Czytaj książkę: «Иллюзия вторая. Перелом»
1
Мои руки сжимали ручку зонта в виде головы дракона, отчаянно пытаясь нащупать в ней хоть какие-то признаки жизни, а ноги, повинуясь другой команде весело перебирали ступеньки лестницы, изо всех сил стараясь как можно быстрее вынести моё, всё ещё человеческое тело на улицу, залитую жёлтым солнечным светом.
Что-то неуловимое, но простое; что-то трудно осязаемое и, возможно, именно поэтому до конца неосознанное; что-то иррациональное, называемое человечеством интуицией или предчувствием; что-то неописуемое незримо витало в воздухе и прокладывало мой сегодняшний путь…
Куда я двигался?
Конечно же, в счастье.
Зачем?
И здесь всё просто…
Если ты хочешь куда-то попасть – единственное, что необходимо делать – это идти. Молча перебирать ногами. «Молча» здесь не лишнее слово. Ещё Пифагору было известно о волшебной силе слова и о том, что реальность, какой бы она ни была, воспринимает единожды высказанное слово как проявленную материю, как свершившийся и уже реализовавшийся факт и она – реальность – более не заботится об осуществлении сказанного.
Она, реальность – не заботится.
Вы же сами можете заботиться сколько угодно.
Однако, и результат будет строго пропорционален именно вашим усилиям и возможностям – усечённым, но никак не природным – широчайшим.
Пифагор, например, заставлял своих учеников молчать, иногда даже месяцами, но не заставлял их сидеть обездвижено, ибо «перебирать ногами» можно и нужно не только внутри себя – мысленно, но и обязательно снаружи – телесно…
Куда я двигался?
Конечно же, в счастье.
Ведь другой дороги, кроме как в счастье, у природы просто не существует, что бы там нам не казалось в каждом из пройденных и нелепо потраченных временных мгновений, и даже – в каждой из прожитых жизней.
Человек всегда движется в сторону своего счастья, какой бы извилистой ни была его дорога, сколь непростым и отвесно-горным не случился бы его путь.
Даже самоубийца, стоящий на самом краю человеческой жизни уверен что его последний шаг в пропасть принесёт ему не что иное как успокоение, а значит – лишит его горестей и тревог, избавит от унылости бытия и одним, последним ударом истребит все существующие несчастья, оставив нетронутым лишь его личное, уже им где-то отобранное или у кого-то завоёванное – его персональное, ни с кем неделимое счастье.
И в его понимании этот последний удар пусть и болезненен, но мгновенен, пусть и горестен для окружающих, но нисколько не обременителен для него самого. Ибо достаточно часто можно решиться на одно болезненное мгновение ради спокойной и счастливой вечности.
Потому что таков его собственный путь в его собственное вневременное счастье…
Иначе, зачем этот последний шаг?
Зачем я сегодня вышел из дома? Зачем я делаю это каждый день? Зачем я бегу навстречу времени?
Зачем? Зачем? Зачем?
Стоит ли вообще задаваться этим заведомо ложным вопросом?
Стоит ли искать на него ответ?
Стоит ли требовать этот ответ у природы, которая выражает себя через доступные нам мысли и воплощает себя же в уже произнесённых словах и ставших видимыми реальностях?
Ведь нельзя найти выбор там, где его нет, а искренне спросить себя «зачем» можно лишь тогда, когда выбор всё-таки есть.
Когда выбор наличествует и пребывает.
Когда выбор бытует.
Когда он бурлит, водится.
Когда выбор живёт и клокочет…
Когда выбор главенствует!
Спросить себя «зачем» можно только тогда, когда выбор уже покинул своё прошлое, когда он уже стал настоящим, но ещё не успел достичь своего будущего, ведь будущее у любого выбора – лишь его упразднение и разрешение – его принятие, его конец, его гибель…
Будущее выбора – его смерть…
Вопрос «зачем» имеет лишь только одно право – право возникнуть, и это право не твоё – это право самого вопроса и, соответственно, не тебе решать когда это право будет использовано. Но, кроме права возникнуть, вопрос имеет ещё и обязанность, и тоже единственную – обязанность быть отвеченным или разрешённым. И эта обязанность самого вопроса становится уже твоим личным правом – правом вникнуть и разобраться, правом понять, правом ответить – правом выбрать…
Твоим правом, но никак не обязанностью.
Но возникающее время от времени восклицание – «зачем?» – часто так и остается не отвеченным, и вопрос, использовав своё право на возникновение, с твоей помощью получает абсолютную свободу, которую ты ему даришь, полностью игнорируя своё исключительно человеческое право раскинуть мозгами, задуматься, найти ответ. Это ведь всего лишь право, но никак не обязанность… Зачем же тогда размышлять?
К тому же, пока выбор не сделан – всё возможно.
И рождённый, а потом и взрослеющий вопрос так и витает в голове воскликнувшего, забываясь со временем, стираясь из человеческой памяти. В конце концов, он умирает, не выполнив своё жизненное предназначение быть отвеченным, а значит – умирает, прожив совершенно никчемную жизнь.
Прямо как оголтелое большинство людей, которое после использования своих прав не всегда с тем же самым рвением желает выполнить и свои обязанности – а одно из нерушимых обязательств человека перед природой – легко принять не только свою жизнь, полную правами, но и неизбежную за ней смерть, успев между ними открыться, ответиться самому себе, а значит – и миру…
Прав у человека сотни; мыслей, как реализовать эти права – десятки; идей – единицы; обязанность – всего одна…
И любой вопрос, по своей сути, ничем и не отличается от усредненного человека – будучи рождённым – он капризничает, противится неподвластным ему вещам, мучается в своём выдуманном несчастье и, в конце концов, умирает, так и не выполнив своё предназначение, так и не наполнив себя смыслом и ответами.
Вопрос, как и человек, запутывает сам себя – он избегает своих обязанностей, он глубоко зарывается носом даже не в поиски первопричины своего возникновения, не в поиски причин того ЗАЧЕМ он рождён и почему необходимо двигаться вперёд в своём разрешении – он отвлекается от своей вопросной сути, он игнорирует насущную необходимость действовать, он занимается поисками совершенно новой структуры – возможности.
И нащупав её, из всего бесчисленного многообразия существующих возможностей он старается изыскать и использовать всего лишь одну – чисто человеческую, ленивую возможность – как ему оставаться на месте, как заморозить своё существование, как оттянуть свою смерть?
И главное – как при этом ровным счетом ничего не делать?
Как оставаться в том сладком миге, когда твоё право на рождение уже использовано, а жизненной обязанностью ещё можно пренебречь? Как оставаться в младенчестве, в детстве, в юности? Как затормозить ход времени и избежать взросления, старения, смерти?
Но если право родиться не подлежит никакому человеческому контролю, ведь на то оно и право – эта безусловная и неоспоримая данность, то единственную обязанность любого вопроса и человека – обязанность быть разрешённым – просто необходимо поставить под контроль – под свой собственный, человеческий контроль – под контроль своего разума и жёсткой логики всего существования.
Но человек ленится, он отступает от своего призвания, он отбивается от своего смысла. Отступает, чтобы в сотый или в миллионный раз воскликнуть – зачем это всё?! Зачем я живу, в чём смысл моего существования, в чём смысл жизни?
Воскликнуть, выплеснув наружу своё негодование и сожаление от несправедливости бытия, а через некоторое время успокоиться, вернуться к привычным вещам и, в конце концов, забыть о своём восклицании. И так до следующего мгновения просветления души, до следующей попытки постижения нового, до следующего возникшего словно ниоткуда вопроса…
Но если человек остановится на одно мгновение, если он попробует погрузиться в своё восклицание, попробует задуматься, попробует найти ответ, а вместе с ответом и смысл своего существования – он автоматически поднимется на одну ступеньку вверх.
А вверх – это всегда к Солнцу, с какой стороны Земли вы бы не находились.
Вот и получается, что всплывающие из ниоткуда вопросы контролируют мыслящего человека, развивают и направляют его, ведут его вперед. Ибо их личное, неконтролируемое человеком право возникать становится обязанностью думающего человека – обязанностью разрешить непонятно откуда возникшее, неизбежно и мощно донимающее и свободно витающее в голове…
Ведь любой вопрос, попавший в пытливый ум будет требовать свой собственный смысл, будет настаивать на своём разрешении, будет искать свою волю, будет требовать своей собственной смерти!
Таким образом, единственная обязанность любого вопроса – разрешиться, разродиться ответом на самого себя – становится человеческим правом, человеческой данностью, и всё, что необходимо для реализации этого права – это неспешно перебирать своими человеческими ногами – мысленными и телесными, неторопливо продвигаясь вперёд.
Продвигаясь шаг за шагом, мысль за мыслью, учитывая, что выбора-то особо и нет, а есть лишь возникающие непонятно откуда вопросы, которые, как и люди обязаны быть осмыслены и отвечены, и которые всей своей жизнью и даже своей смертью делегируют человеку его право быть человеком.
Но только в мыслящей голове Право превращается в Обязанность – обязанность думать, сопоставлять и находить решения, а значит, и определять свой смысл.
И времени на это – одна только жизнь, один только миг, одно мгновение.
Возможно, лучше и логичнее потратить это мгновение, отмерянное не вами, но вам, на счастливое созерцание протекающих изменений, полностью осознавая каждый счастливый миг бытия? Возможно, это созерцание и предоставит такие необходимые, но совсем не обязательные ответы?
Сомнения, сопровождающие любое «зачем» возникают, как правило, ровно в тот самый момент, когда всё твоё человеческое естество противится простирающейся впереди дороге и словно вопрошает себя самое – а не проще ли мне остаться там, где я есть?
Не проще ли мне здесь, не спокойнее?
Не слишком ли крупными и неровными камнями вымощена простирающаяся вперед мостовая? Не сверх ли всякой меры тревожен этот путь, не избыточно ли опасна дорога?
Значит ли это что право на возникновение сомнения, пусть не твоё право – право чужое, абстрактное – право самого сомнения; и уже лично твоё собственное противление своему движению вперёд – тесно и неразрывно связаны?
Значит ли это что они сплетены в одну общую нить – с общим началом и общим концом?
Нет!!!
Тысячу раз нет!!!
Первично лишь твоё сопротивление собственному движению вперёд и возникает оно, пусть за одно лишь мгновение, но ДО самого вопроса, как раз перед самым первым, ещё не сделанным шагом. И возникший словно ниоткуда вопрос – всего лишь следствие собственного нежелания развиваться, а значит, и возникает он не из ниоткуда, а из человеческого страха, из боязни неизвестного, из присущей всем без исключения лени, и много ещё из чего. И всё перечисленное всегда сопровождает любое уклонение от своих обязанностей. Так что первично – само уклонение и программная человеческая ошибка – в нежелании, в страхе, в заблуждении.
В невежестве.
Но и на этом этапе честный ответ приведёт к такому же честному ответу, и родившийся из человеческого невежества и страха вопрос поведёт в бой, несмотря на маячащую впереди темноту и неизвестность. А ответ нечестный с большим удовольствием предоставит человеку подходящее оправдание и усыпит его ум, превратит абстрактное человеческое мышление в мышление животное, инстинктивное. Превратит свободу в рабство.
Неосознанное, непроработанное сомнение, как и неотвеченный вопрос будоражат, а неверно или нечестно разрешенные – успокаивают и расслабляют, оправдывают. Они снимают с человека его умственную ответственность и скидывают его на ступеньку вниз – к бессознательному, к животному.
И только правильно направленное внимание и игнорирование неизбежно возникающего страха – постоянного спутника углубления в неизведанное, приводят человека к верному ответу – они зовут, зная что будут отвечены, они указывают ему ту единственную, его личную дорогу, которая обязательно ведёт человека к своей мечте и увлекает в незабываемое приключение.
К той самой мечте, сформулировать которую сам человек наверняка ещё не в состоянии, но именно эта дорога и предоставит ему как лаконичную формулировку желаемого, так и путь к воплощению оного…
И только правильно отвеченный вопрос умирает счастливым – использовав своё право и выполнив свою обязанность.
Только дисциплинированный человек умирает с желанием, потому что использовав свои права и выполнив свою единственную обязанность он распознает смысл своего существования – вдумчиво жить, передвигаясь от одного вопроса к другому, жить по своей совести, жить честно…
И сам этот путь и есть счастье.
Самое обыкновенное, избыточно наполняющее, простое и ясное человеческое счастье.
Всё остальное – лишь эрзац, суррогат, подделка, всего лишь искусственный заменитель, мошенничество и враньё.
Возникающий здесь конфликт разнесённых в противоположные концы мироздания прав и обязанностей чётко описывает и утверждает их природную неразрывность, их сплоченность и их единство, ибо конфликт тоже может соединять, более того – он обязательно это делает.
Есть право – значит есть и обязанность. По другому не бывает.
Человек всегда использует своё право на возникновение, и неизбежно, в течение своей человеческой жизни, соблазняется возникать из небытия вновь и вновь – он прельщается возможностью вновь рождаться и жить, продолжая игнорировать свои прямые обязанности и, тем самым, он – человек, лишь поддаётся инстинкту самосохранения, а точнее – инстинкту сохранения тела, другими словами – подчиняется своей внутренней химии, отрицает свою свободу принимать собственные решения, отрицает своё предназначение и отвергает свою волю.
Человек, всеми доступными ему способами, отсрочивает свою окончательную гибель, отсрочивает свою обязанность быть разгаданным и отработанным.
Ведь полное и честное исполнение всех своих обязанностей есть не что иное, как окончательное осознание своей сути, то есть, получение правильных ответов на любые существующие вопросы. Окончательное осознание – это обретение высшего знания.
Но это также и окончательная смерть человека, это конец его пути, это упразднение его человеческой сути. И это всегда упразднение за НЕНАДОБНОСТЬЮ… И высший человеческий пилотаж, высшая милость человеческого существования – это самоупразднение, это самовычеркивание, это самоликвидация. Тут речь не о самоубийстве, речь о саморождении…
Полнота знаний – это всегда перерождение человека в совершенно новое качество. И полнота знаний предоставляет перерождённому новые возможности уже нечеловеческого бытия. Или человеческого небытия, это уж как угодно.
И это небытие всего лишь бытие наизнанку, всего лишь бытие другого вида, возможно, более развитого, и потому – невидимого человеческими глазами.
Или специально сокрытого от них. Ибо неподготовленные глаза могут навредить даже одним взглядом…
Не навреди!
Лишь только свободные умы способны пренебречь внутренней химией существующего человеческого тела, лишь свободные умы способны переступить через свой собственный предел и вырваться на волю – вырваться из своего круга смертей и рождений – вырваться, чтобы погибнуть окончательно, чтобы раствориться без всякого следа в зелено-голубой природе, а значит – стать этой самой природой – бессмертной, бесстрастной и всеобъемлющей.
Вот почему благо – лишь окончательная смерть, благо – лишь свой окончательный ответ. Ибо только окончательное, как ясно следует из самого слова, отвергает даже время, оно не замечает его и презирает как несуществующее.
Ибо окончательно – это всегда навечно.
Окончательная смерть человека не имеет ничего общего со смертью телесной, со смертью физической. Только она, только бесповоротная, только вечная, и от этого – благая смерть, с поклоном возвращает человеку то, что принадлежит ему по его человеческому праву – возвращает ему его истинное бессмертие.
Бессмертие другого порядка, бессмертие другой химии и физики, бессмертие без циклов и повторений, бессмертие бога, бессмертие великого замысла homo sapiens…
Обязанность – на то и обязанность, чтобы, в конце концов, каким-то образом, реализоваться, исполниться, осуществиться.
Ведь даже самая длинная, самая кривая, самая крутая дорога, пусть и отвесная – когда-нибудь, куда-нибудь, да выведет. И выведет неизбежно.
Куда?
Конечно же, в счастье… В обретение смысла человеческого существования, в переход из этого существования в существование уже нечеловеческое – в существование бога.
Да и нет других дорог у природы, просто нет…
– Зачем я бегу? – повторил я сам себе вслух и тут же услышал знакомый голос.
– Зачем? – вкрадчиво проговорил он, – зачем? Лучше спроси себя – куда? Куда ты так торопишься? – знакомый голос внезапно проник в мою голову и раскатисто там рассмеялся, – куда ты? Стой! – он поменял интонацию, словно предупреждал меня о чём-то надвигающемся, – стой же! – вдруг что было силы рявкнул голос, – стой, кому говорят! Стооооой–ой–ой!
От неожиданности, вздрогнув всем телом, я споткнулся на последней ступеньке заключительного пролета лестницы, и растянулся, размазавшись по бетонному полу. Можно даже сказать что я успел запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда, ибо споткнуться дальше было просто негде – за этим лестничным пролётом был яркий и солнечный летний день.
Моя нога неуклюже подвернулась и не в силах выдержать мгновением позже опустившийся на неё вес всего остального тела, как бы извиняясь за свою несостоятельность, с лёгким и негромким, но очень отчетливым и многозначительным хрустом, вывернулась в сторону, не предусмотренную природой при создании человеческого тела.
В сторону, совсем не предусмотренную. Нисколечко не предусмотренную.
При падении, острый осколок малой берцовой кости попытался пробить прочную и надежную, как оболочка космического корабля, кожу, раздирая её изнутри и одновременно разрывая под ней проводку моего корабля.
Авария в конструкции проявилась яркими и красочными гематомами по всей поверхности повреждённого отсека. Однако, мой корабль был выстроен качественно и с любовью, и кожа с лёгкостью выдержала не только натиск обломков малой берцовой кости, но и напор освобожденной от сосудистых оков красной и живой жидкости, правда, погрузив меня – всего и сразу – в пронзительную боль, к которой тут же добавилась не менее пронзительная гордость за прочность моего корабля… Ведь повреждения на первый взгляд выглядели незначительными – кожа-то была цела!
Изумление от быстроты всего произошедшего, уже с изрядной долей уныния от осознания того, что мой корабль требовал ремонта и, возможно, даже капитального, сами собой добавились к общей картине маслом и только сейчас я услышал эхо, гуляющее в моей голове.
– Стооооой–ой–ой! – наконец-то отзвучало эхо знакомым голосом и замолкло.
– Хрусь, – в тот же момент ответила голосу нога и поспешила отключиться от внешнего, чтобы не заразить своей болью весь остальной организм, который эту боль тут же перестал ощущать.
– Наверное, шок, – видимо, разговаривая с болью, вслух сказал я, а голос внутри моей головы тут же согласился:
– Конечно, шок! Так растянуться! Тебе не помешала бы таблетка анальгина. А лучше – ампула.
– Анальгин? Зачем? – я отвечал своему невидимому собеседнику мысленно, но радость уже заполняла меня целиком…
Я узнал бы этот голос из миллионов других голосов.
– Твоя нога не сможет долгое время удержать боль внутри и должна будет выпустить её наружу. Вот тогда ты её и почувствуешь. Анальгин помог бы тебе сохранить ясность мышления, чтобы не отвлекаться на боль.
– Ты думаешь что сейчас мне прежде всего необходим ясный и незатуманенный болью ум?
– Конечно. Ясный и незамутнённый болью ум необходим всегда! Ведь по какой-то причине ты вышел из дома, ведь так? А путешествовать, пусть и с выдающимся, но перегруженным болью мозгом – не самое приятное из существующих занятий, даже если твоё путешествие обещает быть совсем недолгим.
– Ты прав… – все внутри меня ликовало, и несмотря на сломанную ногу, я был полон радости и счастья – полон как стакан, в котором вода держится только за счёт поверхностного натяжения самой жидкости, выпирая из этого стакана и колышась в такт малейшему к нему прикосновению, – ты прав, прав, тысячу раз прав…
Я так боялся расплескать эту воду и в тот момент более всего на свете хотел сохранить эту радость в себе.
Некоторое время, продолжая лежать неподвижно на прохладном бетоне, я с интересом наблюдал за своей конечностью, которая увеличивалась прямо на глазах.
Бетон был холоден и тверд. Холоден так, как бывает холодна лишь затхлая погребная сырость, когда ты быстро спускаешься в глубокий подвал за банкой соленых огурцов, и тверд, как эта самая банка.
Последний лестничный пролет, отделявший меня от солнечного и живого дня стал моим погребом, стал моей добровольной, и надеюсь, недолгой тюрьмой на пути к моему же счастью, а я сам на мгновение превратился в солёный огурец, потому что, как и огурец – я был мягкий и живой, а бетонный пол – как стеклянная банка – был твёрдый и искусственный, если хотите – был мёртвый. И чувствовал я себя именно так, как и должен был себя чувствовать солёный огурец в закрытой банке – тюремно, закрыто, замурованно. Ведь огурцу, для того чтобы покинуть банку, а мне, чтобы покинуть подъезд, была необходима всего лишь помощь чьей-то руки. Помощь простой человеческой руки. Однако, руки, находящейся внутри банки не было, как не было и руки, способной достать меня из моего каменного заточения.
Человеческие руки, способные помочь, сами по себе редко выходят гулять, а их обладатели предпочитают пользоваться лифтом, и мысленно прикинув что помощи ждать особо неоткуда, собравшись с силами, я предпринял героическую попытку встать. Мой голеностопный сустав, верой и правдой служивший мне всю жизнь, сейчас более всего напоминал яркий воздушный шарик, неторопливо, но безостановочно надуваемый чьими-то невидимыми, но сильными губами.
Шарик, превращавшийся в огромный воздушный шар. В огромный сине-красный, местами даже лиловый шар с натянутой, как на барабане, резиновой кожей.
– Ахахаха, – притихший было в моей голове голос опять засмеялся, – думаешь не дождешься помощи?
– Думаю да, – мне удалось немного привстать и я опирался на стену и на здоровую ногу, – точнее, думаю нет, – я окончательно запутался, – думаю, не дождусь. Люди редко ходят пешком, – хоть и через силу, но я улыбнулся искренне и дружелюбно, адресуя свою улыбку окружающему меня пустому и гулкому, наполненному эхом пространству.
– Помощь уже в пути, – голос, казалось, знал о чем говорит.
– Если бы ты предупредил меня немного раньше, – совершенно без грусти и без упрёка произнёс я, – тогда бы я успел…
– Ни слова больше! – голос раскатисто засмеялся, – ни слова больше! – повторил он, – я предупредил тебя ровно тогда, когда это было необходимо. Да и могло ли быть по-другому?
– Но ты предупредил меня когда я уже падал, и я даже не успел воспользоваться твоим предупреждением – и вот – результат, – одними глазами я указал на пышущий полнотой, раздувшийся и пульсирующий голеностоп.
– Всё и всегда происходит вовремя, – голос продолжал гнуть свою линию, – не бывает ничего что происходило бы ранее или позднее намеченного срока.
– Хорошо, значит, это должно было произойти, – легко согласился я.
– А вот это уже совсем другой вопрос, – голос произнёс эти слова со смехом, словно предоставляя мне возможность самому подумать над случившимся.
– Постой, постой, – бросив беглый взгляд внутрь себя, я поймал внезапную мысль, – уж не хочешь ли ты сказать, что…
– Нет, – отрезал голос, – я ничего не хочу сказать. Ничего, кроме того, что ты хочешь сказать сам.
– Так ты сделал это специально?
– Но разве ты бежал не слишком быстро? – в голосе зазвучали вопросительно-оправдательные нотки.
– Возможно. Но я мог бы добежать и без травмы…
– Ну, наверное. Наверное, мог бы. Даже наверняка мог бы. Точнее, конечно, это возможно, – словно нехотя согласился голос, а потом немного помолчав, добавил:
– Да, да, ты мог бы добежать и без травмы. Только куда?
– Куда? – недоуменно повторил я.
– Да, – голос окончательно согласился со мной, – ты мог бы добежать и без травмы, но туда ли, куда бежал – вот в чём вопрос.
– Ага, – я кивнул головой, невольно задумавшись, – ты хочешь сказать, что…
– А может быть и нет, – голос пошёл на попятную, – откуда мне знать?
– Но…
– Никаких но! Что ты за человек такой если тебя смог остановить простой перелом! И если тебя ещё интересует твой конечный пункт – счастье, то спроси сам себя – зависит ли этот конечный пункт и изменилась ли дорога, по которой ты должен двигаться к нему из-за твоего падения?
– Зависит ли конечный пункт? Осталась ли дорога? – я растерялся ещё больше, – дорога, конечно, не изменилась, да и ведёт она туда же, но…
– Что за дурацкая привычка возражать! – голос стал строже, – раз ничего не изменилось, то я не вижу никакого, даже самого маленького повода расстраиваться, – и он рассмеялся, – тоже мне проблема – сломал ногу! Тьфу! – голос сплюнул и замолчал.
Я закрыл глаза и вдруг услышал свой собственный смех, гулко отскакивающий от жёлтых стен подъезда. Значит, смеялся всё-таки я сам.
Но, может быть, это вовсе и не мой смех разливался бьющимся и гулким, жёлтым эхом…
Этот голос я бы узнал из тысяч других голосов.
Да что там из тысячи…
Этот голос я не смог бы спутать ни с каким другим. Были у него какие-то особые интонации, была в нём никем ещё не написанная музыка, однако, позволявшая мне без ошибки определить его принадлежность.
Да что там интонации, что музыка! Были у этого голоса признаки, настолько индивидуальные и неповторимые, что ориентируясь только на них, я мог чётко и безошибочно, а главное – абсолютно однозначно определить его обладателя.
Во-первых – этот голос мог звучать только в полной тишине.
Во-вторых – этот голос был лишен всех известных мне страхов и волнений.
В-третьих, и так далее, в-четвертых, в-пятых – этот голос никогда не боялся, не завидовал, не сравнивал, не корил себя за проступки, никогда не чувствовал себя ничтожным и слабым, и ещё, пожалуй самое главное – этот голос никогда не ошибался…
Это был он…
Мой внутренний голос…
Мой дракон…
Моя мысль…
Мой Артак…
Мой ветер, уносящий меня вдаль и моя луна, которая своим солнечным отблеском освещала землю в непроглядном мраке ночи…
В этот самый момент дверь на улицу распахнулась и какая-то женщина в длинном сером плаще на грузном теле и в цветастом платке, покрывающим её голову, пятясь задом и загораживая собой уличный свет вместе с тёплым, солнечным ветром, протиснулась внутрь. Она что-то ворчала себе под нос, прикрывая за собой входную дверь и пытаясь совладать с вечно заедающим замком.
Какое-то необъяснимое оцепенение тут же навалилось на меня, словно мешок с песком. Навалилось и придавило своей тяжестью к холодному бетону.
Я, как будто попал под гидравлический пресс, словно из меня, как из металла, выдавливали весь лишний кислород, для того чтобы получить новую – чистую и сверкающую, плотную и однородную монету. Больно было даже вдохнуть, что вполне логично объяснялось этой самой тяжестью, но ещё больнее было выдохнуть – а это уже не поддавалось никакой логике.
Словно выжимаемый из моего тела воздух трансформировал меня самое в нечто другое, в нечто совершенно новое – в нечто плотное и сконцентрированное, в нечто однородное, равномерное, размеренное и ритмичное, в нечто ровное и жёсткое, в нечто цельное – сжатое и упорядоченное.
Тогда мне казалось – выпустив из себя весь воздух, моё тело тут же сморщится и скукожится, как спущенный воздушный шар. Поэтому тело и противилось выдыханию всеми своими силами, противилось, как могло. А как оно могло? Только одним способом – включив единственный доступный телу механизм контроля разума – и этот механизм – боль.
Боль, обычно сопровождаемая страхом, сегодня пришла одна, без попутчиков, точно так же, как эта незнакомая женщина с улицы, которая всё ещё стояла ко мне спиной и продолжала возиться с непослушным замком на входной двери…
Хотя, вполне возможно, что именно повреждённая нога, не в силах более сдерживать свою боль внутри себя самой, потихоньку освобождала её на волю, частями выпуская её из себя наружу – нога делилась болью с остальным организмом. Разделяла боль на малые, терпимые части. Ибо сама, одна, являясь всего лишь частью целого организма, она уже не могла терпеть целую и неделимую боль.
И организм поддерживал ногу как мог – взамен отданной ему боли, которую он распределил по всему телу, уменьшив таким образом её концентрацию в каждой отдельно взятой точке, он делился с попавшей в беду конечностью всей своей силой, всей своей мощью, вложив её в поток свежей крови – неспешно, но неотвратимо поступающей к травмированной ноге. И, конечно же, для того чтобы вложить в ногу свою свежую и морозную силу, организму пришлось таки предварительно освободить там для неё место и изъять оттуда часть боли, просто выплеснув её наружу, вынеся её вне, вышвырнув её вон. С этой задачей моё туловище, наученное эволюцией, прекрасно справилось. Исцеляющим бальзамом покрыло оно место разлома кости и разрыва связок, и теперь выглядел совершенно логичным тот факт, что чем сильнее была травма – тем больше лечебного бальзама требовалось и, следовательно – тем шире раздувалась моя нога.
Будучи одной, отделённой от тела – она уже погибла бы, не в силах совладать с травмой, и если бы не ресурсы остального организма, готового её поддержать – ей пришлось бы совсем туго, если не сказать – пришлось бы невыносимо, несносно, запредельно тяжело.
Несмотря на прохладу в подъезде, внезапно меня бросило в пот, и так же внезапно, вдруг, я ощутил, что и само оцепенение, и даже пот, ручьями стекающий по моей спине, были не следствием травмы, а совсем наоборот – они были предвестниками чего-то, они пророчили нечто такое, что должно было произойти, нечто такое, что должно было вот-вот случиться.
И это что-то – не перелом ноги.
Ибо он уже случился.
Это что-то – произойдёт вот-вот. Произойдёт сейчас. В это самое мгновение. В этот самый миг. Произойдёт без задержки и без промедления, ибо время этого чего-то пришло.
Время пришло и стало диктовать пространству и событиям в нём свои необходимости…
Женщина, наконец разобравшись с замком, почему-то продолжала стоять ко мне спиной, словно скрывая своё лицо – можно было подумать, что ещё некоторое время она желает оставаться инкогнито.
Однако, спустя одно лишь мгновение, женщина сначала резким движением сорвала с головы свою цветную, цветастую косынку, и только после этого, немного покачнувшись, словно юла, теряющая свою скорость, резко повернулась на 180 градусов.
