Czytaj książkę: «На Калиновом мосту»
Пролог
– Зачем ты это делаешь? Ради денег? Я дам тебе больше! Ну что ты молчишь?.. Ради идеи? Мне жалко человека, которого идея заставляет убивать людей…
Так было всегда: они сначала пугали, потом предлагали деньги, а после призывали к милосердию и совести. Поэтому Иван старался не разговаривать с теми, на кого охотился. Об идеях хорошо размышлять дома на диване, а здесь просто работа. Если на работе будешь думать о чем‑то постороннем, то о твоих благородных идеях расскажут в твоем некрологе.
Сегодня он сделал свое дело хорошо. Когда знаешь весь график передвижения Объекта, то проблем не возникает. А сегодня он знал все по минутам.
Ивану не рассказывали, почему какого‑то человека надо вытащить из теплого гнездышка где‑нибудь в Европе и доставить в Москву. Он знал только то, что было необходимо для работы. Чаще всего его целями были беглые олигархи и чиновники, активно работающие против страны.
Сегодня все прошло как по нотам. В 18.45 Объект поднялся на крышу офисного центра. Там, на площадке, ждал вертолет, который должен был доставить его в Барселону на футбольный матч со столичным «Реалом». Шикарный матч, но посмотреть его было не суждено. В своем деле Иван был гроссмейстером.
Сейчас они летели на этом вертолете над морем вдоль побережья. Маленькие курортные городки отделяли друг от друга скалистые уступы с древними сторожевыми башнями и крепостными стенами.
Ивану нравился итальянский Leonardo AW109. Скоростной и маневренный а, главное, с хорошим автопилотом, которым он скоро собирался воспользоваться.
– Хочешь, я расскажу, что будет дальше? – неожиданно спросил Владислав Садовский, который и был сегодня тем самым Объектом. Он сидел рядом с Иваном в пассажирском кресле. Успокоившись и, казалось, даже смирившись с происходящим, он, прищурясь, смотрел на ярко‑красное заходящее за морской горизонт солнце. На руках, опущенных между коленями, были наручники. – Ты снизишься насколько это возможно. Включишь автопилот. Вытолкнешь меня и выпрыгнешь сам, – спокойным голосом, как будто речь шла не о нем, произнес он. – Через несколько километров вертолет упадет, загорится и утонет. А нас здесь тихо подберут и поднимут на какой‑нибудь ваш гражданский грузовой корабль. Меня спрячут на дне трюма в специальном отсеке для перевозки незаконного груза, где я просижу до самого Питера или Калининграда. По приезду тебе дадут премию, а на праздничном вечере 20 декабря, может, и медаль к празднику, а меня… в лучшем случае ждет мордовский лагерь.
– А в худшем? – машинально спросил Иван.
– А в худшем – инсульт или падение с кровати головой о каменный пол тюремной камеры.
– Вы случайно не из нашей Конторы? – удивился Иван его хорошей осведомленности.
– Даже не знаю. Наша, ваша ‒ сейчас не определишь. Но зарплату я когда‑то получал в том же окошке, где и ты сейчас.
–А теперь где‑то предложили зарплату побольше?
– Никто мне ничего не предлагал. Я уехал, когда меня вместе со страной выбросили на помойку. Сделал здесь бизнес с нуля. Выполнял кое‑какие задания… Но теперь, похоже, мой бизнес приглянулся кому‑то на родине. Вот поэтому тебя и прислали.
– С чего вы так решили? У вас есть доказательства или так… слова?
– Какие еще могут быть доказательства? Ты же, наверное, новости смотришь? Умному все и так ясно, а дураку… Контора давно уже не занимается безопасностью страны, а лишь участвует во всяких финансовых разборках.
– Что же вы не спрятались получше, если все так хорошо знаете?
– Не таракан я, по щелям прятаться, – усмехнулся Владислав Садовский.
– То есть вы в 91‑ом году из Конторы ушли? – спросил Иван, думая о чем‑то своем. – А кто у вас тогда был начальником?
– Командиры и начальники у меня были разные, но в Краснознаменном институте КГБ СССР я с твоим отцом, Сашей Ясеневым, сидел за одной партой.
Иван чуть не потерял управление вертолетом.
– Откуда… Кто вам сказал? – он растерялся, все в голове смешалось. – Меня кто‑то сдал?
– Просто похож очень. И часы Сашкины у тебя на руке. Их нам на выпуск вручали. А браслет к ним нам потом хороший человек делал. Таких браслетов всего два. Там на замке изнутри имя выгравировано. Чтобы не перепутать.
Иван принял решение почти мгновенно.
– Плавать умеете? До берега доплывете?
– Нас готовили Берингов пролив под вражеским огнем штурмовать, – будто бы равнодушно ответил Садовский.
– Я сейчас снижусь ‒ прыгайте. Дома скажу, что вы утонули.
Иван расстегнул наручники.
– Ты так просто мне поверил?
– Поверил, – спокойно ответил Иван, снижая скорость. – Не тяните. Скоро корабль.
– Такое доверие дороже жизни стоит… Встретимся… – Садовский резко отодвинул дверь и, оттолкнувшись от подножки, прыгнул в воду.
Через несколько минут, повернув за береговую скалу, Иван увидел большой траулер и высланный с него катер. Он включил автопилот и выпрыгнул.
Глава 1
С высокого уступа он первым увидел, как в залив вошли касатки. Три черных высоких плавника быстро приближались к берегу, где у самой кромки воды столпились молодые императорские пингвины, еще не поменявшие свой серый пух на красивую черно‑белую раскраску. Среди них был его сын, который родился всего два месяца назад. Он закричал что было силы, пытаясь предупредить детей о приближающейся опасности, но крик получился странным, не таким громким, как хотелось. К тому же его заглушил рокот разбивающихся о берег волн.
Тогда он спрыгнул с уступа и побежал. На толстых коротких ножках бежать было очень трудно и, главное, очень медленно. Он бросился животом на лед, покрывающий берег до самой воды, и, отталкиваясь мощными крыльями‑плавниками, заскользил к краю залива.
Когда до птенцов оставалось совсем немного, одна из акул вылетела на берег и, схватив ближайшего пингвина, сползла опять в океан. Птенцы начали разбегаться в разные стороны. Но некоторые из них, молодые и глупые, вместо того, чтобы уйти подальше от берега, поковыляли вдоль него, оставаясь в досягаемости акул. Он опять вскочил на ноги, чтобы закричать и увидел, как к кучке переваливающихся пушистых пингвинов летит наперерез одна из касаток…
От собственного крика Генри проснулся. В спальне было темно. Чтобы быстрее отойти от кошмарного сна, он нашарил рукой пульт и нажал пару кнопок. Медленно начала открываться система жалюзи, закрывающая огромное окно, точнее целую стеклянную стену. В комнату сразу ворвалось яркое калифорнийское солнце, легко пробившееся через еще не до конца раскрывшиеся створки жалюзи.
Дом на западном склоне хребта Сьерра‑Невада находился на границе национального парка. Он был спроектирован так, что снаружи, даже с любимой туристами смотровой площадки, расположенной совсем рядом на соседней горе, увидеть его было почти невозможно. Наружу выходило лишь огромное стекло, а покрытое специальным составом, оно не отбрасывало даже бликов. Сверху, снизу, слева и справа от дома были совершенно отвесные скалистые стены. Сам дом располагался внутри пещеры, от которой через хребет до обычной дороги был пробит специальный туннель.
Несмотря на то, что эта стеклянная стена была единственным окном, находясь внутри дома не было ощущения, что ты в пещере. Лишь в одной комнате была дверь с сюрпризом, открыв которую, гости попадали в огромный подземный зал и застывали в восторге: здесь все было так же, как и миллионы лет назад. Сверху свисали сталактиты разных форм и размеров. Под ними, за тысячелетия от падающих капель, росли вверх сталагмиты. В некоторых местах они соединялись, образуя причудливые закручивающиеся спиралями колонны.
А в глубине зала притягивало бирюзовой деликатно подсвеченной водой небольшое круглое озеро. Оно наполнялось из множества мельчайших подземных ручьев и родников, которые соединялись здесь, в этом озере, чтобы затем с грохотом сорваться водопадом в глубокий каньон чуть левее дома.
Вид из единственного настоящего окна дома компенсировал отсутствие других окон. Прекрасная долина внизу, заросшая огромными многовековыми секвойями, с противоположной стороны была зажата таким же хребтом с серыми отвесными стенами. В центре ущелья серебряной змейкой извивалась река, которая начиналась от другого водопада на южном склоне. Эта долина, невероятно прекрасная в любое время суток и в каждое время года, по праву считалась одним из самых красивых мест на земле.
Но больше пейзажа за окном Генри Мидас любил зеркала. Пятый ребенок в семье обычного рабочего из Детройта, в этом году он вошел в десятку самых богатых людей мира. А ему не было и сорока. В гонке за местом под солнцем он, как подброшенный в гнездо кукушонок, очень быстро скинул вниз всех своих конкурентов.
Потомственные чванливые медиамагнаты конца 20‑го века даже не успели понять, как неожиданно разогнавшийся мир оставил их на пыльной обочине. Их издательства, вместе со снобами писателями, и газеты с хамоватыми журналистами, стали никому не нужны. За несколько лет люди перестали воспринимать мысль, для выражения которой требовалось больше тридцати слов. Вместо газет и журналов люди приучились проводить время рассматривая смешные картинки и любительские войны. Даже Голливуд, который десятилетиями формировал общественное мнение, скатился на обычную экранизацию комиксов.
И теперь Генри, придумавший первые социальные сети, контролировал это все. Несколько компьютерных программ в его сетях, отсекая тот или иной материал или наоборот, продвигая его наверх, увеличивая просмотры, позволяли легко формировать нужное мнение. Рекламодатели и политики платили за это огромные деньги. Но не это было главным.
Он фактически создал новый мир населенный новыми людьми, и эти люди ему не понравились. И чем больше он узнавал свое создание, человека программируемого – homo programmable, тем больше его презирал.
Сначала он радовался своим успехам в их легком переформатировании. Потом эта чрезмерная покладистость начала его раздражать. А когда понял, что легко может заставить людей делать и любить что угодно и кого угодно, он стал их ненавидеть.
Когда‑то в детстве он посмотрел фильм про оживших зомби, и теперь, спустя много лет, глядя на людей, он невольно видел вместо них плетущихся неизвестно куда на полусогнутых ногах полуразложившихся мертвецов.
В какой‑то момент он перестал смотреть людям в глаза. Ему было стыдно за них, за их потаенные желания и пошлые мечты, которые он хорошо знал.
Генри уже и сам не знал: где реальность, а где его проекты. Он сделал столько президентов, олигархов, звезд кино, что все они смешались, будто обычные торговые марки – «Пепси», «Форд», «Луи Виттон».
Разочаровавшись в людях, он все больше любил самого себя. Он смотрел на себя в зеркала, развешанные по всему дому, и видел не маленького невзрачного человека с большими залысинами и бесцветными рыбьими глазами, а властителя дум целого мира. А значит и его хозяином.
Но иногда зеркала не отвечали привычное: «Ты могущественнее всех на свете». А кривились ироничной улыбкой: «Ты всего лишь инструмент… Да, дорогой и сложный, но когда тебя включить и как тебя использовать решают другие люди. Не ты определяешь кого делать звездой экрана, кого президентом. Ты исполнитель чужой воли». Это мгновенно омрачало Генри, и уголки его тонких губ пренебрежительно ползли вниз. «Мы еще посмотрим, кто инструмент и кто его хозяин. Время играет на моей стороне. Я еще молод и у меня есть все, чтобы сбросить в эту пропасть всех оставшихся».
Когда-то давно все могло бы пойти не так, не завали он вступительные экзамены в университет. Он мечтал стать журналистом. На собеседовании в университете его спросили кто такой Дон Кихот. Он ответил коротко и честно: «Деревенский сумасшедший». Экзаменаторам ответ понравился, они долго смеялись, но в университет его не приняли. И после этого он решил: честность – одна из форм глупости.
Все, что ни делается ‒ к лучшему. Кем бы он был, если бы ответил по‑другому? Никем. Журналисты… Писатели… Сейчас эти профессии вымерли. Простая компьютерная программа очень быстро и точно находит индивидуальный подход к каждому человеку, исходя из его особенностей и пристрастий. Кому теперь нужен их Дон Кихот, когда есть «Твиттер» и «Ютуб», «Фейсбук» и «Инстаграм»?
* * *
Хотя дом окружали лес и горы, и непрерывно работала современная система вентиляции, даже внутри чувствовался запах гари. Уже месяц поджигали дорогие дома в Беверли‑Хиллз, окрестностях Малибу и Санта‑Моники. А недавно загорелись склоны гор с вековыми калифорнийскими сосновыми лесами.
Хочешь испортить день – посмотри новости. Но когда дикторы рассказывают новости не о далекой войне за океаном на другом конце света, а о погромах в соседнем городе – от них нельзя спрятаться. На экране включившегося телевизора ночные проспекты Лос‑Анджелеса, с перевернутыми горящими автобусами и автомобилями, напоминали районы боевых действий где‑нибудь на Ближнем Востоке. Разлившийся бензин образовывал горящие реки. Тысячи людей в натянутых на головы капюшонах били еще уцелевшие витрины магазинов и тащили из них тюки с крадеными вещами. Даже через экран чувствовалось, как воздух пропитан злобой и безумием.
Генри Мидасу некого было винить в этих событиях. Это все сотворил он сам. Бунт начался с незначительного события, которое его главный заказчик захотел использовать в предвыборной борьбе за место в Белом доме. Генри часто выполнял его просьбы, организовывая беспорядки в разных странах с целью повлиять на выборы или просто дискредитировать и свергнуть неудобного политика. Иногда их компании ставили более глобальные цели: полностью сменить руководство в какой‑нибудь стране, пусть даже ценой гражданской войны.
Но сейчас все пошло не по плану. Начавшийся как спланированный, якобы стихийный митинг, протест неожиданно за несколько дней превратился в неконтролируемый бунт. Брошенная на его усмирение полиция и национальная гвардия не смогли ничего сделать, а лишь подлили масла в огонь. Беспорядки перекинулись на все большие города США, и началась так называемая «цветная революция» – любимая забава американского руководства для свержения чужих правительств. Только теперь эти цветы распустились в их собственном доме.
Его размышления прервал телефонный звонок. «Только тебя сейчас не хватало», – подумал Генри, посмотрев на телефон. Но звонивший был именно тот, кто имел власть дергать за ниточки, привязанные к рукам кого угодно. Поэтому не ответить на вызов он не мог.
– Здравствуйте, Доктор Кауперман. Рад вас слышать.
– Генри, ты мне нужен. Мой самолет ждет тебя на полосе через час.
Глава 2
Когда‑то Доктору Альберту Кауперману нравилось быть покровителем Генри Мидаса. Он называл его своим учеником. Но только до того момента, пока этот ученик не стал самым молодым миллиардером в мире. Теперь Генри раздражал Доктора. Может быть, потому что напоминал, что свое огромное состояние Альберт Кауперман получил по наследству, не приложив для этого никаких усилий.
Он всегда очень завистливо и ревниво относился к чужому успех. Из‑за обостренной мнительности и раздутого самомнения с первых дней учебы в Колумбийском университете, куда он поступил вопреки воле родителей в далеком 1958 году, ему постоянно мерещилось, что за каждым углом все смеются над его внешностью.
Болезненно худой, с большой головой на очень узких плечах он стыдился своей внешности. Целые дни Альберт проводил в своей комнате в общежитии, мечтая о том, как когда‑нибудь он сможет привлечь всеобщее внимание не только своими тощими ногами и оттопыренными ушами, а грандиозными научными открытиями, которые изменят мир и сделают людей равными.
Хотя его семья была очень богата, он принципиально не брал деньги у родителей. Поэтому одевался довольно скромно, не устраивал больших шумных вечеринок, с помощью которых можно было улучшить свою репутацию. Ему было приятно думать о себе как о скромном парне, который хочет всего добиться своим трудом.
В то время у некоторых студентов стали появляться дорогие личные автомобили. Автовладельцы объединялись в свое закрытое общество и с пренебрежением высокомерно смотрели на остальных студентов. Альберт смотрел на их яркие красивые «бьюики», «шевроле» и «кадиллаки» с таким же вожделением, как смотрят на прекрасных женщин. Ему так хотелось быть членом этой элитной компании, что он даже хотел нарушить свои собственные правила и попросить у отца денег. Но потом гордость взяла верх, и он остался пешеходом.
Еще больше всего он завидовал студентам‑спортсменам. Попасть в сверхпопулярную бейсбольную команду университета он даже не мечтал. Однако, после долгих колебаний Альберт решился пойти в местную секцию бокса, надеясь, что сможет достичь результатов в своем легком весе и этим сократить количество насмешек в свой адрес.
Тренер, чтобы проверить возможности новичка, сразу поставил его на спарринг со здоровым белокурым немцем, который с удовольствием на десятой секунде отправил Альберта в нокаут, к тому же, сломав ему нос. Еще окончательно не придя в себя, лежа на полу ринга разглядывая низкий потолок и тусклые лампы с засиженными мухами железными белыми абажурами, он твердо понял, что спорт не его путь.
Провалявшись неделю в больнице, Кауперман сделал для себя важный вывод, что если где‑то его и ждет успех, то только в общественной деятельности. А единственный способ легко и быстро добиться известности – выпустить собственную газету.
Через месяц у его будущей газеты появилось название: «Прожектор». И первый критик, его единственный приятель и сосед по комнате Джон Керук, сразу разбил все его мечты.
– Глупее названия ты не мог придумать? Какой ты «прожектор»? Куда ты будешь светить? Куда вести? Тоже мне, Моисей! Ты еще сам ничего не знаешь и ничего не видел.
– Ты предлагаешь дождаться опыта и старости? Но тогда уже ничего не захочется. Мне нужна слава сейчас, а не после смерти. Мир существует, пока существуешь ты сам.
– Это правильно. Поэтому на следующей неделе едем в путешествие, чтобы ты посмотрел настоящую жизнь.
– Ты же знаешь: у меня нет денег на путешествия.
– Мы едем без денег. В этом и смысл. Поедем в товарном вагоне. Сейчас так путешествуют многие мои друзья, – настаивал его сосед Джон.
– А если поймают?
– Ты хочешь выпускать газету или нет? Пока за тобой ничего нет: ни опыта, ни идеи. Ты – мыльный пузырь. И если так будешь всего бояться, то так всю жизнь и останешься мыльным пузырем. Если раньше не лопнешь. Твоя проблема в том, что ты хочешь усидеть на двух стульях: для всех быть простым парнем, но при этом одновременно стать респектабельным господином.
Альберт опешил и даже растерялся: так легко и точно Джон охарактеризовал его скрытые желания. Поэтому неожиданно для себя согласился на эту авантюру.
План у Джона был очень простой. Доехать в товарном вагоне из Нью‑Йорка в Филадельфию и Балтимор. А затем дальше в Вашингтон. Но все кончилось гораздо быстрее. Охрана железной дороги, классово ненавидевшая таких людей, считая их грязными бродягами и бездельниками, сняла путешественников с поезда на каком‑то полустанке, как только они выехали из Нью‑Йорка. И не только сильно избила, но и позволила злым овчаркам немного покусать их тощие задницы. Это был второй момент, когда Альберт понял, что это не его дорога.
С этого дня он начал всем говорить, что пишет роман. На самом деле ничего он не писал, написать ему было не о чем. А его приятель Джон Керук все‑таки осуществил задуманное и написал книжку про свои путешествия.
Самое большее, на что был способен сам Кауперман – это писать стихи для студенческой газеты. В них было мало рифмы и размера, трудно было уловить смысл и найти хоть какую‑нибудь мысль. Но зато было много запретных слов типа «блевотины» и «спермы». Много обнаженной плоти и секса, членов и вагин.
Альберт, неожиданно для самого себя, сделал вызов тогдашней пуританской морали. Главным в его стихах‑выкриках было отрицание бога, оскорбление церкви и других основ американского общества. И почему‑то это оказалось востребованным. Стихи стали популярны. Он послал несколько в нью‑йоркские газеты. После этого ему позвонил какой‑то человек и, представившись редактором, предложил встретиться.
В то время Альберт Кауперман постоянно носил засаленный черный свитер с протертыми локтями и длинные волосы до плеч. Мужчина же наоборот, был элегантен. На нем был классический, очень дорогой серый костюм в тонкую белую полоску. Мягкая фетровая шляпа с широкими полями была чуть сдвинута на глаза. В руках он держал трость с массивным серебряным набалдашником в виде собачьей головы. Кожа на его лице была необычайно смуглой и так сильно обтягивала череп на выступающих скулах, что он напоминал мумию египетского фараона. На узких, длинных и таких же темных от неестественного загара пальцах было несколько перстней с разноцветными камнями. В сочетании со строгим костюмом это выглядело очень сомнительно.
– Мы напечатаем ваши стихи во многих газетах и даже выпустим сборник. Но вы же меня понимаете, – тихо добавил он, наклонившись к Кауперману, – у нас есть небольшое условие.
– Продать душу дьяволу? – весело предположил Альберт.
– Ну, пока нет, – улыбнулся новый знакомый. – Вы угадали с темой. У молодых американцев есть запрос на протест. Но что будет, если этим кто‑то воспользуется? Вы понимаете: весь этот бунтарский дух – это временное, возрастное. Но жизнь себе можно испортить навсегда. А вы из хорошей семьи. Зачем это вам?
– Конкретнее, что вы предлагаете?
У господина с тросточкой была изящная, безупречно постриженная узкая бородка и Кауперману было стыдно за жидкие нелепые волосы на своем подбородке, которые он недавно начал отращивать.
– У молодых людей всегда бывает желание что‑то изменить. Кто в молодости не был революционером, у того нет сердца. Кто в старости не стал консерватором, у того нет мозгов. Иногда весь этот юношеский бунт начинается из‑за обычного раннего семяизвержения и сопутствующих комплексов. Мы хотим отвести эту энергию в более безопасное для всех русло. Доступный секс, легкие наркотики и какая‑нибудь музыка из африканского репертуара с ритмом, который отшибает мозги. Их шаманы знали, как управлять людьми.
– Наркотики – это более безопасное?
– Лучше наркотики, чем Маркс с Лениным и пролетарской революцией, как на Кубе. Это уже не где‑то далеко, а у нас под боком. Может запылать вся Америка. Поэтому мы с вами доведем эти идеи до абсурда и этим сделаем их нелепыми.
– До абсурда… – немного растерянно повторил Альберт.
– А в остальном вы правы. Мы слишком пуританская страна. Слишком зажатая и это плохо. Посмотрите сколько у нас нервнобольных и сколько психиатров. Людям нужен выход энергии. И секс не самое плохое лекарство. Вы будете тем, кто провозгласит идеи свободной любви и секса, как естественной потребности, для удовлетворения которой не нужно годами петь серенады под чьими‑то балконами.
Кауперман тогда попросил время на раздумье. Но, не дожидаясь его ответа, почти все известные газеты опубликовали его стихи. А одно большое издательство заключило с ним договор на выпуск целого сборника. Альберта стали приглашать с выступлениями и в студенческие аудитории, и в элитные концерт‑холлы, где богатые господа кричали браво, когда он выкрикивал стихи про их развратных похотливых жен, про жадных лживых любовниц и про уличных шлюх с сифилитическими язвами.
В это же время неожиданно посадили в тюрьму его приятеля Джона Керука за участие в безобидной демонстрации каких‑то «леваков» коммунистов. Больше он его не видел и никогда не слышал о нем.
Так получилось, что Альбер Кауперман начал делать то, что от него требовалось: уводил людей от реальной борьбы в мир иллюзий, одновременно считаясь главным бунтарем страны.
Потом, уже в зрелом возрасте, он часто размышлял, что бы случилось, если бы действительно тогда в шестидесятых вместо секса, наркотиков и рок‑н‑ролла американцы выбрали бы революцию и коммунистическую идею?
Сейчас он понимал к какой катастрофе это могло привести. Подожженный фитиль социальных и расовых противоречий неизбежно взрывается кровавой гражданской войной, которая в этом случае стала бы мировой. Может этот странный господин в сером пиджаке, похожий на египетского жреца, тогда спас весь мир?
Но в то время Кауперману было не до этого. После публикации стихов появились деньги и слава. Он реализовал свою давнюю мечту – купил Buick Century, дизайн которого разрабатывался великим Харли Эрлом. Шесть тысяч долларов, которые он отдал за машину, были тогда очень большой для него суммой, но то удовольствие, которое он испытал даже просто сев на водительское сиденье, этого стоило. Он просидел в мягком кресле почти всю ночь, слушая автомобильное радио и попивая из горлышка сухое «Мартини». Это, наверное, была самая счастливая ночь в его жизни.
А потом стало очень много секса. Девушки, в похожих черных узких длинных свитерах и черных беретиках, будто соревновались, кто быстрее затащит Альберта в постель. Он по праву первооткрывателя был первым, а потом щедро раздавал юных нимфеток своим последователям и прихлебателям. После долгих воздержаний и запретов Америка будто сошла с ума. Переспать с двумя или с тремя партнерами одновременно, было не сложнее, чем сходить в кино.
Но вскоре Альберт Кауперман затерялся. Появился рок‑н‑ролл и его король Элвис. Прогремел Вудсток, положивший конец морально‑нравственным исканиям американской интеллектуальной молодежи и открывший эру сексуальной революции. Черные одежды были сброшены и забыты. Появившиеся хиппи предпочитали яркие радужные короткие платья и вытертые клешеные голубые джинсы. Уводящий в волшебные фантазии джаз сменился вышибающим мозги наркотическим рок‑н‑роллом. И люди забыли, ради чего все затевалось. А начавшаяся вьетнамская война окончательно все запутала.
Мир изменился, и Кауперману надо было определиться со своим будущим. Ни в каком научном предмете он сам не преуспел, поэтому решил стать специалистом по всему на свете, и даже придумал новую науку, в которой он стал профессором. Смесь кибернетики, философии, религии, лингвистики и психологии. Науку о познание всего и ничего одновременно. Было много слов об искусственном интеллекте, новой биологии и социальной ответственности. И вскоре его стали называть исключительно «Доктор Кауперман».
Однажды под Рождество Альберт получил приглашение на благотворительный бал. Он, почти не глядя, отправил его в корзину для мусора. Но в этот же день ему позвонил человек, голос которого он узнал мгновенно. Это был тот странный незнакомец, напоминающий ожившую мумию.
– Доктор Кауперман, – вежливо, но твердо произнес он, – ваше присутствие на этом мероприятии обязательно.
Почему‑то у Альберта Каупермана даже мысли не возникло его ослушаться.
В то время в моду вошли сатанинские балы, на которых обычный разврат и похоть маскировали поклонением каким‑нибудь религиозным культам. Считалось, что участие в них связывает людей общим постыдным грехом в касты с неписаными правилами взаимной поддержки. Каждая уважающая себя организация минимум раз в год устраивала что‑то подобное.
Но если какой‑нибудь профсоюз пожарных дружин просто брал девочек из соседнего бара и оплачивал им сексуальные танцы с грязным стриптизом в масках, оставшихся с празднования Хэллоуина, то более обеспеченные люди пытались сделать из этих мероприятий ритуально‑мистические интерактивные порно‑спектакли. Чем выше было общество в социальной иерархии, тем более острыми должны были быть их ощущения от этих шоу. Групповой секс, наркотики, педофилия уже не возбуждали богатых участников, и организаторам приходилось придумывать все более изощренные способы для их развлечения.
То, что на этом балу будет не просто сборище богатых выскочек, а мировая элита, Альберт понял, когда приехал по адресу, указанному в приглашении: Американский музей естественной истории.
«Не многие могут позволить себе снять для развлечений это место, – подумал Доктор Кауперман. – И дело не в деньгах, а в том, что известные попечители музея, в число которых входил и сам профессор, не любили когда в нем проходили подобные мероприятия».
Но Кауперман немного ошибся. Попав в музей, гости проходили мимо чучел и скелетов древних животных и первобытных людей к недавно построенному новому корпусу. В нем планировали проводить научные симпозиумы, конференции и фестивали. Внутри он напоминал римский колизей, только под стеклянной крышей. Альберт был здесь первый раз и ему стало любопытно.
Некоторые гости уже занимали места в ложах высоко над сценой, а другие, видимо более низкого ранга, рассаживались в партере. Все были в ярких карнавальных масках. Кауперману тоже принесли на подносе на выбор несколько разных. Он взял маску злобного Арлекина. Девушка в меховом костюме белого кролика, предлагавшая эти маски тем, кто не принес свои, проводила его в ложу и осталась с ним.
Через минуту погас свет, и все прожекторы переключились на сцену застланную красными коврами.
Кауперман заскучал. Все, что будет дальше, он хорошо знал. Эротическое представление постепенно перейдет в откровенное групповое спаривание приглашенных актеров. Все это будет оформлено как религиозный обряд поклонения какому‑нибудь верховному существу. Его золотой трон с высокой резной спинкой стоял в глубине сцены. Что‑то похожее устраивал и сам Кауперман в студенческих кампусах. Только там было гораздо больше алкоголя и наркотиков. И меньше фальшивого, скучного пафоса.
Прожектора погасли, и в полной темноте внизу кто‑то зажег несколько факелов вокруг сцены. Запахло копотью и керосином. Оркестр в одной из лож громко заиграл Шопена. Одна за другой на сцену вышли девушки в длинных черных накидках до пола, с большими капюшонами и ярким алым подбоем.
В это время Каупермана привлек разговор в соседней ложе. Он не видел спорящих, но легко узнал голос одного из них. Это был тот, кто его сюда пригласил.
– Может когда‑нибудь человек и изменится к лучшему, но очень, очень не скоро, – убеждал он кого‑то. – А пока египтянин, рисовавший иероглифы в долине Нила, своими желаниями ничем не отличается от американца, жующего булку в Макдоналдсе здесь, в Нью‑Йорке.
– Ну а как же современные технологии? – пытался кто‑то ему возразить.
– Ваши технологии – это всего лишь совершенствование каменного топора и палки‑копалки, а не самого человека. Посмотрите на сцену… Посмотрите вокруг… Какие вам еще нужны доказательства?
В этот момент к девушкам на сцене, сбросившим плащи под которыми ничего из одежды больше не было, присоединились несколько обнаженных мужчин. Шопен сменился ритмичными звуками барабанов и бубнов. Для того, чтобы гостям было лучше видно происходящее, зажгли еще несколько факелов. Теперь на извивающихся блестящих от пота или масла обнаженных телах, имитирующих совокупление, мерцали блики от огня.
