью всех участников воскресного торгового оборота. Долго еще отпускать будут с лотков. Господские продукты, те качеством выше, выставляли под железный свод; «сорту» – всегда было место в рядах. И рубят здесь же.

Мясные ряды сменялись молочными. Уже к ранехонькому утру полногрудые финские бабы с обветренными круглыми лицами подвозили молоко, заполняли прилавки деревянных киосков пузатыми банками. По степени свежести брали по-разному; просроченное напрочь охотно скупали дельцы, производители грошового мороженного, что выставлялось в палатках неподалеку.

Рынок жил жизнью скупки, сбыта, предложений; спроса, веса, цен, услуг. Рынок – место с историей, в особенности этот, Сенной; он с собственным кодексом, со своею иерархией постояльцев, чужих и своих, люда пришлого, люда проходящего. Шум, галдеж, споры, выкрики зазывал, разносчиков газет, глашатаев свежих новостей, что тут же подхватывались в рокот толпой, сновали всюду беспризорные мальчишки. Услужливые извозчики помогали самодовольным толстякам грузить свертки, отрезы, ломти да куски, пока жены тех, жены и любовницы, что верно – все в дорогущих шубах до земли, оканчивали с покупками обязательным проходом по кондитерским или лавкам с блестящей на солнце бижутерией.

У мясного прилавка молодой человек в черном пальто суетливо перебивался с ноги на ногу, смотрел он кусок за куском; одни ему казались слишком крупными, другие – слишком жилистыми. Он подымал один с замерзшего лотка, подносил к самому своему лицу, рассматривал со всею внимательностью, взвешивал рукою.. клал обратно.. Кусок примерзший, залежалый, но и такой уходил в похлебки бедняков. Бабы в очереди ворчали, им надо было поспеть к обеду.

Он отошел, так ничего не отвесив. Вдогонку ему доносились смех и улюлюканье, да старухи заворчали по новой, дескать, такой-сякой, ни себе, не людям, чего стоишь, выбираешь, чего трогаешь, коли брать не будешь. Не обернулся он, он пропустил несколько лотков, где рядом телятину отбирали, и подошел к другому.

– Пожалуйста, вот этот.. если хватит.. На сколько он потянет? Хорошо.. Заверните, прошу вас, в бумагу, – девушка в широкополой шляпке и черном саке под стать худощавой фигуре указала продавцу за прилавком на самый скромный кусочек голяшки.

Расплатившись, забрала она бумажный поверток, обернулась, она искала проход сквозь кишащую толпу чрева рыночной площади. И глаза их встретились. Карие миндалины ее огромных глаз, страсть и потухшая смиренность, и усталость какая-то смолоду – много чего он мог бы в них прочесть, если б читал по глазам. С черной шляпки ее спадала короткая вуаль с крупными, таким же черными, что капли, траурными мушками.

Вверился он случаю, ах, будь что будет, бывает, и случай сыграет на руку, и лучше так..:

– Позвольте, сударыня.. Я несказанно рад нашей случайной встрече! Пусть даже и здесь, пусть и так, – он молод был, и ничего сокрыть не мог в срывающемся на нервозность голосе.

– Прошу прощения.. вы, верно, меня с кем-то путаете.. – грустно ответила она, отведя взгляд.

– Нет, сударыня, нет.. Я заходил к вам.. Вы помните..?

– Нет, нет.. Нет. И что это вы? Не сударыня я.. теперь и боле.. Вы меня, верно..

– Я вам писал. Я несколько раз вам писал. Я передавал эти записки старику, дворнику вашему. Вы их получали? Они так и остались без ответа.. Что ж, раз так, может..

Почему ее глаза такие строгие? Ведь красота для радости создана. Она молчала, она смотрела на него, и молчала. Чернота ее бровей, подведенные губы, а лицо белое-белое и будто сходило до голубизны, казалось, в свете лунном больше жизненного тепла, чем в лице моей траурной красавицы.

– Вы так бледны.. Вам нездоровится? Вам сейчас не.. Простите..

– Благодарю вас, я в порядке.. – она голодна, ее глаза выдают, подумал юноша, должно быть, что-то сталось.., недорого найдем если, то хватит..

– Вы.. вы управились с покупками? Если не угодно.. не сочтите за.. – а сам рассматривал носок своей же собственной стоптанной туфли; и наконец собрался, – не угодно ли.. только не сочтите, прошу вас, мое.. Я как раз собирался отобедать.. Пойдемте со мной.. Вы мне.. вы мне составите компанию?

– С радостью.. – тихонько ответила она, сжимая в руках единственный сверток – все ее покупки. У него и того не было, впрочем.

– Замечательно, – обрадовался юноша, – знаю здесь неподалеку трактир, где мы найдем и стол и уют. И недорого.. – в кармане его позвякивала мелочь, которую он наспех пересчитывал на ощупь, – с площади выйдем на Гороховую.. А там уж рукой подать, – загорелись ее глаза, ожили, она согласна.

Вот только выбраться с площади в рыночный воскресный день не так-то просто, – толпы покупателей, злые пьяные носильщики, крикливые торговцы, строгие, вечно спешащие, служащие, своры проходимцев и зеваки разных мастей, мельтешащие струями и порознь, толпы, наплывы обходительных с учтивостью, но большинством – хамовитых, они пробирались сквозь толпы.

Наконец они протиснулись к последним рядам, там выставлялись сласти: пышные одутловатые лотки были увешаны бубликами и баранками, медовыми пряниками, ломились от пестроты конфет, от разноцветного сахара кусками, от маковых булок и румяных пирогов всякой и всевозможной начинки. И как раз за рядами был выход на Гороховую.

Трактир представлял собой затемненную залу в тусклом свете керосиновых люстр, которые зажигались с раннего утра, с открытия, иначе неприглядное помещение его и в божий день тонуло бы в сумраке; место из простых – на то говорили несколько больших грубо сколоченных столов, не убранных ни скатертью, ни салфеткой, с приставленными к ним стульями, отдельной гардеробной не было, одежду вешали на спинки. В подобных заведениях публика обычно весьма разнообразна, но одинаково неприметна, в основном своем небогатые мещане, те же торговцы с рынка, студенты, солдаты, низшие офицерские чины.. Вечерами здесь могли выступать проезжие цыгане, игравшие за стол и ночлег.

До обеду трактир пустовал. Хозяин и длинноволосый половой скучали у резной стойки, покончив с утварью, тарелки, миски, бутылки, кувшины намыты были и расставлены с утра, занимали они сейчас время обсуждением газетных сводок.

Одинокий посетитель был давно и вусмерть пьян. На столе его сиротела бутылка, рядом стоял стакан да грязная тарелка с селедочными ошметками, кусок хлеба. И большего, даже при всем желании и умении, при недюжинном-то хозяйском искусстве и мастерстве, выудить из него было бы невозможно; половой, у него на то глаз и чутье, и не старался.

Прикончив завтрак, солдат дремал, положив голову на стол. Или же сидел так с ночи. Серая шинель его утирала заплеванный пол.

12 3 4 5 Kolejny

Circularis

ANTE

Osoby, które czytają tę książkę, przeczytały również